Глава III. ГДЕ МЫ НАХОДИМСЯ И КУДА НАПРАВЛЯЕМСЯ?

1. ГДЕ МЫ СЕЙЧАС?

Определить наше точное местоположение на исторической траектории, ведущей из индустриализма XVIII—XIX веков в будущее, трудно. Легче сказать, где мы не находимся. Мы не на пути к свободному предпринимательству, а быстро движемся от него. Мы не на пути к индустриализации, а превращаемся в цивилизацию все большей манипуляции массами. Мы не на пути к тем местам, куда указывают нам наши идеологические карты. Мы идем в совершенно ином направлении. Немногие различают это направление совершенно ясно; среди них и те, кто за него, и те, кто боится его. Но большинство из нас смотрит на карты, столь же не соответствующие реальности, как карта мира 500 года до н. э. Недостаточно знать, что наши карты неверны. Важно иметь правильные карты, если мы собираемся обеспечить себе продвижение в желательном для нас направлении. Наиважнейшей чертой новой карты является указание на то, что мы миновали этап первой промышленной революции и вступили в период второй промышленной революции.

Первая промышленная революция характеризовалась тем, что человек научился заменять живую энергию (энергию животных и людей) механической (энергией пара, нефти, электричества, атома). Эти новые источники энергии послужили основой для фундаментальных изменений в промышленном производстве. Новому промышленному потенциалу соответствовал и определенный тип промышленной организации, большое количество того, что мы сегодня назвали бы мелкими и средними промышленными предприятиями, которыми управляли их владельцы, конкурировавшие друг с другом, эксплуатировавшие своих рабочих и боровшиеся с ними за долю прибыли. Представитель среднего и высшего класса был хозяином предприятия, как и хозяином у себя дома, и считал себя хозяином своей судьбы. Безжалостная эксплуатация небелого населения соседствовала с реформами внутри страны, все более благожелательным отношением к бедным и, наконец, в первой половине нашего века с выходом рабочего класса из состояния ужасающей нищеты к относительно благополучной жизни.

За первой промышленной революцией последовала вторая, свидетелями начала которой мы являемся в настоящее время. Она характеризуется не только тем, что живую энергию заместила механической, но и тем, что человеческая мысль заменяется машинным мышлением. Кибернетика и автоматизация (кибернетизация) позволяют создавать машины, работающие гораздо точнее и быстрее, чем человеческий мозг, когда надо дать ответ на важные технические и организационные вопросы. Кибернетизация создает возможность нового вида экономической и социальной организации. Относительно малое число гигантских предприятий уже стали центром экономического механизма и будут полностью управлять им в не столь отдаленном будущем. Хотя юридически предприятие — это собственность сотен тысяч держателей акций, им руководит самовоспроизводящая бюрократия (а в практических целях — и независимо от законных владельцев). Союз частного бизнеса и руководства становится настолько тесным, что два компонента этого альянса все труднее различить. Большинство населения Америки вполне сыто, обеспечено жильем и развлечениями, а часть «недоразвитых» американцев, живущих ниже стандартов, вероятно, присоединится к большинству в обозримом будущем. Мы продолжаем исповедовать индивидуализм, свободу и веру в Бога, но наши проповеди звучат неубедительно в сравнении с подлинной сущностью «человека организации», одержимого конформизмом, который направляется принципом гедонистского материализма.

Если бы общество могло остановиться, — а оно может это так же мало, как и индивид, — положение, возможно, было бы не столь угрожающим, каково оно есть. Однако мы направляемся к новому типу общества и новому типу человеческой жизни, только лишь начало которых мы сейчас видим, но которые стремительно приближаются.

2. В ПРЕДДВЕРИИ ДЕГУМАНИЗИРОВАННОГО ОБЩЕСТВА 2000 ГОДА

Какое же общество и какого человека смогли бы мы обнаружить в 2000 году, если только род человеческий не погибнет до того?

Если бы люди знали, каким путем скорее всего пойдет американское общество, многие, если не большинство, пришли бы в такой ужас, что, должно быть, приняли бы соответствующие меры, чтобы изменить его. Раз люди не отдают себе отчета в том, куда они идут, они пробудятся, когда станет слишком поздно и когда их судьба будет решена безвозвратно. К несчастью, подавляющее большинство людей не осознают, куда они идут. Они не понимают, что новое общество, к которому они движутся, столь же радикально отличается от греческого и римского, средневекового и традиционного индустриального общества, как земледельческое общество от общества собирателей и охотников. Большинство все еще мыслит в категориях первой промышленной революции. Люди видят, что у нас больше машин и что они лучше, чем были пятьдесят лет назад, и отмечают это как прогресс. Они верят, что отсутствие прямого политического притеснения свидетельствует о достижении личностной свободы. Они представляют себе 2000 год как год полного осуществления всех человеческих стремлений с конца Средних веков и не видят того, что 2000 год может стать не временем исполнения желаний и не счастливой кульминацией борьбы человека за свободу и счастье, а началом периода, в котором человек перестанет быть человеком и превратится в бездумную и бесчувственную машину.

Интересно отметить, что опасности нового дегу-манизированного общества ясно, хоть и интуитивно, были осознаны выдающимися умами XIX века, а впечатление от их предвидения усиливается тем, что они представляли противоположные политические лагеря¹.

______________

¹ Ср. положения Буркхарта, Прудона, Бодлера, Торо, Маркса, Толстого, процитированные в книге «Здоровое общество».

И такой консерватор, как Дизраэли, и такой социалист, как Маркс, придерживались практически единого мнения относительно того, какой опасностью для человека был бы чреват бесконтрольный рост производства и потребления. Оба они видели, насколько сдал бы человек, порабощенный машиной и собственной все возрастающей алчностью. Дизраэли думал, что решение проблемы можно найти, поддерживая власть новой буржуазии; Маркс верил, что вы-сокоиндустриализованное общество можно трансформировать в гуманное, в котором целью всех социальных усилий будет человек, а не вещи¹. Один из наиболее блестящих прогрессивных мыслителей прошлого века — Джон Стюарт Милль видел проблемы со всей ясностью: «Признаюсь, я не обольщаюсь насчет жизненного идеала, предлагаемого теми, кто думает, будто нормальное состояние для человеческого существа — это борьба за преуспевание; будто попирать и подавлять друг друга, расталкивать друг друга локтями и наступать друг другу на пятки — что и составляет существующий тип общественной жизни, — это наиболее желательная участь для человечества или же не что иное, как неприятные симптомы одного из этапов промышленного прогресса... Пока богатство пользуется властью, а стать как можно богаче — всеобщий предмет честолюбивых устремлений, наиболее приемлемо, конечно, чтобы путь к достижению этой цели был открыт для всех без предпочтений и пристрастий. Однако наилучшее состояние для человеческой природы такое, при котором, хотя нет бедных и никто не жаждет стать богаче, нет оснований опасаться, что кто-то постарается оттолкнуть вас, чтобы пробиться самому»².

______________

¹ Ср: Fromm E. Marx's Concept of Man. New York, 1961.

² Principles of Political Economy. London, 1929. 1st Edition, 1848.

Похоже, что великие умы сто лет назад видели, что произойдет сегодня или завтра, тогда как мы — те, с кем это и происходит, — закрываем глаза, лишь бы не нарушать повседневной рутины. Видимо, в этом отношении и либералы, и консерваторы равно слепы. Лишь немногие проницательные писатели ясно видели порождаемое нами чудовище. Это не Левиафан Гоббса, это Молох, всеразрушающий идол, в жертву которому должна приноситься человеческая жизнь. Особенно наглядно описали этот Молох Ору-элл и Олдос Хаксли, ряд писателей-фантастов, проявивших больше проницательности, чем большинство профессиональных социологов и психологов.

Я уже цитировал данное Бжезинским описание технотронного общества и хочу только привести вдобавок следующее: «По большей части гуманистически ориентированный, изредка идеологически настроенный интеллектуал-оппозиционер... быстро вытесняется либо экспертами и специалистами... либо обобщающими интеграторами, становящимися в конечном счете придворными идеологами власть имущих, если только не произойдет всеобщего объединения интеллектуалов для принципиально иных действий»¹.

Глубокую, блестящую картину нового общества дал недавно один из выдающихся гуманистов нашего времени — Льюис Мэмфорд². Будущие историки — если таковые будут — сочтут его работу одним из пророческих предупреждений нашего времени. Мэмфорд придает картине будущего глубину и перспективу, анализируя его корни в прошлом. Центральный феномен, связующий прошлое с будущим как он его понимает, он называет «мегамашиной».

______________

¹ TheTechnotronic Society. P. 19.

² См.: Mamford L. The Myth of the Machine.

«Мегамашина» — это полностью организованная и гомогенная социальная система, в которой общество как таковое функционирует подобно машине, а люди — подобно ее частям. Этот вид организации с его тотальной координацией: с «постоянным увеличением порядка, мощи, предсказуемости и всеобщего контроля» — достиг почти чудесных технических результатов в ранних мегамашинах вроде египетского и месопотамского обществ, а с помощью современной технологии найдет свое полнейшее выражение в будущности технологического общества.

Мэмфордовское понятие мегамашины помогает прояснить некоторые недавние явления. Впервые в настоящее время мегамашина широко применялась, как мне кажется, в период сталинской индустриализации, а затем в системе, использованной китайскими коммунистами. Хотя Ленин и Троцкий еще надеялись, что революция в конце концов приведет к господству индивида в обществе, как то представлялось Марксу, Сталин предал все, что было «левого» в этих надеждах, и скрепил предательство физическим истреблением всех тех, в ком надежда, должно быть, не полностью угасла. Сталин сумел построить свою ме-гамашину, использовав в качестве ядра хорошо развитый промышленный сектор, хотя тот был гораздо ниже уровня таких стран, как Англия и Соединенные Штаты. Лидеры коммунистов в Китае столкнулись с другой ситуацией. У них не было заслуживающего упоминания индустриального ядра. Единственным их капиталом была физическая энергия, чаяния и думы 700 млн человек. Они решили, что благодаря полной координации этого человеческого материала они смогут создать эквивалент подлинного накопления капитала, необходимого для такого технического развития, которое в сравнительно короткое время достигло бы уровня Запада. Добиться тотальной координации предполагалось путем совмещения силы, культа личности и внушения, что в противовес свободе и индивидуализму Маркса предусматривалось в качестве основных элементов социалистического общества. Нельзя, однако, забывать, что идеалы преодоления частнособственнического эгоизма и максимального потребления остались элементами китайской системы, по крайней мере до сих пор, хотя и в сочетании с тоталитаризмом, национализмом и контролем за мыслью, порочащими тем самым гуманистические взгляды Маркса.

Проникновение в этот радикальный разрыв между первой ступенью индустриализации и второй промышленной революцией, при котором общество становится огромной машиной, а человек — ее живой частичкой, затрудняется некоторыми важными различиями между мегамашиной Египта и мегамашиной XX века. Прежде всего, труд живых частей египетской машины был принудительным. Неприкрытая угроза смерти или голода заставляла египетского работника выполнять свою норму. Ныне, в XX веке, у рабочего в большинстве промышленно развитых стран, таких как Соединенные Штаты, жизнь настолько обеспечена, что показалась бы его предку, работавшему сотни лет назад, невиданно роскошной. Он соучаствует — и в этом пункте заключается одна из ошибок Маркса — в экономическом прогрессе капиталистического общества с выгодой для себя, и уж конечно, ему есть что терять, кроме своих цепей.

Направляющая работу бюрократия очень отличается от бюрократической элиты старой мегамашины. В жизни она руководствуется примерно теми же добродетелями среднего класса, которые действенны и для рабочего; но хотя ее члены получают больше, чем рабочие, различие в потреблении у них скорее количественное, чем качественное. И служащие, и рабочие курят одни и те же сигареты, ездят в похожих машинах, хотя у машин, что подороже, ход более плавный, чем у тех, что подешевле. Они смотрят одни и те же фильмы и телевизионные программы, а их жены пользуются одинаковыми холодильниками¹.

Управленческая элита тоже отличается от прежней в некотором отношении: ее члены — точно такие же придатки машины, как и те, кем они командуют. Они так же отчуждены, а может, и больше; так же обеспокоены, а может, и больше, чем рабочий на одной из их фабрик. Им так же тоскливо, как и всем, и они пользуются теми же противоядиями против тоски. Они уже не элита в прежнем смысле, то есть группа, созидающая культуру. Хотя они тратят значительные суммы на поддержание науки и искусства, как класс они такие же потребители «культурного благосостояния», как и те, для кого оно предназначено. Культуросозидающая группа ютится на задворках. Это ученые и художники-творцы, однако, похоже, до сих пор прекраснейшие цветы общества XX века произрастают на древе науки, а не искусства.

______________

¹ Выше уже упоминалось, что «недоразвитая» часть населения не участвует в этом новом стиле жизни.

 

3. СОВРЕМЕННОЕ ТЕХНОЛОГИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО

А. ЕГО ПРИНЦИПЫ

Технотронное общество, возможно, и станет системой будущего, но пока этого нет; оно может развиться из того, что уже есть, и оно, вероятно, наступит, если только достаточное количество людей не осознает опасности и не изменит наш курс. Чтобы сделать это, необходимо разобраться более подробно, как работает нынешняя технологическая система и как она действует на человека.

Каковы руководящие принципы этой системы в том виде, как она существует сегодня?

Она запрограммирована по двум принципам, направляющим усилия и мысли всех занятых в ней. Первый принцип заключается в следующем: нечто должно быть сделано, коль скоро это технически возможно. Если возможно создание ядерного оружия, его надо создать, даже если оно, пожалуй, уничтожит всех нас. Если возможно отправиться на Луну или на другие планеты, это надо сделать даже ценой отказа от удовлетворения многих потребностей здесь, на Земле. Этот принцип отрицает все ценности, развитые гуманистической традицией. Данная традиция гласит, что нечто следует сделать, коль скоро это нужно человеку для того, чтобы он рос, радовался, мыслил, или потому, что это прекрасно, хорошо, истинно. Если однажды принять принцип, по которому нечто должно быть сделано, раз это технически возможно, то все прочие ценности развенчиваются, а технологическое развитие превращается в основу этики¹.

______________

¹ Занимаясь просмотром рукописи, я прочел статью Хасана Озбекхана «Триумф технологии: "могу" значит "должен"». Эту статью, написанную на основе доклада, сделанного по приглашению Массачусетского технологического института, и размноженную Корпорацией системного развития (Санта-Моника, Калифорния), я получил благодаря любезности г-на Джорджа Вайн-вурма. Как показывает заглавие, Озбекхан выражает то же самое понимание, что и я представляю в этом тексте. Его статья — блестящее выражение проблемы с точки зрения выдающегося специалиста в области науки управления, и я считаю весьма обнадеживающим тот факт, что та же самая идея появляется в работах специалистов в областях, столь отличных от моей. Приведу одно предложение, свидетельствующее о тождественности его понимания с тем, что представлено в данной книге: «Итак, осуществимость — это стратегическое понятие — возвышается до понятия нормативного, а в результате лишь только технология укажет, что мы можем что-либо сделать, как это воспринимается в виде намека на то, что мы должны это сделать».

Второй принцип — максимум производительности и выпуска продукции. Требование максимальной производительности приводит в качестве следствия к требованию минимальной индивидуализации. Считается, что социальная машина работает эффективнее, если индивиды урезаны до чисто количественных единиц, личность которых можно выразить на перфокарте. Такими единицами легче управлять с помощью бюрократических правил, поскольку они не создают ни проблем, ни трений. Чтобы достичь подобного результата, людей надо лишить индивидуальности и научить идентифицироваться не с самими собой, а с корпорацией.

Вопрос об экономической эффективности требует тщательного осмысления. Вопрос о том, что значит быть экономически эффективным, то есть, используя минимально возможное количество ресурсов, добиться максимального эффекта, следует поставить в контекст развивающейся истории. Очевидно, проблема более важна в таком обществе, где исходным фактом жизни является нехватка материальных ресурсов и значение ее убывает по мере развития производительных сил общества.

В качестве второй линии исследования следовало бы полностью учесть то обстоятельство, что эффективность — всего лишь один из известных элементов существующей деятельности. Поскольку мы не так много знаем об эффективности или неэффективности непроверенных подходов, следует быть осторожным, защищая то, что основано на эффективности. Дальше, надо быть очень осмотрительным, продумывая и определяя исследуемые место и время. Что выглядит эффективным в узком смысле, может оказаться крайне неэффективным, если расширить границы времени или предмета обсуждения. В экономике растет осознание того, что называется «эффектом соседства», то есть эффект, выходящий за рамки сиюминутной деятельности, которым часто пренебрегают, рассуждая о выгодах и издержках. Примером могла бы послужить оценка эффективности данного индустриального проекта только с точки зрения непосредственных результатов работы данного предприятия, при игнорировании, например, того, что выброшенные в ближайшие ручьи или в воздух промышленные отходы делают производство дорогостоящим, а значит, с учетом интересов общества в целом, совершенно неэффективным. Нам нужно ясно изложить стандарты эффективности, учитывающие время и интересы общества как целого. Наконец, надо принять во внимание и человеческий элемент как основной фактор системы, эффективность которой мы пытаемся оценить.

Дегуманизация во имя эффективности стала самым обычным делом. Например, гигантские телефонные системы, в которых используется описанная в книге «О дивный новый мир» техника записи контактов между операторами и клиентами и с помощью которых клиентам предлагают оценить рабочие качества сотрудников, их установки и т. п., имели своей целью исподволь внушить «надлежащую» служащему позицию, подогнать обслуживающий персонал под единый стандарт и тем самым повысить эффективность. Заузив перспективу до сиюминутных целей компании, так можно сделать работников послушными и управляемыми, повысив, таким образом, эффективность работы компании. Рассуждая с позиции служащих как человеческих существ, результат состоит в том, что у них возникают чувства ущербности, беспокойства, подавленности, которые могут привести как к безразличию, так и к враждебности. Рассматривая вопрос более широко, получаем, что одна лишь эффективность не может нас удовлетворить, раз компания, да и общество в целом, без сомнения, тяжко расплачиваются за подобную практику.

Другая общая особенность организации труда — постоянное устранение элементов творчества (включая элемент риска и неопределенности) и совместного труда путем деления и подразделения задания до такого уровня, когда не останется места ни для рассуждения, ни для межличностного контакта, да они и не требуются. Ни для рабочих, ни для технического персонала такое положение вовсе не безразлично. Нередки случаи, когда они отчетливо воспринимают свои неурядицы, и тогда не так уж необычны высказывания типа «Мы же люди» и «Эта работа для человеческого существа не подходит». Еще раз повторяю, эффективность в узком смысле может демора-лизовывать людей и дорого обходиться и человеку, и обществу.

Если нас волнуют только показатели того, что на входе и что на выходе, то система может произвести впечатление эффективной. Если же мы примем во внимание воздействие данных методов на человеческие существа в системе, может быть, мы обнаружим, что им тоскливо, тревожно, они подавлены, напряжены и пр. Результат оказался бы двояким: 1) воображение людей постоянно натыкалось бы на их психическую патологию, они бы утрачивали способность к творчеству, их мышление становилось бы все более шаблонным и обюрокраченным, а значит, они не выдвигали бы новых идей и решений по реальному усовершенствованию системы; в общем, их энергия заметно по уменьшилась бы; 2) они страдали бы от многих физических болезней в результате стресса и напряженности; а недостаток здоровья — это также и ущерб для системы. К тому же, если посмотреть, как влияют напряженность и беспокойство на отношения людей с их женами и детьми, на их функционирование как полноценных граждан, может выявиться, что для системы в целом метод, казавшийся эффективным, — самый неэффективный, и не только с человеческих позиций, но и по чисто экономическим критериям.

Подведем итог: эффективность желательна в любом виде целенаправленной деятельности. Но ее следует рассматривать в рамках более широкой системы, частью которой является изучаемая система; следует учесть человеческий фактор в системе. В конечном счете эффективность как таковая не должна доминировать ни на каком виде предприятий.

Другой аспект того же принципа — максимальное производство, — попросту сформулированный, утверждает: что бы мы ни производили, чем больше произведем, тем лучше. Успех экономики страны измеряется ростом производства вообще. Таков же успех компании. Может, Форд и потеряет несколько сотен миллионов долларов в случае провала на рынке дорогостоящей новой модели вроде «эдсель», но пока кривая производства идет вверх, это всего лишь маленькая неудача. Экономический рост осмысливается через все возрастающее производство, и пока не видно предела, за которым производство стабилизировалось бы. Соревнование между странами покоится на том же принципе. Советский Союз надеется перегнать Соединенные Штаты, совершив более быстрый взлет в экономическом развитии.

Принципом постоянного и безграничного ускорения руководствуется не только промышленное производство. Тот же самый критерий применяется и в системе образования: чем больше выпускников колледжей, тем лучше. То же самое и в спорте: каждый новый рекорд рассматривается как прогресс. Даже отношение к погоде, похоже, определяется тем же принципом. Подчеркивается, что это «самый жаркий день декады» или самый холодный, в зависимости от обстоятельств, и я подозреваю, что гордое чувство причастности к рекордной температуре возмещает некоторым людям неудобства от нее. Можно было бы до бесконечности приводить примеры того, что постоянное количественное увеличение составляет цель нашей жизни и что в действительности понимается под «прогрессом».

Немногие поднимают вопрос о качестве, то есть о том, для чего нужно увеличение количества. Такое упущение естественно для общества, в центре которого уже не стоит человек и в котором один аспект — количественный — заглушил все прочие. Нетрудно заметить, что господство принципа «чем больше, тем лучше» приводит к нарушению целостности системы. Если все усилия направлены на то, чтобы делать больше, качество жизни теряет всякое значение, а деятельность, бывшая средством, становится целью¹.

______________

¹ В книге Черчмена «Вызов разуму» (Churchman К. Challenge to Reason. New York, 1968) я нашел блестящую формулировку проблемы: «Исследовав идею количественной модели системы, можно составить себе представление о том, в каком смысле завершенность бросает вызов разуму. Модель, которая, видимо, по праву претендует на завершенность, называется распределительной; в ней мир рассматривается как система деятельности по использованию ресурсов для выпуска годных к употреблению продуктов.

В рамках этой модели процесс мышления чрезвычайно прост. Отыскиваем узловую для характеристики системы количественную меру, которая сводится к следующему: чем больше по количеству, тем лучше. Например, чем больше прибыли получает фирма, тем лучше. Чем больше квалифицированных специалистов выпускает университет, тем лучше. Чем больше пищевых продуктов мы производим, тем лучше. Это обернется тем, что именно выбор мерки для системной характеристики не будет подвергаться критике, пока эта мерка имеет всеобщее значение.

Мы берем желанную мерку и соотносим ее с вероятной деятельностью системы. Деятельность можно рассматривать как работу различных предприятий, школ и университетов, ферм и пр. Каждый вид значимой деятельности вносит свой вклад в желанное количество, причем только ему свойственным способом.

В действительности же вклад частенько можно выразить математической формулой, с помощью которой объем деятельности замещается объемом желанного количества. Чем больше продано какого-то продукта, тем выше доход фирмы. Чем больше предметов мы преподаем, тем больше у нас студентов. Чем больше мы применяем удобрений, тем больше продуктов питания» (Р. 156-157).

Раз всеподчиняющий экономический принцип состоит в том, что мы производим все больше и больше, потребителю надо быть готовым к тому, чтобы хотеть, а значит, и потреблять все больше и больше. Промышленность полагается на спонтанное желание потребителя иметь все больше товаров. Пользуясь эффектом устаревания, она зачастую заставляет его покупать новые вещи, хотя старые могли бы послужить гораздо дольше. Внося изменения в моду на продукты, одежду, товары длительного пользования, даже на пищу, она психологически принуждает его покупать больше, чем, наверное, ему нужно или хочется. Однако чтобы восполнить свою потребность в увеличении производства, промышленность полагается не на нужды и желания потребителя, а в значительной степени на рекламу, представляющую собой важнейшее наступление на право потребителя знать, чего он хочет. 16,5 млрд долларов, израсходованных в 1966 году на прямую рекламу (то есть рекламу в газетах, журналах, на радио и телевидении), — эта цифра может прозвучать как свидетельство неразумной и бесполезной растраты человеческих талантов, бумаги и печатного оборудования. Но она вовсе не воспринимается как неразумная в системе, считающей, что все возрастающее производство, а значит, и потребление — жизненно важный показатель нашей экономики, без которого она бы погибла. Если к стоимости рекламы добавить значительные расходы по изменению моды на товары длительного пользования, особенно на автомобили, на упаковку, что частично является еще одним способом возбудить аппетит у потребителя, станет ясно, что промышленность решается заплатить высокую цену за гарантию подъема производства и кривой продаж¹.

______________

¹ Вопрос о том, является ли экономической необходимостью неограниченный рост производства и потребления, будет обсуждаться в главе V.

Беспокойство промышленности по поводу того, что могло бы случиться с нашей экономикой, если бы изменился наш образ жизни, выражено в следующем кратком высказывании банкира одного из ведущих коммерческих банков: «Одежду стали бы приобретать для того, чтобы носить ее; пищу стали бы покупать по соображениям экономии и исходя из ее питательной ценности; автомобили разбирали бы на составные части, и одни и те же владельцы пользовались бы ими все 10—15 лет, в течение которых их можно использовать; дома стали бы строить и содержать за то, что они дают кров, а не потому, что такие дома в моде или что такой же дом у соседа. И что тогда было бы с рынком, полностью зависящим от новых моделей, новых стилей, новых идей?»¹

______________

¹ Mazur P. The Standards We Raise. New York, 1953. P. 32.

 

В. ЕГО ВОЗДЕЙСТВИЕ НА ЧЕЛОВЕКА

Как этот тип организации воздействует на человека? Он низводит человека до положения придатка машины, подчиненного ее ритму и требованиям. Он превращает его в Homo consumens (человека потребляющего), в тотального потребителя, единственная цель которого — больше иметь и больше использовать. Это общество производит массу бесполезных вещей и в той же степени массу бесполезных людей. Как винтик производственного механизма человек становится вещью и перестает быть человеком.

Все свое время он тратит на то, к чему у него нет интереса, с людьми, не представляющими для него интереса, производя вещи, в которых он не заинтересован; а когда он не производит, он потребляет. Он вечный сосунок с открытым ртом, «вбирающий в себя» без усилий и без внутренней активности все, что ни обрушивает на него индустрия, развеивающая скуку (и нагоняющая тоску), — сигареты, спиртное, кино, телевидение, спорт, лекции, — с тем лишь ограничением, что ему по карману. Но индустрия, развеивающая скуку, то есть индустрия развлечений, автомобильная промышленность, киноиндустрия, телевидение и т. д., может преуспеть только в том, чтобы воспрепятствовать осознанию скуки. В действительности же она усиливает ее, подобно тому как соленое питье усиливает жажду, вместо того чтобы утолить ее. Тем не менее скука остается скукой, даже если она не осознана.

Внутренняя пассивность человека в индустриальном обществе сегодня — одна из наиболее характерных и патологических его черт. Он все вбирает в себя, он хочет насытиться, но он не шевелится, не проявляет инициативы, не переваривает пищи, какой бы она ни была. Вместо того чтобы продуктивно овладевать тем, что ему досталось в наследство, он накапливает это или потребляет. Ему систематически чего-то серьезно не хватает, причем это не так уж сильно отличается от того, что в более тяжелых формах мы находим у людей в состоянии депрессии.

Внутренняя пассивность человека — всего лишь один симптом целостного комплекса, который можно назвать «синдромом отчуждения». Будучи пассивным, он не соотносит себя с миром активно и принужден подчиняться своим идолам и их требованиям. Поэтому он чувствует себя бессильным, одиноким и встревоженным. Он не видит особого смысла в целостности и самотождественности. Конформизм кажется ему единственным способом избежать невыносимой тревоги, но и конформизм не всегда приносит ему облегчение.

Никто из американских писателей не прочувствовал этот динамизм яснее, чем Торстен Веблен. Он писал: «Во всех имеющихся формулировках экономической теории, исходят ли они от английских экономистов или от экономистов континентальной Европы, человеческий материал, с которым исследование имеет дело, осмысливается в гедонистских терминах, то есть как пассивная, в сущности инертная, неизменная человеческая природа... Согласно гедонистской концепции человек — это молниеносный счетчик удовольствий и неприятностей, который, подобно гомогенной частице стремления к счастью, колеблется под воздействием стимулов, перемещающих его в пространстве, но не повреждающих его. У него нет ни прошлого, ни будущего. Он — изолированная, безусловная человеческая величина, находящаяся в устойчивом равновесии, если не считать ударов приходящих в столкновение сил, смещающих его в том или ином направлении. Расположившись в изначально определенном месте, он симметрично вращается вокруг своей духовной оси, пока параллелограмм сил не обрушится на него, после чего он последует за результирующей. Когда сила удара уже на исходе, он возвращается в прежнее состояние — частицы, вмещающей в себе желание. В духовном отношении гедонистский человек не является источником энергии. Он не представляет собой вместилище жизненного процесса, разве только в том смысле, что он подвержен ряду изменений под воздействием обстоятельств, внешних и чуждых ему¹.

______________

¹ Weblen Т. Why is Economics Not an Evolutionary Science? // The Place of Science in Modern Civilization and Other Essays. New York, 1919. P. 73.

Наряду с патологическими чертами, коренящимися во внутренней пассивности, есть и другие, важные для понимания нынешней патологии нормальности. Я имею в виду возрастающий разрыв между церебрально-интеллектуальной функцией и аффективно-эмоциональным переживанием; разрыв между мыслью и чувством, умом и сердцем, истиной и страстью.

Логическое мышление нерационально, если оно только логично, если оно не направляется заботой о жизни, стремлением проникнуть в целостный жизненный процесс во всей его конкретности и со всеми его противоречиями. С другой стороны, рациональными могут быть и эмоции, а не только мышление. «Le coeur a ses raisons que la raison ne connait point», — как говорил Паскаль. (У сердца свои разумные основания, о которых разум ничего не знает.) Рациональность в эмоциональной жизни означает, что эмоции утверждают и помогают поддерживать гармонический баланс психической структуры личности, одновременно содействуя ее развитию. Так, например, иррациональная любовь — это любовь, усиливающая зависимость личности, а значит, тревогу и враждебность. Рациональная любовь — это та, что тесно связывает одного человека с другим, сохраняя в то же время его независимость и целостность.

Разум проистекает из смешения рациональной мысли и чувства. Если эти две функции разорваны, мышление деградирует в шизоидную интеллектуальную деятельность, а чувство — в невротическое страстное желание причинить жизни вред¹.

______________

¹ Параноидальное мышление характеризуется тем, что оно может быть совершенно логичным и в то же время в нем полностью отсутствует какая бы то ни было заинтересованность в подлинном исследовании реальности.

Разрыв между мыслью и аффектом ведет к болезни, к обыденной хронической шизофрении, от которой начинает страдать новый человек технотронной эры. В общественных науках вошло в моду рассуждать о человеческих проблемах безотносительно к чувствам, связанным с этими проблемами. Считается, что таково уж требование научной объективности, чтобы мысли и теории, касающиеся человека, были свободны от эмоционального отношения к нему.

Примером свободного от эмоций мышления является книга Германа Кана о термоядерной войне. Обсуждается вопрос: сколько миллионов погибших американцев «приемлемо», если принять в качестве критерия способность восстановить экономические механизмы после ядерной войны в разумно короткие сроки, так чтобы они были не хуже или даже лучше, чем прежде? Основные категории подобного способа мышления — это показатели типа ВНП, увеличение или уменьшение населения, — тогда как вопрос о человеческих последствиях ядерной войны, осмысливаемый в таких категориях, как страдание, боль, ожесточение и т. д., остается в стороне.

Книга Кана «2000 год» — еще один пример произведения, которого можно ожидать в полностью отчужденном обществе-мегамашине. Кан озабочен показателями производства продукции, роста населения, всевозможными сценариями войны и мира. Он поражает воображение многих читателей, поскольку они ошибочно принимают тысячи фактиков, скомбинированных им в постоянно меняющиеся калейдоскопические картинки, за эрудицию или глубину. Они не замечают, что его рассуждения, в сущности, поверхностны, а в описании будущего отсутствует человеческое измерение.

К моим рассуждениям об обыденной хронической шизофрении, видимо, требуется короткое пояснение.

Как и любое другое психотическое состояние, шизофрению необходимо определять не только под углом зрения психиатрии, но и с социальной точки зрения. Случай шизофрении, выходящий за определенные пределы, сочли бы болезнью в любом обществе, поскольку страдающие ею оказались бы не в состоянии функционировать ни при каких социальных условиях (если только шизофреник не возведен в ранг бога, шамана, святого, священника и т. д.). Но есть и обыденные хронические формы психозов, общие миллионам людей, которые не мешают им социально функционировать именно потому, что не выходят за определенные пределы. До тех пор пока они разделяют свою болезнь с миллионами других людей, у них поддерживается чувство удовлетворения от того, что они не одиноки; другими словами, они избегают чувства полной изоляции, столь характерного для законченного психоза. Напротив, они смотрят на себя как на нормальных людей, не утративших связи между сердцем и умом, как бывает у «сумасшедших». При всех обыденных формах психозов определение того, что такое болезнь, зависит от того, страдаете ли вы той же патологией или нет. Подобно тому как есть обыденная хроническая шизофрения, существуют также и обыденные хронические паранойя и депрессия. Есть много свидетельств того, что среди некоторых слоев населения, особенно в случае угрозы войны, параноидные элементы нарастают, но они не переживаются как патологические, поскольку общи всем¹.

______________

¹ Разница между тем, что считается болезнью, а что — нормой, проясняется на следующем примере. Если бы человек заявил, что для того, чтобы избавить города от загрязненного воздуха, от фабрик, автомобилей, самолетов и т. п., их следовало бы разрушить, никто бы не сомневался в том, что этот человек сошел с ума.

Но если все согласны с тем, что для защиты нашей жизни, свободы, культуры или того же самого у других народов, которых мы чувствуем себя обязанными защитить, возможно, потребуется термоядерная война как последнее средство, такое мнение кажется совершенно здравым. Разница отнюдь не в том, как способ мышления использован, а просто в том, что первую идею другие люди не разделяют, поэтому она выглядит ненормально, тогда как вторую разделяют миллионы людей и могущественные правительства, поэтому она представляется нормальной. ¹ Майкл Маккоби продемонстрировал сферу действия синдрома «любовь к жизни — любовь к смерти» в различных группах населения, применив «толковательный» вопросник. Ср. его работу, которая скоро будет опубликована: Polling Emotional Attitudes in Relation to Political Choices.

Тенденция к возведению технического прогресса в высшую ценность связана не только с чрезмерным акцентом на интеллект, но, что особенно важно, с глубокой эмоциональной привязанностью ко всему механическому, неживому, изготовленному человеком. Пристрастие к неживому, которое в своей крайней форме оказывается пристрастием к смерти и распаду (некрофилия), в менее резкой форме ведет к безразличию по отношению к жизни вместо «благоговения перед жизнью». Приверженцы неживого — это люди, предпочитающие «закон и порядок» живой структуре, бюрократические методы — спонтанным, механические приспособления — живым существам, повторение — оригинальности, педантичность — плодовитости, накопление — отдаче. Они хотят контролировать жизнь, потому что боятся ее бесконтрольной самопроизвольности. Они скорее умертвят ее, чем подвергнут себя ее действию и сольются с окружающим миром. Они часто играют со смертью, потому что у них нет укорененности в жизни; их храбрость — это храбрость умереть, а символ предела их храбрости— русская рулетка¹. Уровень несчастных случаев на автотранспорте и приготовления к термоядерной войне — свидетельства готовности играть со смертью. А кто бы в конце концов не предпочел эту возбуждающую игру скучной безжизненности «человека организации»?

Один из симптомов привязанности к чисто механическому — это растущая среди ученых и общественности популярность идеи о возможности сконструировать компьютер, который не будет отличаться от человека ни мышлением, ни чувствами, ни другими аспектами функционирования¹. Мне кажется, основная проблема не в том, можно ли сконструировать подобный человек-компьютер, а скорее в том, почему эта идея становится столь популярной в такой исторический период, когда, казалось бы, нет ничего важнее, чем превратить существующего человека в более рациональное, гармоничное, миролюбивое существо. Поневоле возникает подозрение, что зачастую приверженность к идее человека-компьютера — это выражение бегства от жизни, от гуманистического переживания в область механического и чисто церебрального.

______________

¹ Дин Вулдридж, например, пишет в книге «Mechanical Man» (New York, 1968), что можно будет синтезировать компьютеры, которые «совершенно невозможно отличить от человеческих существ, произведенных обычным способом» [!] (Р. 172). Марвин Мински, большой авторитет в области компьютеров, пишет в книге «Computation» (NJ, Englewood Cliffs, 1967): «Нет оснований полагать, будто у машины есть ограничения, которых нет у человека» (Р. VII).

Что бы там ни было, возможность создать роботов, подобных человеку, принадлежит будущему. Однако настоящее уже демонстрирует нам людей, действующих как роботы. Когда большинство людей станут похожи на роботов, отпадет проблема делать роботов, подобных людям. Идея сходного с человеком компьютера — хороший пример выбора между очеловеченным и бесчеловечным использованием машин. Компьютер может послужить интенсификации жизни во многих отношениях. Но мысль о том, что он заменит человека и жизнь, — это выражение сегодняшней патологии.

Очарованность чисто механическим дополняется растущей популярностью концепций, подчеркивающих животную природу человека и инстинктивные корни его эмоций и поступков. Подобная инстинкти-вистская психология была у Фрейда, но значение понятия либидо второстепенно по сравнению с его фундаментальным открытием бессознательных процессов и в бодрствующем состоянии, и во сне. Наиболее популярные авторы недавнего прошлого, подчеркивавшие инстинктивную животную наследственность, такие как Конрад Лоренц («Об агрессии») или Десмонд Моррис («Голая обезьяна»), не предложили ничего нового или ценного, по сравнению с Фрейдом, во взгляде на специфическую проблему человека. Они потакают желанию многих людей считать, будто те детерминированы инстинктами, и тем самым камуфлировать подлинные человеческие проблемы, несущие тревогу¹. Похоже, многие люди мечтают о том, чтобы соединить эмоции человекообразной обезьяны с мозгом, подобным компьютеру. Если бы эту мечту удалось осуществить, проблема человеческой свободы и ответственности, видимо, отпала бы. Чувства человека определялись бы инстинктами, разум — компьютером; человеку не пришлось бы давать ответы на вопросы, которые ставит перед ним его существование. Нравится кому-то эта мечта или нет, но осуществить ее невозможно: голая обезьяна с компьютерным мозгом перестала бы быть человеком, или, скорее, «он» перестал бы быть².

______________

¹ Эти критические замечания в адрес Лоренца относятся только к той части его работ, в которой он по аналогии касается психологических проблем человека, а не к его работам в области поведения животных и теории инстинктов.

² В ходе пересмотра этой рукописи меня осенило, что Льюис Мэмфорд в 1954 году выразил ту же самую идею в работе «In the Name on Socialist Humanism» (New York): «Итак, современный человек приближается ныне к последнему акту своей трагедии, и при всем моем желании я не смог бы утаить ни его окончательного характера, ни его ужаса. Мы прожили жизнь, чтобы стать свидетелями соединения, интимного партнерства между автоматом и id: id, поднимающимся из глубин бессознательного, и автоматом — машинообраз-ным мыслителем и человекоподобной машиной, — полностью оторванным от других жизненных функций и от человеческих реакций и нисходящим с высот сознательного мышления. Вырванная из целостной личности, первая сила оказалась более необузданной, чем самые дикие звери; другая же сила оказалась столь невосприимчива к человеческим эмоциям, тревогам, целям и предназначена отвечать лишь на ограниченный круг вопросов, которые изначально заложены в ее аппарат, что ей не хватает спасительной понятливости, чтобы отключить свой собственный, принудительно действующий механизм, хотя он толкает к гибели как науку, так и цивилизацию» (Р. 198).

Среди патогенных воздействий на человека со стороны технологического общества необходимо упомянуть еще два: невозможность побыть наедине с собой и исчезновение личностного человеческого общения.

Возможность побыть наедине с собой — понятие сложное. Она была и остается привилегией средних и высших классов, поскольку сама ее основа — место, где человек предоставлен самому себе, — дорого стоит. Однако эта привилегия может стать общим благом наряду с другими экономическими привилегиями. Помимо этого экономического момента, она основывалась также на накопительской тенденции, при которой моя частная жизнь — исключительно моя и ничья больше, как и мой дом и прочая собственность. Ей также сопутствовало ханжество, расхождение между моральной видимостью и действительностью. Но и после того, как сделаны все эти оговорки, возможность погрузиться в свой внутренний мир по-прежнему представляется важным условием продуктивного развития личности. Прежде всего потому, что уединение необходимо, чтобы сосредоточиться, освободиться от постоянного «шума» человеческой болтовни и нежелательного вторжения в собственные духовные процессы. Если все сведения частного характера превращать в общедоступные, то переживания станут все более поверхностными и сходными. Люди будут бояться почувствовать «нечто неправильное»; их еще легче станет подвергать психологической манипуляции, когда с помощью психологического тестирования пытаются установить нормы для «желательной», «нормальной», «здоровой» установки. Принимая во внимание, что эти тесты применяются для того, чтобы помочь компаниям и правительственным чиновникам найти людей с «наилучшими» установками, использование психологических тестов, которые вплоть до сегодняшнего дня являются чуть ли не основным условием для получения хорошей работы, составляет серьезное нарушение гражданской свободы. К сожалению, большое количество психологов отдают такому манипулированию все, что они знают о человеке, во имя того, что крупные организации считают эффективным. Так, психологи становятся важной частью индустриальной и правительственной системы, хотя заявляют, будто их деятельность служит оптимальному развитию человека. Это заявление основано на рационализированном представлении, будто то, что хорошо для корпорации, хорошо и для человека. Важно, чтобы управляющие понимали, что многое из получаемого ими от психологического тестирования основано на весьма ограниченном представлении о человеке, которое в действительности содержалось в требованиях руководства, переданных психологам, которые в свою очередь вернули их обратно руководству под видом результата независимого изучения человека. Вряд ли надо говорить о том, что вторжение в частную жизнь может привести к контролю за индивидом, более всеобъемлющему, а возможно, и более разрушительному, чем тот, что до сего дня успели продемонстрировать тоталитарные государства. Чтобы воплотиться в жизнь, оруэлловскому 1984-му понадобится значительная помощь со стороны осуществляемого психологами тестирования, поддержания нормального состояния и сглаживания шероховатостей. Чрезвычайно важно провести грань между психологией, подразумевающей благополучие человека и сделавшей его своей целью, и психологией, изучающей человека как объект с целью сделать его еще более пригодным для технологического общества.

С. ПОТРЕБНОСТЬ В УВЕРЕННОСТИ

До сих пор в нашем обсуждении я упускал одно чрезвычайно важное обстоятельство для понимания человеческого поведения в современном обществе: потребность человека в уверенности. У человека нет набора инстинктов, регулирующих поведение как бы автоматически. Ему приходится выбирать, а это означает, что в ответственнейших случаях он рискует жизнью, если выбор сделан неправильно. Обуревающие человека сомнения, когда ему предстоит принять решение — и часто быстро, — вызывают болезненное напряжение и могут даже подвергнуть серьезному испытанию его способность к быстрым решениям. Как следствие у человека возникает глубокая потребность в уверенности; ему хочется верить, что нет нужды сомневаться, что его способ принятия решений правилен. Воистину он бы предпочел принять «неправильное» решение, будучи уверен, что оно «правильное», чем решить «правильно», мучаясь сомнениями относительно его обоснованности. Такова одна из психологических причин веры в идолов и политических лидеров. Все они устраняют колебания и риск из процесса принятия решений. Это не значит, будто после того, как решение принято, уже не подвергаются риску ни жизнь, ни свобода и т. п. Просто отпадает риск того, что неправилен метод принятия решений.

В течение многих веков уверенность гарантировалась представлением о Боге. Всеведущий и всемогущий Бог не только сотворил мир, но и провозгласил принципы человеческого поведения, в которых нельзя усомниться. Церковь подробно «разъясняла» эти принципы, и человек, обеспечивший себе место в церкви благодаря тому, что следовал ее правилам, был уверен, что, что бы ни случилось, он на пути к спасению и вечной жизни на небесах¹.

______________

¹ В лютеранско-кальвинистском ответвлении христианской теологии человека учили не бояться использовать ошибочный критерий для принятия решений, причем делалось это парадоксальным способом. Лютер, преуменьшавший свободу человека и роль его добрых дел, учил, что единственное решение, которое приходится принимать человеку, состоит в том, чтобы полностью подчинить свою волю Господу и тем самым освободиться от риска принятия решений на основе собственных знаний и ответственности. Согласно кальвинистским представлениям, все предопределено и решение человека в действительности не имеет значения; к тому же его успех — это знак того, что он один из избранных. В «Бегстве от свободы» я уже показал те отчаяние и тревогу, в которые уходили своими корнями эти доктрины.

Появление научного подхода и коррозия несомненности религии вынудили человека к новым поискам уверенности. Сначала казалось, что наука способна придать ей новое основание. Так представлялось рационально мыслящему человеку последних веков. По мере усложнения жизни, утратившей все человеческие измерения, по мере нарастания чувства собственного бессилия и изолированности ориентированный на науку человек перестал быть рациональным и независимым. Он растерял смелость думать самостоятельно и принимать решения на основе интеллектуальной и эмоциональной приверженности жизни. Ему захотелось обменять «сомнительную уверенность», которую рациональная мысль способна выдать за «абсолютную», на якобы «научно обоснованную уверенность», опирающуюся на способность к предсказанию.

Эта уверенность гарантируется не собственными ненадежными знаниями и эмоциями человека, а компьютером, способным делать предсказания и выступающим гарантом уверенности. Давайте возьмем в качестве примера планирование в крупной корпорации. С помощью компьютеров можно составить план на много лет вперед (включая сюда и манипулирование человеческим разумом и вкусами); управляющему больше не приходится полагаться на свое собственное суждение: для этого есть «истина», изреченная компьютером. В результате решение управляющего может оказаться и ошибочным, зато ему нет нужды проявлять недоверчивость в процессе принятия решения. Он чувствует, что волен принять или отклонить результат компьютерного прогнозирования, но практически он столь же мало свободен, как и благочестивый христианин в своих действиях против Божьей воли. Вообще-то он мог бы это сделать, но тогда ему пришлось бы пойти на безрассудство — взять риск на себя, поскольку нет большего источника уверенности, чем Бог, — или компьютеризованное решение.

Потребность в уверенности порождает потребность в том, что равносильно слепой вере в эффективность метода компьютерного планирования. Управляющие избавлены от сомнений, как, впрочем, и те, кто нанялся работать на организацию. Именно тот факт, что к процессу принятия решений суждения и чувства человека якобы вообще не примешиваются, придает компьютерному планированию богоподобный вид¹.

______________

¹ Ср, как рассмотрены индивидуальные цели в принятии решений в книге: Soelberg P. Structure of Indu-vidual Goal is Implication for Organization Theory, the Psychology of Management Decision. Lund, Sweden, 1967. P. 15—32.

В политике и стратегии правительства такая система планирования приобретает все большую популярность. В идеале внешняя политика, а значит, на сегодня и военное планирование освобождены от капризов человеческой воли и доверены компьютерной системе, которая глаголет «истину», поскольку, в отличие от человека, не подвержена ошибкам и не преследует корыстных целей. В идеале вся внешняя политика и военная стратегия основываются на решении компьютера, а это подразумевает, что все факты известны, учтены и доступны для компьютера. Таким способом сомнения исключаются, хотя нет никаких гарантий, что катастрофы удастся избежать. Если же она все-таки произойдет после того, как будут приняты решения на основе неопровержимых «фактов», это уже похоже на Божественное вмешательство, с которым нельзя не примириться, потому что человек способен лишь на то, чтобы принять наилучшее решение из тех, которые он знает, как принимать.

Мне представляется, что эти соображения — единственный способ ответить на загадочный вопрос: как получилось, что наши политики и стратеги примирились с мыслью о том, что в определенный момент они, возможно, отдадут приказ, следствием которого станет уничтожение их собственных семей, большей части Америки, а «в наилучшем случае» — и большей части индустриального мира? Когда они полагаются на решение, которое факты как бы сами сделали за них, их совесть чиста. Какими бы ужасными ни были последствия их решений, им нет нужды сомневаться в правоте и законности метода, с помощью которого они пришли к этому решению. Они действуют на основе веры, в сущности не отличающейся от той, на которой базировались действия инквизиторов Святой Инквизиции. Подобно Великому

Инквизитору Достоевского некоторые из них, возможно, даже трагические фигуры, не способные действовать по-иному, потому что они не видят другого пути, кроме уверенности в том, что они действуют наилучшим из возможных способов. Якобы рациональный характер наших планирующих инстанций в общем-то не отличается от опиравшихся на религию решений преднаучной эры. Необходимо сделать оговорку: и религиозное решение, представляющее собой слепое подчинение Божьей воле, и компьютерное решение, основанное на вере в логику «фактов», — это формы отчужденных решений, при которых человек отказывается от своей проницательности, от знаний, от исследований и ответственности в пользу идола — будь то Бог или компьютер. Гуманистическая религия пророков не знала подобной капитуляции. Решение принадлежало человеку: ему приходилось самому разбираться в положении вещей, выявлять альтернативы и принимать решения. С этим не расходится и подлинная научная рациональность. Компьютер может помочь человеку мысленно воспроизвести ряд возможностей, но решения за него никто не примет, не только в том смысле, что он может выбирать между различными моделями, но и в том, что он должен использовать свой разум, соотнесенный с окружающей действительностью и отвечающий на ее запросы, чтобы извлечь из компьютера факты, уместные с точки зрения разума, а значит, и содействующие поддержанию и осуществлению человеческой жизненности.

Слепо и иррационально полагаться на компьютерное решение становится опасно как во внешней политике, так и в стратегическом планировании, когда оно выполняется противниками, каждый из которых работает со своей информационной системой. Каждый из них предчувствует шаги оппонента, планирует свои и создает сценарии для некоторого количества возможных шагов с обеих сторон. Каждый может конструировать свою игру многими способами, например, что его сторона выиграет, или что положение тупиковое, или что оба проигрывают. Но, как подметил Харви Уиллер¹, если выиграет хоть один — это конец обоим. Хотя цель игры — достичь тупика, правила игры делают безвыходное положение нежелательным. В силу своих методов и из-за потребности чувствовать себя уверенно оба игрока отвергают путь докомпьютерной дипломатии и стратегии: диалог с его возможностями чем-то поступиться и что-то получить, диалог открытый или завуалированный с его за-тянутостью, компромиссами и даже капитуляцией, если таково единственное разумное решение. При нынешнем методе диалог со всеми его возможностями избежать катастрофы исключен. Лидеры действуют как фанатики, поскольку доходят до самоистребления, хотя в психологическом смысле они отнюдь не фанатичны, ибо их действия опираются на эмоционально-свободную веру в рациональность (исчисли-мость) компьютерных методов.

______________

¹ In: Unless Peace Comes. New York, 1968. P. 19ff.

Горячая линия связи между Вашингтоном и Москвой — это насмешка над обезличенным методом принятия решений. Когда казалось, что компьютерный метод уже вверг две державы в столкновение, из которого никому, может быть, не удалось бы выпутаться, обе стороны используют старомодный способ личного общения как последний довод в политической процедуре. Кубинский ракетный кризис разрешился с помощью ряда личных контактов между Кеннеди и Хрущевым. В 1967 году во время арабо-израильской войны произошло нечто похожее. Израильское нападение на американский разведывательный корабль «Либерти» привело к необычной активности американских воздушных сил на авиабазах. Русские следили за передвижениями американцев: как следовало их понять — как приготовления к акту агрессии? В этот момент Вашингтон объяснил Москве свои действия по прямой линии связи, Москва поверила данному объяснению, и возможное вооруженное столкновение было предотвращено. Горячая линия связи — это свидетельство того, что лидеры систем способны спохватиться за минуту до того, как будет слишком поздно, и что они понимают, что человеческий диалог — более надежный путь к предотвращению опасных столкновений, чем шаги, продиктованные компьютером. Но принимая во внимание тенденции в целом, прямая связь — слабая защита для выживания человечества, поскольку два игрока могли бы и упустить нужный момент для объяснения или, по крайней мере, для того, чтобы его сочли правдоподобным.

До сих пор я говорил о потребности в уверенности только в экономическом и политико-стратегическом процессах. Но современная система удовлетворяет эту потребность и во многих других аспектах. Личностную карьеру сделали предсказуемой: отметки, начиная с начальной школы и дальше — в средней школе и колледже, плюс психологические тесты позволяют предсказывать карьеру данного человека, хотя она, конечно, подвержена колебаниям экономической системы. В действительности же человека, желающего преуспеть в крупной корпорации, обуревают сильные чувства неуверенности и тревоги. В любой момент он может споткнуться. Ему, может, не удастся достичь желанной цели, и он станет неудачником в глазах семьи и друзей. А тревога лишь усиливает жажду уверенности. И если он потерпит неудачу, несмотря на уверенность, которую сообщают ему его методы принятия решений, ему, по крайней мере, не придется винить себя.

Такая же потребность быть уверенным существует и в сфере мысли, чувства и эстетических оценок. По мере увеличения грамотности и развития средств массовых коммуникаций человек быстро научается тому, какие мысли «правильны», какое поведение считается надлежащим, какие чувства нормальны, каким вкусам «пришла пора». Все, что ему надо сделать, — это воспринимать сигналы средств массовых коммуникаций, и он может быть уверен, что не совершит ошибки. Модные журналы подсказывают, какой стиль предпочтителен, а книжные клубы — какие книги стоит читать, и в довершение всего новые методы поиска подходящего брачного партнера основаны на решениях компьютеров.

Наше поколение отыскало замену Богу: безликий расчет. Этот новый бог обратился в идола, в жертву которому, возможно, принесут всех людей. Возникает новое понимание священного и бесспорного — исчислимость, вероятность, фактичность.

Теперь нам надо обратиться с вопросом к самим себе: что же плохого в том принципе, согласно которому, если мы выдадим компьютеру все факты, компьютер сможет предложить наилучшее из возможных решений относительно будущих действий?

Что такое факты? Даже если они правильны и не искажены личностными или политическими пристрастиями, сами по себе они могут оказаться не только ничего не значащими, но и неистинными, если в ходе их отбора внимание отвлекается от того, что относится к делу, или же если мышление рассеивается и дробится до такой степени, что чем больше «информации» воспринял человек, тем менее он способен принять значимое решение. Отбор фактов предполагает оценку и выбор. Осознание этого — необходимое условие разумного использования фактов. Важное положение о фактах высказал Уайтхед. «В основе любого авторитетного свидетельства, — писал он в работе «Функция разума», — лежит преобладание факта над мыслью. К тому же это противоречие между фактом и мыслью может быть еще и ошибочно истолковано, поскольку мысль — это момент опытного факта. Таким образом, факт непосредственно есть то, что есть, частично благодаря включенной в него мысли»¹.

______________

¹ Whithead A.N. The Function of Reason. Beacon paperback edition. 1958. P. 80.

Факты должны быть уместными. Однако уместными по отношению к чему или к кому? Если мне сообщают, что А находится в тюрьме за то, что ранил соперника в припадке ревности, то мне сообщили факт. Те же самые сведения я могу выразить, сказав, что А был в заключении, или что А был неистовым человеком (или является таковым), или что А был ревнивым человеком (или является таковым); но все эти факты мало что говорят об А. Может быть, он человек слишком сильных чувств, гордый, чрезвычайно прямодушный; известные мне факты могут ничего не говорить о том, как теплеют глаза А, когда он разговаривает с детьми, или о том, что он готов позаботиться о них и помочь им. Возможно, этот факт опустили как не относящийся к сведениям о данном преступлении; кроме того, пока компьютеру трудно зарегистрировать определенное выражение человеческих глаз или уловить и закодировать дивные нюансы его мимики.

Короче говоря, «факты» — это интерпретация событий, а интерпретация предполагает некоторую заинтересованность, делающую события уместными. Ключевой вопрос состоит в том, чтобы осознать, в чем мой интерес и, следовательно, какими должны быть факты, чтобы относиться к делу. Кто я — друг данного человека, или сыщик, или просто человек, желающий увидеть всего человека в его человеческих проявлениях? Помимо осознания собственной заинтересованности мне надо бы знать все детали этого эпизода, но даже тогда не исключено, что и детали не подскажут мне, как оценить его поступок. Ничто в его индивидуальности и в его характере как таковом, включая элементы, может, не осознанные им самим, не позволило бы мне оценить его поступок, за исключением знания его самого; однако для того, чтобы получить надежную информацию, мне также надо бы знать самого себя, мою собственную систему ценностей: что в ней подлинно, а что идеологизировано, а также мои интересы — эгоистические и прочие. Факт, представленный чисто описательно, может более или менее прибавить мне осведомленности; однако хорошо известно, что нет более действенного пути исказить картину, чем предложить всего лишь ряд «фактов».

То, что верно в случае с оценкой событий в жизни человека, заметно усложняется и приобретает большую важность, когда речь заходит о фактах из области политической и социальной жизни. Если мы указываем на то, что коммунисты предпринимают шаги с целью захвата власти в одной из стран Дальнего Востока, означает ли этот факт, что они грозят завоевать Юго-Восточную Азию или даже всю Азию? Не означает ли последнее, что они угрожают «существованию» Соединенных Штатов? Подразумевается ли под угрозой «существованию» Соединенных Штатов угроза физическому существованию американцев, или нашей социальной системе, или нашей свободе волеизъявления и действия, или же это означает, что они хотят на место нашей элиты в регионе поставить свою собственную? Какой из возможных исходов оправдал бы или даже потребовал бы уничтожения 100 млн американцев, а то и жизни вообще? «Факт» коммунистической угрозы приобретает различный смысл в зависимости от оценки целостной стратегии и планов коммунистов. Но кто же такие коммунисты? Советское руководство, китайское руководство или кто? И кто такие — советское руководство? Это Косыгин, Брежнев или их преемники, которые могут прийти к власти, если нынешняя стратегия провалится?

Я хочу показать, что единичный факт, с которого мы начинаем, ничего не значит вне оценки целостной системы, что подразумевает анализ процесса, в который мы тоже включены в качестве наблюдателей. В конечном счете необходимо констатировать, что сам факт решимости отобрать некоторые события в качестве фактов оказывает на нас воздействие. Подобным решением мы приняли на себя обязательство двигаться в определенном направлении, и это обязательство определяет наш дальнейший отбор фактов. То же самое верно и для наших оппонентов. Они тоже находятся под влиянием своего отбора фактов, как, впрочем, и нашего.

Но не только сами факты отбираются и упорядочиваются в соответствии с ценностями; программирование компьютера основано на включении в него ценностей, что частенько проходит на бессознательном уровне. Принцип, согласно которому чем больше мы производим, тем лучше, — сам по себе ценностное суждение. Если бы вместо этого мы считали, что наша система должна способствовать оптимизации человеческой активности и жизнеутверждения, мы бы программировали по-иному, и другие факты представлялись бы нам уместными. Иллюзия достоверности компьютерного решения, разделяемая значительной частью общественности и многими людьми, принимающими решения, покоится на ошибочных допущениях: а) что факты даны «объективно» и б) что программирование свободно от ценностных норм¹.

______________

¹ X. Озбекхан очень метко выразился, заявив, что «нормативное» планирование должно предшествовать «стратегическому» и «тактическому» планированию.

Все планирование, будь то с применением компьютеров или без применения оных, зависит от норм и ценностей, лежащих в основе планирования. Планирование само по себе — один из прогрессивнейших шагов, предпринятых родом человеческим. Но не исключено и искривление, если это — зашоренное планирование, при котором человек отрекается от собственных решений, ценностных суждений и ответственности. Если же это будет живое, ответственное, «открытое» планирование, в котором человеческие цели полностью осознаны и направляют процесс планирования, оно становится благом. Компьютер чрезвычайно облегчает планирование, и его применение вовсе не выхолащивает фундаментального принципа надлежащего соотношения средств и целей; это случится только при злоупотреблении им.