Маркиз Астольф Де Кюстин

Россия в 1839 году

Примечания

Для чего служат установления в стране, где правительство не подчиняется никаким законам, где народ бесправен и правосудие ему показывают лишь издали, как достопримечательность, которая существует при условии, что никто ее не трогает: так собаке показывают лакомый кусок и бьют, когда она хочет к нему приблизиться. Кажется, будто спишь и видишь сон, когда, зная о существовании столь жестокого произвола, читаешь в брошюре Якова Толстого «Взгляд на российское законодательство», включающей беглый обзор правления в этой стране, смехотворные слова: «Именно она (императрица Елизавета) издала указ об отмене смертной казни; Елизавета решила этот трудный вопрос, который тщетно изучали, опровергали и обсуждали со всех сторон самые просвещенные публицисты, криминалисты и правоведы почти сто лет тому назад в стране, которую не перестают называть землею варваров». Автор произносит свое похвальное слово совершенно непринужденно, и этот гимн дает нам представление о том, как русские понимают цивилизацию. На самом деле до сих пор Россия осуществляла прогресс в области политики и законности только на словах; судя по тому, как соблюдаются в этой стране законы, их можно безбоязненно смягчить. Таким же образом благодаря противоположной системе их ужесточали в Западной Европе в средние века — и тоже без толку! Надо бы сказать русским: для начала издайте указ, позволяющий жить, а потом уже будете мудрить с уголовным правом.

В 1836 году какой-то молодой человек соблазнил сестру некоего господина Павлова(Николай Матвеевич Павлов, титулярный советник, помощник бухгалтера Артиллерийского департамента Военного министерства, 28 апреля 1836 г. смертельно ранил соблазнившего его сестру А. Ф. Апрелева. По приговору военного суда Павлов был лишен прав состояния и отправлен на Кавказ солдатом с правом выслуги, но вскоре умер от случайной раны, которую получил, когда его лишали дворянства, при ритуальном переломе шпаги над головой. По свидетельству Никитенко, «публика страшно восстала против Павлова как «гнусного убийцы», а министр народного просвещения <С. С. Уваров> наложил эмбарго на все французские романы и повести, особенно Дюма, считая их виновными в убийстве Апрелева» (Никитенко. Т. 1. С. 183).) и отказался на ней жениться, несмотря на предупреждение брата. Узнав, что соблазнитель собирается взять в жены другую барышню, господин Павлов пришел к его дому и, когда свадебный кортеж возвратился из церкви, заколол обидчика. Назавтра Павлов был разжалован и выслан; однако, узнав все обстоятельства дела, император отменил свой первоначальный приговор!.. Через день убийца был оправдан.

Когда слушалось дело Алибо(Луи Алибо (1810–1836) совершил неудачное покушение на короля Луи Филиппа 25 июня 1836 года.), один русский, отнюдь не крестьянин, а племянник одного из самых мудрых и влиятельных людей в России, возмущался французским правительством: «Что за страна! — восклицал он. — Судить такое чудовище!.. Почему его не казнили на следующий же день после покушения!»

Вот каково представление русских о почтении, с которым следует относиться к государю и к правосудию.

Маленькая брошюра Якова Толстого — не что иное, как гимн в прозе деспотизму(В финале брошюры «Взгляд на российское законодательство», вышедшей в начале 1840 г., Толстой противопоставляет российское государственное устройство «софистике нынешних утопистов» (то есть республиканцев или сторонников конституционной монархии). Под пером Толстого российская действительность («плод воли одного человека, не стесненного в осуществлении своей власти») предстает идеалом порядка и спокойствия; жизнь в России, пишет Толстой, «не смущаема политическими разладами и страстными выкриками буйной толпы». Автор брошюры настаивает на том, что «власть одного» гораздо полезнее и лучше, чем власть парламентов — власть большинства, она же «коллективная тирания». Рецензии, которыми отозвались на брошюру парижские газеты (по преимуществу те самые, кого из российского государственного бюджета «подкармливал» сам Толстой), были выдержаны в самом хвалебном духе и подчеркивали, вслед за Толстым, преимущества монархической формы правления, основанной на принципах «вечных и повсеместных», перед «шаткими западными конституциями», преимущества русской цивилизации перед «искусственными цивилизациями Запада» (Quotidienne, 6 февраля 1840 г.), так что в результате Россия представала как идеал, до которого очень далеко западным странам с их крикливыми парламентами. Рецензент газеты «La France» (22–23 января 1840 г.) даже предлагал переделать известную строку Вольтера: «Сегодня с Севера к нам солнце воссияло» — на новый лад: «Сегодня с Севера к нам разум воссиял» (напротив, парижский орган польской эмиграции «Le Polonais» еще в феврале 1834 г. предлагал читать эту строку как: «Сегодня с Севера является к нам ужас»), Кюстин, возможно, полемизирует в книге не только с самой брошюрой Толстого, но и с тем ее толкованием, какое предлагали легитимистские газеты (см. продолжение его спора с Толстым в наст. томе на с. 102).), который он без конца то ли преднамеренно, то ли по простоте душевной путает с конституционной монархией; это произведение ценно признаниями, которое облечены в нем в форму похвал: впрочем, оно выдержано в официальном тоне, как все, что публикуют русские, не желающие навлечь на себя неприятности в своем отечестве. Вот несколько примеров невинного ласкательства, которое в другой стране сочли бы оскорблением; но здесь процветает неприкрытая лесть. Автор превозносит Николая I за реформы в российском законодательстве. Благодаря этим усовершенствованиям, говорит он, «впредь ни одного дворянина не имеют права заковать в кандалы, каков бы ни был приговор». Эта заслуга законодателя при сопоставлении с деяниями императора и в особенности с событиями, о которых вы только что прочитали, показывает, в какой мере можно доверять законам этой страны и тем людям, которые гордятся то их мягкостью, то их действенностью. В другом месте тот же самый придворный… простите! писатель — продолжает петь хвалы тому, что он принимает за конституцию своей несчастной страны, и превозносит это государственное устройство в следующих выражениях: «В России закон, который исходит непосредственно от государя, приобретает больше силы, нежели те, которые приняты сенатом, по той причине, что народ с благоговением относится ко всему, что коренится в царской власти, ибо император — прирожденный глава духовности в этой стране; и народ, которого еще не коснулись богоубийственные учения, считает священным все, что проистекает из этого источника».

Уверенность, с какой высказана эта лесть, делает всякие замечания излишними, никакая сатира не могла бы нанести более верный удар, чем такая похвала. Точка зрения, избранная писателем, человеком светским, остроумным, толковым, больше говорит о законности в стране, вернее, о путанице в религиозных, политических и правовых вопросах, которую называют в России общественным порядком, о жизни, духе, мнениях и нравах русских, чем все, что я мог бы вам изложить в нескольких томах моих размышлений.

Издавая мои путевые заметки, я этого не боюсь, ибо, откровенно высказывая свое мнение обо всем, что вижу, не могу вызвать подозрения в том, что говорю по чьему-либо наущению.

Когда первое издание этой книги вышло в свет, одна особа, служившая во французском посольстве(Описание казни декабристов, которое М. Кадо назвал наиболее полным для своего времени повествованием на эту тему во французской печати (Cadot. Р. 225), отсутствовало в первом издании. Личность информатора принято отождествлять с графом Огюстом де Ла Ферронне (см. примеч. к т. I, с. 436), французским послом в России, находившимся в Петербурге во время восстания и казни, другом Шатобриана и, следовательно, человеком, с которым Кюстин вполне мог беседовать о России. Этому выводу противоречит, однако, то обстоятельство, что Ла Ферронне умер 17 января 1842 г., так что всеми полученными от него сведениями Кюстин располагал до выхода первого издания «России в 1839 году» и ничто не мешало ему опубликовать их уже в мае 1843 г. Ж.-Ф. Тарн относит этот случай к нередким у Кюстина (и далеко не всегда объясняющимся соображениями конспирации) ложным отсылкам (см.: Tarn. Р. 513). По случаю коронации Николая I, последовавшей немедленно за казнью пяти декабристов, в Россию прибыла французская делегация (список ее членов см. в кн.: Ancelot. Р. 387), каждый из членов которой в принципе мог оказаться информатором Кюстина. Информация о казни имелась и в парижской прессе 1826 г.; так, о трех веревках, оборвавшихся после сигнала к казни, в сходных с кюстиновскими выражениях говорится в газете «Journal de Paris» за 11 августа 1826 г. (см.: Невелев Г. А. Истина сильнее царя… А. С. Пушкин в работе над историей декабристов. M., 1985. С. 91). Д. Лиштенан (Liechtenhan. Р. 129) полагает, что информатором Кюстина мог быть Ансело, чье печатное описание казни, впрочем, далеко от кюстиновского: Ансело сообщает о «двойном» повешении, но пишет, что с виселицы сорвались двое, а не трое, и вместо фразы о «несчастной стране» (см. следующее примечание) вкладывает в уста одного из декабристов гораздо более нейтральное восклицание: «Я не ожидал, что меня будут вешать дважды!» (Ancelot. Р. 412; см. перевод этой главы из книги Ансело в кн.: Волович H. М. Пушкин и Москва. М., 1994. Т. 2. С. 21–23).) в то время, когда умер Александр I, рассказала мне историю, произошедшую у нее на глазах.

После мятежа, сопровождавшего его восшествие на престол, Николай I приговорил к смерти пятерых зачинщиков заговора; их должны были повесить в два часа пополуночи у крепостной стены, на краю рва глубиной двадцать пять футов. Смертников поставили под виселицей на скамью высотой в несколько футов. Когда все приготовления были закончены, руководивший казнью граф Чернышев, нынешний военный министр, дал условный сигнал; под барабанную дробь скамью выбивают из-под ног преступников: вдруг три веревки рвутся, две жертвы падают на дно рва, третья остается на краю… Те, кому довелось присутствовать при этой мрачной сцене, приходят в волнение, сердца их сильно колотятся от счастья и признательности, ибо они думают, что император избрал это средство, дабы примирить устремления человеколюбия с интересами политики. Но граф Чернышев приказывает продолжать барабанный бой, заплечных дел мастера спускаются в ров, извлекают оттуда двух несчастных, из которых один переломал ноги, а другой раздробил челюсть: палачи снова подводят приговоренных к виселице, снова накидывают им веревку на шею, тем временем третий осужденный, который остался невредимым и которому также надевают петлю на шею, собирается с силами и с героической яростью кричит, заглушая барабанный бой: «Несчастная страна, где и повесить-то не умеют!» Он был душою заговора; его звали Пестель (Вопрос об именах тех троих декабристов, которые сорвались с виселицы, и о том, кому принадлежит комментируемая фраза, не имеет однозначного решения. Свидетельства очевидцев противоречивы; «две основные версии, обладающие наибольшей степенью достоверности: «Рылеев — С. Муравьев-Апостол — Каховский» и «Рылеев — С. Муравьев-Апостол — М. Бестужев-Рюмин» (Невелев Г. А. Указ. соч. С. 100). Процитированную фразу приписывают либо Муравьеву-Апостолу, либо Рылееву. Имя Пестеля среди сорвавшихся называли некоторые декабристы (В. Ф. Раевский, Н. И. Лорер) и анонимный чиновник, «присутствовавший по службе при казни» (Невелев Г. А. Указ. соч. С. 93). Версия о том, что фраза о стране, где и повесить не умеют, была сказана Пестелем, имела хождение; еще в конце 1850-х гг. начальник кронверка Б. И. Беркопф в устном разговоре «уверял собеседника, что «выдумкой являются слова, приписываемые Пестелю, когда порвались веревки с петлями: «Вот как плохо русское государство, что не умеет приготовить и порядочных веревок» (Эйдельман Н. Я. Апостол Сергей. М., 1975. С. 378). Возможно, впрочем, что Кюстин назвал здесь именно Пестеля просто потому, что запомнил его имя по французским описаниям событий 14 декабря (по-видимому, вслед за Кюстином знаменитую фразу приписал Пестелю и энциклопедический словарь Ларусса, выходивший во второй половине XIX века). Военный министр Чернышев (см. примеч. к т. I, с. 445) присутствовал при казни, но командовал ею не он, а петербургский генерал-губернатор П. В. Голенищев-Кутузов (1772–1843); он же подал команду вешать осужденных вторично. В третьем издании 1846 г. Кюстин добавил в самом конце комментируемого примечания еще одну фразу: «Для вящей полноты картины следует сказать, что вскоре Чернышев был сделан графом и военным министром».).

Сила побежденного и варварство победителя — вот вся Россия!

Я справедливо полагал, что эти обстоятельные льстивые речи, будучи перехвачены на границе, позволят мне спокойно продолжать путешествие.

Описание того, что осталось от этого знаменитого города, см. в главе «Изложение дальнейшего пути», написанной по возвращении из Москвы.

Прошло немногим более ста лет с тех пор, как русские женщины перестали жить замкнуто.

Нет ничего, что российский император не мог бы ввести в моду в своей стране; в Милане, наоборот, если вице-король (Имеется в виду правитель Ломбардо-Венецианского королевства, которое в 1815–1859 гг. принадлежало Австрии.) покровительствует актеру, дело плохо: того безжалостно освистывают.

Милан, 1 января 1842 г.

Прошло меньше трех лет с того дня, когда было написано это письмо, а госпожи графини О'Доннелл, к которой оно обращено, уже нет в живых; едва дойдя до середины земного пути, она внезапно заболела и покинула нас, не успев приуготовить родных и друзей к горькой утрате.

Мы так надеялись, что когда-нибудь она будет искусно и заботливо утешать нас в горестях, которые старость неизбежно приносит с собой! Неужели мы заслужили эту печальную участь — видеть, как молодая, любимая, окруженная друзьями, она раньше нас сходит по склону, по которому однажды сойдем и мы, старые, никому не нужные, на каждом шагу сожалея об отсутствии поддержки, которую сулили нам ее великодушное сердце и пленительный ум?

Увы, впредь я не рискую скомпрометировать ее, обращаясь к ней в своих письмах и излагая ей мои суждения об удивительной стране, которую я описываю, ведь имя ее укрывает могильная сень. Поэтому в моих письмах из России будет упомянуто только это имя.

Оно принадлежало одной из самых любезных, самых остроумных женщин, каких я знал; в то же время она была особой, в высшей степени достойной подлинной дружбы, и сама была в высшей степени верным другом. Она умела разом решительно направлять и ненавязчиво скрашивать жизнь своих друзей; твердый разум подсказывал ей самые мудрые советы, сердце подсказывало самые благородные, самые смелые решения, а ее жизнерадостный ум облегчал существование людей самых несчастных; смеясь над настоящим, невозможно предаваться отчаянию при мысли о будущем.

У нее был серьезный нрав, живой, острый ум, отличающийся быстротой и независимостью суждений; ум, полный энергии, ошеломительный, как обстоятельства, вызывающие его остроты; ум, неизменно отзывчивый и умеющий в случае нужды встать на защиту оскорбленного.

Она видела людей насквозь, но, будучи противницей всякого притворства, снисходила к слабости; она с разбором пользовалась оружием, которое давала ей в руки природная проницательность; справедливая даже в шутках, беспристрастная даже в запальчивости, она высмеивала лишь те недостатки, от которых можно избавиться; одаренная здравым смыслом и притом лишенная всякой педантичности, она излечивала людей от заблуждений с незаметным и потому особенно действенным мастерством; если бы не искреннее чувство, которое руководило ею в этом благодетельном труде, ее чутье, ее непогрешимый вкус можно было принять за искусство — так ловко удавалось ей исправлять мелкие недостатки и даже большие изъяны, никого не обижая. Но искусство это проистекало от доброты. Проницательность неизменно служила для того, чтобы исполнять желания своего благородного сердца.

Когда она считала своим долгом наставить друга на путь истинный, она высказывала суровую правду, не оскорбляя самолюбия, ибо прямота ее была доказательством участия, а что могло быть более лестно, чем заслужить ее участие, ведь душа ее была слишком возвышенна, чтобы не быть независимой; не сообразуясь с чужим мнением в своих привязанностях, она не любила слепо, ибо обладала на редкость трезвым умом — достоинство, без которого все прочие ничего не стоят.

Явные свойства ее характера были приятными, потаенные— привлекательными; ей всегда было присуще желание творить добро, но обыкновенно она признавалась лишь в желании развлекать и нравиться.

Чем меньше старалась госпожа О'Доннелл произвести впечатление, тем больше простодушия, изысканности, непринужденности было в ее поведении; она любила расточать свой ум, как богач — золото. Она говорила, что ее больше радует чужой талант, ибо ее собственный талант заключается лишь в умении ценить талант других.

Жизнь в отчем доме являла ей множество примеров и давала массу возможностей для развития врожденной способности искренне радоваться чужим произведениям (госпожа О'Доннелл была дочерью госпожи Софи Гэ и сестрой госпожи Дельфины де Жирарден), способности, которую она сумела обратить впоследствии на пользу всем своим друзьям.

Однако было бы ошибкой полностью доверять ее природной скромности: ум, столь щедрый на тонкие замечания, на оригинальные и живописные выражения, блестящий из блестящих, сметливый, как сказал бы Монтень, равноценен таланту; это ум, рожденный парижской светской беседой золотого века, но призванный судить нашу эпоху, которую г-жа О'Доннелл понимала как философ и отражала как зеркало. Столько различных достоинств, такой твердый характер, такая доброта сердца, такая гибкость ума, такое счастливое сочетание разума и веселости относило ее к тому типу французских женщин, которые благодаря своей энергии, скрытой под прелестью, секретом которой владеют они одни, становятся либо обольстительными кокетками, либо героинями — смотря в какие времена им доведется жить. Революции испытывают сердца и обнаруживают скрытые в них добродетели.

Любезная от природы, г-жа О'Доннелл больше радовалась добру, которое творила сама, чем услугам, которые оказывали ей, и притом — редкий дар! — она подняла дружбу на такую высоту, что научилась не только давать, но и брать; значит, чувство ее достигло совершенства.

Наблюдавшая вблизи и издали за своими друзьями, но никогда не докучавшая им просьбами: неизменно строгая к себе и снисходительная к другим; смирившаяся с их несовершенствами как с неизбежностью, старательно облекавшая, в противоположность женщинам заурядным, глубокую мудрость в форму легкой болтовни, она видела людей в их истинном свете, а события с их лучшей стороны. Те, кто был с ней знаком, не хуже меня знают, сколько философской глубины и смелости было в ее манере просто и быстро подчиняться обстоятельствам, сколько милосердия, возвышенности, проникновения было в ее суждениях о нравах.

Не обольщаясь относительно близких людей, она любила их вопреки их недостаткам, которые пыталась скрыть только от глаз света, она любила их в пору успехов и в пору невзгод, ибо была чужда зависти и — достоинство еще более редкое и прекрасное — умела в то же время удержаться от всякого показного благодушия.

Ее поведение с друзьями, которых постигло несчастье, казалось плодом не столько строгих правил, диктуемых добродетелью, сколько тихого вдохновения; ничто в ней не обличало принужденность, все имело прелесть естественности: мать, дочь, сестра, подруга — она тратила жизнь единственно на то, чтобы делать добро дорогим ей людям, и не только не кичилась своей преданностью, но была последней, кто отдавал себе отчет в собственных жертвах; она не требовала похвал, и за это ее ценили; наконец, ей прощали то, что ненавидели в других: ревность; она была ревнива… но ревновала только к привязанностям и никогда — к выгодам, ибо в ней не было корысти; ее ревность — тревожное чувство, чуждое взыскательности и тщеславия, — обезоруживала самые гордые сердца и не возмущала их, но наполняла нежностью; зависть внушает презрение, ревность, подобная той, какую испытывала г-жа О'Доннелл, заслуживает сострадания.

Вот какова была женщина, которой я писал это письмо по дороге в Москву; если бы в те поры кто-нибудь сказал мне, что, прежде чем его опубликовать, мне придется сопроводить его таким грустным примечанием, то омрачил бы мне весь остаток пути.

Все так любили ее, она была так полна жизни, что невозможно поверить в ее смерть, даже оплакивая ее. Она продолжает жить в нашей памяти; всякая наша радость, всякое наше горе воскрешают ее в нашем воображении, и отныне мы будем постоянно обращаться к ней в мыслях, продлевая ее жизнь, которая не должна была угаснуть так рано.

Словом «мы» я обозначаю здесь не одного себя, я говорю от имени всех, кто ее знал и любил, что в сущности одно и то же, ибо все, кто ее близко знал, очень любили ее, от имени ее семьи, особенно матери, которая на нее похожа, и я уверен, что, хотя все эти люди сейчас далеко, они разделяют мои чувства.

Салоны госпожи такой-то!!! — Это выражение великосветское общество недавно заимствовало у кабатчиков (Применение слова «салон» во множественном числе в разговоре о женщине из высшего общества кажется Кюстину вульгарным неологизмом.).

Последний патриарх московский.

Император.

Во времена абсолютной монархии в двадцати милях от Мадрида кастильский пастух даже не подозревал о том, что в Испании существует правительство.

Эта участь, которой я надеялся избежать, едва не постигла и меня. Болезнь глаз, только начинавшаяся, когда я писал это письмо, во время моего пребывания в Москве усугубилась и еще долго не проходила; наконец после Нижегородской ярмарки она превратилась в хроническое воспаление глаза, от которого я страдаю и поныне.

Шницлер в своей статистике так описывает земли Московской губернии; я переписываю слово в слово:

«Почти везде почва тощая, болотистая и неплодородная, и хотя почти половина земель обработана, этого совершенно недостаточно для населяющих её жителей; урожай в здешних краях очень скудный и голодный» и т. д. (М. Ж. Г. Шницлер, «Россия, Польша и Финляндия». Париж, издано у Ж. Ренуара, 1835, с.37).

Зимний дворец в Петербурге сгорел 29 декабря 1837 г.

Карамзин, без сомнения, не пытался преувеличивать то, что могло вызвать неудовольствие таких судей.

Г-н Толстой, на которого я уже ссылался, излагает политическую доктрину своих соотечественников следующим образом: «И пусть мне не говорят, что человек, правящий единолично, может не проявить должной твердости, что его заблуждения могут привести к серьезным катастрофам, особенно если он не несет никакой ответственности за свои действия…

Возможно ли допустить отсутствие патриотического чувства в человеке, которому Провидение вверило власть над ему подобными? Такой государь явился бы чудовищным исключением из правила.

Что же до ответственности (ее не существует в странах, где даже самые страшные злоупотребления тирании получают всеобщее благословение), то разве не должен государь бояться проклятия народов и резца истории, навечно запечатлевающего на ее скрижалях злодеяния сильных мира сего? Что сталось бы сегодня с Россией, если бы Петр Великий не правил ею самовластно?

Что сталось бы с русскими, если бы их депутаты собирались ежегодно, чтобы шесть месяцев подряд обсуждать меры, в которых большинство из них ровно ничего не смыслят? Ведь наука правления не принадлежит к числу врожденных знаний; что же сталось бы со всеми нами, не управляй Россией монарх, чья мудрая и энергическая, ничем не скованная мысль печется не о чем ином, как о счастье России?» («Взгляд на российское законодательство», с. 143, 144).

Сказанного, я полагаю, довольно, чтобы доказать, что политические идеи самых просвещенных из наших русских современников немногим отличаются от тех взглядов, которые исповедовали подданные Ивана IV, и что в своем монархическом идолопоклонничестве они не отличают безграничный деспотизм от монархии, ограниченной конституцией.

Карамзин, из книги которого я почерпнул эти сведения, подтверждает свой рассказ документами.

Боярские дети — владельцы земель, пожалованных царем; эта новая знать, числом до трехсот тысяч, была создана дедом Ивана IV Иваном III.

Их казнили сразу — милость, которой могли бы позавидовать многие несчастные подданные Ивана.

Таким образом, земскими были все русские, за исключением шести тысяч разбойников, состоявших в царской службе.

Тот самый, что позже зарезал наследника и захватил престол.

Эта преданность жертвы тирану — род фанатизма, присущий азиатам и русским.

При дворе императора Николая можно всякий день увидеть вельможу, прозванного «отравителем»(29 мая 1831 г. в Витебске скончался генерал Иван Иванович Дибич (1785–1831), главнокомандующий русской армии, подавлявшей польское восстание; 15 июня 1831 г. в том же городе умер великий князь Константин Павлович; обе эти смерти, последовавшие, «как болтали тогда и потом, тотчас после ужина с графом Орловым», «возбудили нелепые толки не только в иностранной, неприязненной нам печати, но и в русском войске и в нашем народе» (Карнович. С. 248). Вельможа, которому инкриминировались убийства Дибича и Константина Павловича — граф Алексей Федорович Орлов (1786–1861), генерал-адъютант, друг и доверенное лицо Николая I; в мае 1831 г. Орлов был послан к Дибичу, дабы объявить ему о скором увольнении от должности главнокомандующего. Толки о том, что Орлов ездил отравить Дибича и цесаревича Константина, почти тотчас же распространились в Берлине и затем неоднократно обыгрывались на страницах антирусской европейской печати; так, парижский журнал «Le Polonais», орган польской эмиграции, писал в марте 1834 г.: «Дибич, победитель турок, оказался бессилен в борьбе против поляков. Следственно, требовалось его отозвать. Но отозвать его значило расписаться в собственном поражении. От этого пострадало бы величие России. Дабы спасти славу своей армии, император послал в главный штаб Орлова — и несчастный Дибич испустил дух» (Le Polonais. 1834. T. 2. P. 101). Греч, опровергая утверждение Кюстина (и одновременно называя Орлова по фамилии, отчего Кюстин воздержался), сообщает, что граф «посмеялся над этим обвинением, но не втайне, а публично, и все вокруг смеялись вместе с ним; он сам в шутку стал звать себя отравителем. Маркиз же, хотя в глубине души уверен в абсурдности этого обвинения, тем не менее пользуется им как средством для самой подлой клеветы» (Gretch. Р. 85). Фигура Дибича, при всей ее внешней неромантичности, была окружена в 1830-е гг. самыми невероятными легендами; ср. в мемуарах французского легитимиста Фаллу упоминание о том, что две французские дамы поручили ему выяснить во время поездки в Россию (в 1836 г., когда Дибича уже не было на свете), правда ли, что под его именем скрывался чудом уцелевший сын короля Людовика XVI… (Falloux A.-F.-P. Memoires d'un royaliste. P., 1888. T. 1. P. 147).); слыша это свое прозвище, он улыбается.

Я подозреваю, что это ошибка переводчика, и вместо Аристократии следовало бы написать Автократии (Самодержавию), однако я цитирую перевод дословно (Кюстин прав; у Карамзина стоит: «любовью к самодержавию».).

Таким сроком ограничил Карамзин тиранию Ивана IV, хотя в общей сложности этот царь правил пятьдесят лет.

Истинно русское сравнение, показывающее, как мало пользы приносит изучение истории, если из нее извлекаются столь натужные выводы. Впрочем, повторю еще раз, Карамзин был человек выдающегося ума; однако он родился и жил в России (Кюстину кажется необоснованным сравнение трехсот спартанцев, которые погибли, обороняя от персов горный проход Фермопилы (у Карамзина Термопилы), ведущий к их родному городу, с русскими боярами, которые умирали по воле русского же царя.).

И вы смеете называть этих низкопоклонников страдальцами, мучениками!

Переписываю перевод слово в слово.

См. в его Своде законов, гл. IV, параграфы 1 и 2.

См. у Брюса (Брюс Питер Генри (1692–1757), шотландец, в 1710–1723 гг. находившийся в русской службе, племянник сподвижника Петра I Я. В. Брюса, автор выпущенных в Лондоне в 1782 г. «Записок» о России. Во второй половине XIX века достоверность их была подвергнута сомнению (см.: Устрялов. С. 293), однако Сегюр был убежден в их подлинности (см.: Segur. Р. 548).).

Разве в этом эпизоде Петр Великий не более отвратителен, чем Иван IV Грозный — если, конечно, возможно быть более отвратительным?

Оплакивать собственную жертву — истинно русская черта.

Поверьте мне, синьор: эта мадонна творит чудеса, причем настоящие, самые настоящие чудеса, не то что у нас: в этой стране все чудеса настоящие (ит.).

Так утверждает Лаво(См.: Laveau. Т. 1. Р. 269; ту же версию Кюстин мог прочесть в кн.: Schnitzler. Р. 63. Покровский собор в самом деле был построен зодчими Бармой и Постником в 1555–1561 гг. в честь победы над Казанским ханством; давший название всему храму придел Василия Блаженного, где был погребен святой, возведен в 1588 г. Вторая версия, упоминаемая Кюстином, разумеется, неправдоподобна.). У другого автора я прочел, что храм этот выстроен при Василии Блаженном, и он-то и отдал тот бесчеловечный приказ, в котором Лаво обвиняет Ивана IV.

См. «Записки о Московии» шведа П. Петрея, напечатанные по-немецки в 1620 году в Лейпциге (ч. II, с. 159). В это своеобразное рабство русские попали в середине XIII столетия, продлилось же оно около двухсот шестидесяти лет. (Примечание Коста к «Опытам» Монтеня, кн. I, гл. 48).

См. наше предисловие к книге (В пятом издании 1854 г. Кюстин дополнил это примечание фразой: «Наша религия всегда будет страдать от слишком тесного союза с Англией».).

Беззаконный арест француза, о котором я рассказываю ниже, доказывает опасность подобных иллюзий.

Я это знал прежде и уже писал об этом (См. т. I, с. 364 и наст. том, с. 15 (и примеч.).).

Перевод М. Гринберга.

Китай-город — купеческий квартал (см. его описание в нашем 27-м письме).

Замысел Екатерины II, частично осуществляемый сегодня.

Романовы по происхождению пруссаки, вдобавок, с тех пор как родоначальник этой династии занял трон, представители ее — в отличие от московских князей — женились чаще всего на московских принцессах (Скорее всего, Кюстин почерпнул эту версию из Левека, который сообщает о происхождении Романовых: «Андрей, сын Ивана и, как говорят, брат одного прусского князя, приехал в Россию в середине XIV столетия, в царствование великого князя Ивана Ивановича …» (Levesque. Т. 6. Р. 138).).

И я тоже художник! (ит.) («И я тоже художник!» — выражение, по преданию, восходящее к восклицанию Корреджо (ок. 1489–1534) при виде картины Рафаэля «Святая Цецилия» (иногда называют другую картину того же автора).)

Впрочем, я слышал, что после моего отъезда из России он женился и остепенился.

Именно такая судьба постигла в нынешнем году князя Долгорукова, автора невинной брошюры «Заметка о главных родах России» (Князь Петр Владимирович Долгоруков (1817–1868) в начале февраля 1843 г. выпустил в Париже на французском языке под псевдонимом граф д'Альмагро брошюру «Заметка о главных родах в России» (объявлена в «Bibliographie de la France» 11 февраля 1843 г.), в которой, по словам видного сановника М. А. Корфа, «откровенно рассказал происхождение и домашние тайны некоторых высших наших фамилий» и которую Я. Н. Толстой расценил как «хулы и клеветы с большими шансами на правдивость» (Лежке. С. 531, 530). Заметка в «Journal des Debats», на которую ссылается Кюстин и к которой восходит его примечание, была опубликована 28 марта 1843 г. Здесь сообщается, что «князь Д…, принадлежащий к одному из славнейших родов России и проживавший некоторое время в Париже, только что получил приказ покинуть Францию и немедля вернуться в Москву». Причиной этого, объясняет автор заметки, явилась брошюра князя, представляющая собою не что иное, как простое перечисление титулов, которое в любой другой стране могло бы испугать лишь людей, не имеющих на свои титулы никакого права, в России же произвела большой шум, ибо здесь все зависит от воли одного человека — императора, и никакие действия высшей власти никогда не обсуждаются публично. Ссылаясь на «своего корреспондента в Петербурге», газета сообщала, что особый гнев императора вызвали два места в брошюре. Первое — «приложение к биографической справке о роде князей Трубецких, один из представителей которого так жестоко расплачивается в Сибири за попытку устроить революцию, предпринятую по смерти императора Александра». В этом «приложении» князь Д… рассказывает об избрании на царство Михаила Романова и, назвав других претендентов на русский престол — Мстиславского, Пожарского и Трубецкого, отказавшихся от этой чести в пользу Романовых, напоминает о «конституции», которой поклялся хранить верность Михаил Романов: «Палата боярская состояла из бояр и определенного числа чиновников, выбранных царем думных дворян, палата общин — из представителей духовенства, дворянства и буржуазии (т. е. купечества)». Конституция, которой Михаил Романов поклялся следовать в 1613 г., а Алексей Михайлович в 1645 г., писал «Journal des Debats», не разрешала царю «устанавливать новых податей, объявлять войну, заключать мир и приговаривать к смертной казни без согласия палат. До Петра I в начале всех указов стаяло: «Царь указал, и бояре приговорили». Петр I, мало приверженный конституционным формам правления, уничтожил обе палаты, и с тех пор ни одна русская книга не осмеливалась их упоминать. Но официальные бумаги, хранящиеся в архивах империи, свидетельствуют об их существовании» (на самом деле «ограничения» власти Михаила Федоровича — позднейшая легенда, возникшая в 1720—1730-х гг.; подробнее см.: Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. М, 1993. С. 336–344). Другим источником высочайшего неудовольствия газета называет упоминание Долгоруким его более подробного сочинения «История России после восшествия на престол Романовых», которое «к маю месяцу будет окончено и останется на хранении в гостеприимной Франции вплоть до тех пор, когда оно будет опубликовано, сказать же, когда именно это произойдет, автор пока затрудняется». Российского императора, утверждала парижская газета, разгневало упоминание Франции в таком контексте. В авторстве заметки в «Journal des Debats» подозревали самого Долгорукова (русский поверенный в делах Н. Д. Киселев, по сообщению Я. Н. Толстого, знал это «из верного источника» — ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 4. № 195. Л. 89 об.) Долгоруков же «не признавал себя автором» (А. И. Тургенев — Н. И. Тургеневу, 26 мая 1843 г.; РО ИРЛИ. Ф. 309, № 950. Л. 235). «Заметка о главных родах в России» вызвала во Франции оживленный интерес как в правительственных, так и в легитимистских кругах. По свидетельству А. И. Тургенева, «Шатобриан и Тьер уговаривали его <Долгорукова> писать историю своей страны» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 950. Л. 238; письмо к Н. И. Тургеневу от 18/30 июня 1843 г.), а сам Долгоруков в покаянном письме к Николаю I хвалился: «Старец Шатобриан — эта живая хоругвь чести и великодушия — сказал мне: «Князь! Дворянству русскому следовало бы соорудить вам памятник; до вас никто из нас ничего и не знал об этом дворянстве!» (Лежке. С. 535). 16/28 февраля 1843 г. Долгоруков за публикацию брошюры был вызван в Россию, куда прибыл 1 мая, и сразу по прибытии был арестован. 20 мая Николай I распорядился сослать Долгорукова в Вятку с обязанностью служить. От службы князь отказался, ссылаясь на закон, предоставляющий каждому дворянину право служить или не служить по собственному усмотрению, но в ссылку отправился (в Вятку он прибыл 1 июня 1843 г.).). В брошюре этой сочинитель, за которого заступилась «Журналь де Деба», дерзнул предать печати то, что известно всему свету, а именно, что род Романовых уступает в знатности роду Долгоруковых, что избрание Романовых на российский престол в начале XVII века не вполне законно, ибо его оспаривали Трубецкие, избранные первыми, и многие другие боярские семейства. Романов был признан царем лишь в обмен на некоторые либеральные перемены в устройстве государства. Весь мир свидетель тому, до чего эти послабления, отмененные вскоре Петром I, довели Россию. И за подобное преступление в наши дни знатный дворянин может быть сослан в Сибирь, в Вятку! Пока он еще не приговорен к ссылке, император лишь посоветовал (см. «Франкфуртскую газету» и «Аугсбургскую газету») ему отправиться туда(Франкоязычная газета «Journal de Francfort», отчасти субсидируемая русским правительством, писала 5 мая 1843 г.: «Берлин, 26 апреля. Русские, посещающие нашу столицу, мало рассказывают о том, что происходит в их стране, ибо у них есть все основания действовать осторожно и осмотрительно. Тем не менее нередко они помогают нам исправлять ложные слухи, которые иные люди охотно распространяют о России за границей и в особенности во Франции. Так, русские уверяют, что неверно, будто князья Долгорукий и Мирский, только что возвратившиеся из Парижа в Петербург, обречены на опалу. Всем русским помещикам, пробывшим некоторое время в чужих краях, приходится рано или поздно возвращаться в Россию. Если русское правительство старается помешать богатым помещикам заживаться в Европе, то причиной тому исключительно соображения финансовые».). Столь патриархальный способ изгнания возможен лишь при отеческой самодержавной власти, царящей в России.

См. Рабле, книга III, глава 3 (В этой главе, повествующей «О том, как Панург восхваляет должников и заимодавцев», говорится, что, если никто никого ничем не будет ссужать, мир «выбьется из колеи». Употребленное Рабле, а вслед за ним Кюстином французское слово derayer в словарном значении — сельскохозяйственный термин, означающий «проводить борозду через пашню» или «проводить межу».).

По своему усмотрению, сколько угодно (лат.).

Настоящий тарантас, как я вам уже говорил, это кузов, поставленный без рессор на две дроги, соединяющие переднюю ось с задней.

Уже по выходе в свет первого издания этой книги мне сделалось известно следующее происшествие, — способное умерить восхищение, которое внушают патриотические добродетели русских селян. Привожу извлечение из «Gazette de Saint-Petersbourg» от 4/16 марта 1837 года (На русском языке то же сообщение было напечатано в «Санкт-Петербургских ведомостях» 26 февраля/10 марта 1837 г. («Journal de Saint-Petersbourg» — газета, выходившая в Петербурге с 1813 г., — представляла собой сокращенный французский вариант этой официальной русской газеты). В нашем переводе текст заметки приводится по «Санкт-Петербургским ведомостям».): «Состоящий в должности Рязанского гражданского губернатора донес г-ну министру внутренних дел, что крестьянка Ряжского уезда, села Ухолова Марья Никифорова представила начальству полученные ею — от сына своего, служащего в Тамбовском внутреннем гарнизонном батальоне рядовым Ивана Никифорова, письма, в коих он уведомлял ее о намерении своем бежать, и что потом, когда он действительно бежал, она дала знать сельскому начальству о прибытии его к ней. Г-н министр внутренних дел сообщил об этом г-ну военному министру, который ныне уведомляет его, г-на министра, что государь император, по докладу его императорскому величеству об означенном поступке этой крестьянки, высочайше повелеть соизволил: крестьянку Никифорову, за таковой похвальный поступок ее, наградить серебряной медалью, с надписью «За усердие», на Анненской ленте, для ношения на груди».

Вот для чего служат в России награды.

То, что зовется этим именем во всей остальной части Европы, в России проложено пока лишь от Петербурга до Москвы и отчасти от Петербурга до Риги.

«Ликург считал, что для того, чтобы украсть какую-нибудь вещь у своего соседа, нужно проявить сметливость, проворство, смелость и ловкость; с другой стороны, он полагал, что для общества будет полезно, если каждый будет тщательно охранять свое добро; поэтому он решил, что воспитание обоих этих качеств — умения нападать и умения защищаться — принесет богатые плоды при обучении военному делу (являвшемуся главной наукой и добродетелью, которые он хотел привить своему народу) и что это возместит тот ущерб и ту несправедливость, которые вызываются присвоением чужой вещи». («Опыты Монтеня», кн. 2, глава XII, «Апология Раймуида Сабундского», с. 299. Париж, издание братьев Дидо, 1836)(Цитата из Монтеня приводится в переводе Ф. А. Коган-Бернштейн.).

Примерами тому город Бергамо, озера Маджоре и Комо и проч., а также все южные долины Альп.

Графини де Сабран, позднее маркизы де Буфлер, скончавшейся в Париже в 1827 году, семидесяти восьми лет.

В фонтане твоих слез омоется душа (фр.).

Смотри письмо девятнадцатое

Сыновьями православных священников.

Из Москвы в Нижний прокладывают мощеный тракт: скоро он будет завершен.

Смотри в конце этого письма указ о денежной системе, взятый из «Journal de Petersbourg» за 23 июля 1839 года.

Позже, в Петербурге, я узнал, что был отдан приказ допустить меня в Бородино и что меня там ждали.

Колокол народного собрания.

Смотри письмо восемнадцатое, историю Теленева

Чтоб не оставлять читателя в неведении относительно судьбы московского узника, о которой я сам ничего не знал почти полгода, расскажу здесь то, что узнал лишь по возвращении во Францию об аресте и освобождении г-на Перне.

Однажды, в конце зимы 1840 года, доложили мне о приходе какого-то незнакомца, который желает со мною переговорить; я спросил его имя; он отвечал, что скажет его только мне лично. Я отказался его принять; он настаивал, я вновь отказал. Тогда, не желая отступаться, он написал мне несколько слов без подписи, говоря, что я не могу не выслушать человека, обязанного мне жизнью и желающего лишь отблагодарить меня.

Такие слова были для меня неожиданны, и я велел впустить незнакомца. Войдя в комнату, он сказал: «Сударь, я вчера только узнал ваш адрес и сегодня же поспешил к вам: меня зовут Перне, и я хотел бы выразить вам свою признательность, ибо в Петербурге мне сказали, что именно вам обязан я свободою, а значит и жизнью».

После первых бурных чувств, которых не могли не вызвать во мне эти речи, я начал рассматривать г-на Перне; то был один из многих молодых французов, по облику и складу ума напоминающих южан; черноглазый и черноволосый, скуластый, с гладким и бледным лицом; невысокого роста, худой, хрупкого сложения и болезненного вида, но болезненного от страданий скорее нравственных, чем физических. Оказалось, я знаю кое-кого из его родственников, которые живут в Савойе и принадлежат к числу достойнейших людей в том краю, где порядочны все люди без исключения. Он рассказал мне, что по образованию он адвокат и что в Москве его три недели продержали в тюрьме, в том числе четыре дня в одиночной камере. Из повести его вы увидите, как обращаются в этом заведении с арестантами. В воображении своем я не смог даже приблизиться к действительности.

Первые два дня ему не давали есть; можете себе представить, какие муки он терпел! Никто его не допрашивал, он был совершенно один; в течение сорока восьми часов он думал, что ему суждено так и умереть от голода, забытым в своем узилище. Единственный шум, доносившийся до него, были удары розг, которыми с пяти часов утра и до самого вечера секли несчастных крепостных, отправленных туда своими господами для наказания. Прибавьте к этим ужасным звукам рыдания, плач и вой жертв, угрозы и брань палачей, и вы можете составить себе приблизительное представление о том, каким нравственным пыткам подвергался наш злосчастный соотечественник в течение четырех томительных дней, сам не зная за что.

Проникнув таким образом, отнюдь не по своей воле, в сокровенные тайны русских тюрем, он вполне оправданно счел, что обречен кончить здесь свои дни, небезосновательно рассудив: «Если, б меня собирались выпустить, то не посадили бы в такое место — ведь эти люди больше всего боятся, что их скрытые от посторонних взглядов жестокости получат огласку».

Одна лишь тонкая и легкая перегородка отделяла тесную каморку г-на Перне от внутреннего двора, где происходили экзекуции.

Розги, которые благодаря смягчению нравов заменили собою недоброй памяти монгольский кнут, представляют собою расщепленный натрое тростник; при каждом ударе орудие это рвет кожу; после пятнадцатого удара наказуемый обычно уже не в силах кричать: ослабевший голос его издает лишь глухие протяжные стоны; этот ужасный хрип казнимых разрывал сердце узнику и предвещал ему участь, о какой не осмеливался он даже помыслить.

Г-н Перне понимает по-русски; ему сразу пришлось стать свидетелем множества незримых для него и никем не знаемых мучении; в тюрьму привели двух девушек, работавших у знаменитой в Москве модистки; несчастных секли прямо на глазах у хозяйки — та обвиняла их в том, что они имеют любовников и настолько забываются, что приводят их в дом… к ней, владелице модной лавки!! экое безобразие! При этом злобная женщина еще и велела палачам сечь побольнее; одна из девушек запросила пощады; было ясно, что она при смерти, вся в крови, — неважно! она имела дерзость сказать, что сама хозяйка ведет себя похуже ее, отчего та рассвирепела вдвое пуще прежнего. Как утверждал г-н Перне (добавляя притом, что я, конечно, не поверю его словам), каждая из несчастных получила в несколько приемов по сто восемьдесят плетей. «Мне слишком больно было их считать, — сказал мне бывший арестант, — чтобы я мог сбиться!!»

Когда присутствуешь при таких ужасах и ничего не можешь сделать, чтобы помочь жертвам, то начинаешь сходить с ума.

Затем стали сечь крестьян, присланных управляющим какого-то помещика; дворового слугу из городской усадьбы, наказываемого по просьбе барина; сплошная череда жестоких и неправедных возмездий, череда людей, чье отчаяние неведомо свету (см. в конце этого тома извлеченный из книги Лаво список лиц, содержавшихся в московской тюрьме в течение 1836 года; см. также в приложении к «Американским заметкам» Диккенса выдержки из американских газет, касающиеся обращения с рабами в Соединенных Штатах; налицо примечательное сходство между бесчинствами деспотизма и злоупотреблениями демократии.) Бедный арестант ждал ночи, так как вместе с темнотою наступала и тишина; но тогда его начинали жечь каленым железом собственные мысли; и тем не менее жестокие муки воображения он предпочитал мукам от более чем действительных страданий преступников или же невинных жертв, которых приводили на тюремный двор в течение дня. Попавшего в настоящую беду не так страшит мысль, как действительность. Одни лишь сытые и спящие в мягкой постели любители помечтать уверяют, будто мнимые мучения сильнее действительно испытываемых.

Наконец, после этой четырехдневной пытки, ужас которой вряд ли подвластен усилиям нашего воображения, г-н Перне, по-прежнему без всяких объяснений, был переведен из своей камеры в другую часть тюрьмы.

Оттуда он написал г-ну де Баранту, передав письмо через генерала ***, на дружбу которого он, как полагал, мог рассчитывать.

Письмо по назначению не дошло, а когда позднее написавший его попросил у вероломного генерала объяснений, тот ответил отговорками и в конце концов поклялся г-ну Перне на Евангелии, что письмо его не было и никогда не будет передано министру полиции! Таково было высшее изъявление преданности, какого сумел добиться узник от своего друга. Вот во что превращаются лучшие людские чувства, пройдя через горнило деспотизма.

Три недели прошли во все нарастающем беспокойстве, ибо, казалось, опасаться можно чего угодно, а надеяться не на что.

По истечении этого срока, который г-ну Перне показался целою вечностью, он был освобожден без всякого суда, так и не узнав, в чем состояла причина его заточения.

Неоднократные запросы, направленные им в Москве директору департамента полиции, ничего не прояснили: ему отвечали, что его освобождения требовал посол, и приказали покинуть Россию. Он испросил и получил разрешение ехать через Петербург.

Ему хотелось поблагодарить французского посла за свободу, которою он ему обязан. Он желал также дознаться, почему с ним так обошлись. Тщетно г-н де Барант отговаривал его от затеи идти объясняться с г-ном Бенкендорфом, министром полиции. Освобожденный узник испросил себе аудиенции; ему ее предоставили. Он сказал министру, что не ведает, за что был наказан, и, прежде чем покинуть Россию, желает узнать, в чем заключалось его преступление. Министр кратко отвечал, что г-ну Перне лучше не заниматься далее расследованиями на сей счет, после чего отослал его восвояси, повторив приказание безотлагательно покинуть империю.

Вот и все сведения, что я сам смог получить от г-на Перне.

У молодого человека, как и у всех, кто хотя бы недолгое время провел в России, появился таинственно-скрытный тон, от которого иностранцы, живущие в тех краях, так же не могут избавиться, как и сами местные обитатели. В России все умы словно придавлены секретностью.

В ответ на мои расспросы г-н Перне наконец сказал мне, что при первой поездке в Россию ему поставили в паспорте звание негоцианта, при второй же поездке — адвоката; он прибавил и нечто более серьезное, еще до прибытия в Петербург, плывя на пароходе но Балтийскому морю, он откровенно высказался против русского деспотизма в присутствии нескольких незнакомых людей.

На прощание он заверил меня, что не припоминает никаких иных обстоятельств, которые могли бы объяснить то обращение, какому он подвергся в Москве.

С тех пор я его не видал(Контакты Кюстина с Перне продолжились после выхода «России в 1839 году»: летом 1843 г. Перне предложил Кюстину печататься в издаваемым им журнале, однако Кюстин предложения не принял; «Моя книга настолько проникнута католическим духом, — писал он 9 июля 1843 г. Варнгагену, — а его газета настолько полна духом революционным и антихристианским, что политическая необходимость, я полагаю, скоро возобладает в его душе над чувством» (Lettres а Vamhagen. P. 457).); лишь два года спустя, по случайности столь же странной, как и обстоятельства, заставившие меня вмешаться в эту историю, я повстречал одну особу, принадлежащую к его семейству; она сказала мне, что знает, какую услугу оказал я ее юному родственнику, и поблагодарила меня. Должен прибавить, что особа эта держится консервативных религиозных взглядов; еще раз повторю, что она сама и вся ее семья пользуются всеобщем уважением и почетом в Сардинском королевстве(Савойя, где жили родные Перне (см. наст, том, с. 390), в 1814–1860 гг. принадлежала к Сардинскому королевству. В пятом издании 1854 г. Кюстин сделал к этому месту следующее примечание: «От друзей г-на Перне я узнал, что изложение этого эпизода в моей книге его весьма шокировала Он желал бы предстать перед публикой мучеником, который горд и счастлив выпавшими на его долю страданиями; самолюбие его было оскорблено даже такой мелочью, как упоминание о его хилом телосложении. Выходит, истину признают с трудом не в одной России».).

Напомню сказанное выше о «чине» (том первый, письмо девятнадцатое)

После выхода в свет первого издания этой книги я получил письмо от госпожи графини Коссаховской, дочери петербургского графа де Лаваля; в нем она указывает на ошибки, к распространению коих я оказался причастен, рассказавши сей анекдот так, как сам его услыхал. Она признает тем не менее, что петербургский г-н де Лаваль не принадлежит к прославленному французскому роду, благодаря брачным узам соединившему имя свое с именем Монморанси(Дворянский род Лавалей, названный по одноименному городу, существует с IX в.; с XIII в. титул сеньоров Лаваля перешел к древнейшему французскому роду Монморанси. Так возникла ветвь герцогов де Монморанси-Лавалей, которую в эпоху, описываемую Кюстином, представляли пэр Франции Анн Александр де Монморанси, герцог де Лаваль (ум. 1827) и его сын Адриан де Монморанси, герцог де Лаваль (1767–1837), пэр Франции и дипломат.), и в доказательство даже прибавляет, что титул графа де Лаваля ему пожаловал Людовик XVIII; один этот факт удостоверяет, что Лавали, обосновавшиеся в Петербурге со времен эмиграции, не имеют ничего общего ни со старинным домом Лавалей, ни вообще со старинною французскою знатью. Однако же заслугами своими они никому не уступят; имя их вошло в историю благодаря недавнему достославному событию — петербургский граф де Лаваль приходится отцом княгине Трубецкой, добровольно отправившейся в сибирскую ссылку.

Издавая свою книгу, я не знал, что героический поступок этой святой жертвы супружеского долга покрывает славой также и Францию.

Г-н Брюллов написал несколько весьма примечательных снимков с работ Рафаэля; но этот поразил меня своей красотой более всех прочих.

Униаты — православные, присоединившиеся к католической церкви и c тех пор рассматриваемые церковью православною как раскольники.

Смотри книгу «Преследования и муки католической церкви в России» и превосходные статьи в «Журналь де Деба» за октябрь 1842 года (Имеются в виду книга графа д'Оррера (см. примеч. к т. I, с. 6, 350) и четыре статьи о преследованиях католической и униатской церквей в России, опубликованные в этой газете 13, 15, 23 и 30 октября 1842 г. и представлявшие собою реферат двух текстов: упомянутой книги д'Оррера и обращения римского папы Григория XVI к собору кардиналов 22 июля 1842 г. «О неустанных стараниях Его Святейшества помочь католической церкви России и Польши в претерпеваемых ею тяжких испытаниях», изданного в Риме в том же 1842 г. Автор статей подчеркивает, что Николай «желает падения католицизма в России, но боится шума, который это падение может вызвать», и потому информация о положении российских католиков выходит за пределы России с большим трудом; сам папа жалуется на недостаток точных сведений. «Во Франции, — замечает автор «Journal des Debats», — где все, и ложное, и правдивое, тотчас предается гласности, где пресса слышит и повторяет даже жалобы на несчастья выдуманные, никто не может вообразить, что стоны жертв могут не иметь отзвука, пропадать втуне. Тем не менее в России дела обстоят именно таким образом». Ссылаясь на манифест папы, автор статей перечисляет конкретные меры, посредством которых ведется русским правительством борьба с католиками: в феврале 1832 г. 202 из 291 католического монастыря были уничтожены (якобы из-за отсутствия монахов); католическим священникам запрещено причащать прихожан из других приходов; православные крестьяне, по указу от 11 июля 1836 г., не имеют права служить католическим священникам; человек, перешедший из православия в католичество, теряет по указу от 21 марта 1840 г. право распоряжаться своим состоянием, воспитывать своих детей и должен доживать жизнь в монастыре; более того, переход в католичество по указу от 16 декабря 1839 г. преследуется не только церковью, но и государством, так как для русского правительства «всякое вероотступничество равносильно бунту»; крестьян, не спрашивая их согласия, насильно записывают в православные целыми деревнями, а при попытках вернуться к вере отцов карают за вероотступничество; проповеди католических священников подвергаются предварительной цензуре; у католической церкви в казну отобраны имения, приносящие 250000 рублей в год, — якобы для удобства самого духовенства, которому затруднительно ими управлять. Так же насильственно происходило и присоединение униатов к православной церкви в 1839 г., носившее, по мнению автора статей, исключительно политический характер; в ход шли и подкуп, и посулы свободы крепостным, и заключение непокорных униатских священников в тюрьму или православные монастыри. Эти же моменты были рассмотрены более подробно в книге д'Оррера, где вдобавок была вскрыта политическая подоплека гонений на католиков (стремление создать унитарное русское государство, а для этого — уничтожение национальных, языковых, религиозных отличий на всех территориях, входящих в состав Российской империи, — прежде всего в Польше) и приведены многочисленные документы, например, «предложения», сделанные в декабре 1839 — январе 1840 гг. управляющим министерством внутренних дел Строгановым и директором департамента духовных дел иностранных вероисповеданий Вигелем римско-католическому коллегиуму; среди мер, которые коллегиуму предлагалось незамедлительно осуществить, фигурировали ограничение числа храмов в приходах, ограничение свободы передвижения католических священников, признание недействительными смешанных браков, заключенных только католическими священниками, и проч. Кюстин продолжал интересоваться литературой о положении католиков в России и в третьем издании своей книги (1846) поместил в конце комментируемой главы обширные отрывки из вышедшего в 1843 г. французского перевода книги Тейнера (см. Дополнение 2). О реакции русского духовенства на статьи в «Journal des Debats» дает представление отзыв митрополита Филарета, воспроизведенный А. И. Тургеневым в письме к Н. И. Тургеневу от 27 октября 1842 г.: «Вот что написал Филарет Булгакову, возвращая ему два номера «Дебатов» со статьями о наших отношениях с Римским двором: Кто хотя несколько знает историю начала Унии в России, тот легко увидит в манифесте Папы, что непогрешимый грешит против истины, как сказка, и потому не знающий может догадаться о клевете на современные события. (Логика не ясна.) Жаль, что Европа охотно доверяет клеветам на Россию, так как потерявшие добродетель охотно верят клевете на добрых» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 950. № 192 об.; подл, по- фр., за исключением слов, выделенных курсивом). Впрочем, даже III Отделение признавало, что не все упреки совершенно безосновательны. «Местные исполнители воли правительства искажают его веления, — говорится в отчете за 1841 год, — и порождают беспрерывные ропот и жалобы. Бывали случаи, что дети оставались два года без Священного крещения, усопшие без обряда погребения! От них отказывались священники православной церкви, по случаю их несовершенного к оной присоединения, а католики опасались исполнять их требы, читая их вне своей паствы <…> Таким образом, действия <православного> духовенства произвели общую, неосновательную мысль, что правительство имеет намерение присоединить всех без исключения к православию, так что все находятся в каком- то испуге и стоят в оборонительном положении» (ГАРФ. Ф. 109. Оп. 223. № 6. Л. 123, 126 об.). В следующем, 1842 году ситуация, по свидетельству III Отделения, сделалась еще более напряженной, из-за «распространения и утверждения толков о том, что Россия намеревается обратить его <польский народ> в греко-российское вероисповедание»; «распадению тайной злобы» польского духовенства способствовала, как явствует из того же документа, и упомянутая выше речь папы: «При всей неусыпности полицейских наблюдений многие экземпляры этой речи прокрались в Варшаву и ходят по рукам в публике. Католицизм, столь ослабевший в последнее время как в Царстве, так и в Западных губерниях и оставивший уже почти одну только тень своего существования, внезапно так воспламенился, что ныне церкви этого вероисповедания не могут вмещать в себе толпы, в них стремящиеся. Вот какие последствия произошли от действительного или мнимого опасения насчет преследования их религии» (Там же. № 7. Л. 149–150). Дело не улучшилось и в 1843 г.: «Розыскания о перешедших в католицизм униатах возбудили за границею толки о преследовании католической церкви. Невежественное и даже жестокое обращение местных чиновников с присоединяемыми дали этим отзывам некоторую достоверность» (Там же. № 8. Л. 202 об.).).

Ведь целых три года потребовалось, чтобы вопль этих страдальцев донесся до Рима! (Имеется в виду срок, прошедший между присоединением униатов к православной церкви (1839) и обращением папы римского к кардиналам (1842). Ср. также ниже примеч. к наст, тому, с. 435.)

Об этом пишет Диккенс: «Самоубийства среди заключенных здесь редки — в сущности, почти неизвестны. Но из этого отнюдь нельзя сделать логический вывод в пользу самой системы (системы одиночного заключения), хотя на этом часто настаивают. Все, кто посвятил себя изучению душевных болезней, прекрасно знают, что человек может впасть в такую предельную подавленность и отчаяние, которые изменят весь его характер и убьют в нем всякую душевную гибкость и способность сопротивляться, — и однако же он остановится перед самоуничтожением. Это обычная история» («Филадельфия и ее одиночная тюрьма». — «Американские заметки» Чарльза Диккенса. Отрывок приводится в переводе Т. Кудрявцевой.).

«Suicides are rare among the prisoners: are almost indeed unknown. But no argument in favour of the system can reasonably be deduced from this circumstance, although it is very often urged. All men who have made diseases of the mind, their study, know perfectly well that such extreme depression and despair as to change the whole character and beat down all its powers of elasticity and self resistance, may be at work within a man, and yet stop short of self destruction. This is a common case». (Philadelphia and its solitary prison. American notes for general circulation, by Charles Dickens).

Большой писатель, глубокий знаток нравов, христианский философ, у которого взял я эти строки, не только обладает даром власти над стилем и запечатлевает мысли свои словно на медных скрижалях; он еще и тщательно изучил свой предмет, так что мнение его по сему поводу непререкаемо.

«По-моему, персы были правы, утверждая, что второй порок — лгать, а первый — быть должным. Ведь обыкновенно долги и ложь тесно между собою связаны» (Рабле. Третья книга, гл. V. Рабле цитируется в переводе H. М. Любимова.)

Смотри том I, письмо пятнадцатое

Смотри рассказ о поездке в Шлиссельбург, том I.

Смотри брошюру г-на Толстого, выдержки из которой приводились в моих путевых записках.

Смотри историю княгини Трубецкой.

Смотри выше историю Павлова и множество других подобных случаев.

Несмотря на все сказанное выше, нелишне, быть может, пояснить, что это относится лишь к народным массам, которым в России ведома только власть страха и силы.

Писано в 1839 году.

Упреки эти, не выходящие, на мой взгляд, за рамки почтительности, нашли себе подтверждение в последних эдиктах римской курии.

Невежество в делах религии настолько велико в наши дни, что один католик, весьма умный человек, которому я читал эти строки, перебил меня: «Какой же вы после этого католик — вы браните самого папу!» Как будто папа так же безупречен в делах мирских, как непогрешим он в вопросах веры! Да и эту непогрешимость сторонники галликанства ограничивают известными оговорками, при всем том считая себя католиками. Разве Данте когда-нибудь обвиняли в ереси? А между тем как обходится он с папами, которых поместил в свой ад! Лучшие умы нашего времени впадают в путаницу, которая в прежние века рассмешила бы любого школяра. Отвечая своему критику, я отослал его к Боссюэ (Имеется в виду сочиненная Боссюэ (см. примеч. к т. I, с. 377) «Декларация французского духовенства» (1682), которая, не подвергая сомнению авторитет папы римского, утверждала независимость от него королей в вопросах светских, а галликанской церкви — в вопросах церковного управления, равно как и подчинение папы в вопросах веры вселенским соборам.), который в своем изложении католического учения, всегда встречавшем поддержку, одобрение и похвалу от римской курии, дает достаточное оправдание моим принципам.

Писано при жизни покойного короля Пруссии, в 1839 году.

Ныне, уже после того как я это написал, император позволяет множеству русских жить в Париже (На самом деле получить заграничный паспорт в начале 1840-х гг. было так же трудно, как и в конце 1830-х (см. примеч. к т. 1. с. 200).). Быть может, он думает излечить от грез сторонников реформ, показав им Францию вблизи; ему представляют ее как революционный вулкан, как страну, побывав в которой русские навсегда потеряют охоту к политическим преобразованиям; он заблуждается.

В недавно напечатанных письмах леди Монтегю (Леди Мери Уортли Монтегю (урожд. Пьерпон; 1690–1762) — жена Эдуарда Уортли Монтегю, английского посла в Константинополе в 1716–1718 гг., вошедшая в литературу своими «Письмами» (изд. посмертно, 1763, т. 1–3). За совершенство эпистолярного стиля леди Монтегю называли «английской госпожой де Севинье». Поскольку Кюстин упоминает письма, «напечатанные недавно», можно предположить, что он пользовался Полным собранием сочинений леди Монтегю в 3 томах, изданным в 1836–1837 гг. в Лондоне ее внучкой Луизой Стюарт.) я обнаружил максиму турецких царедворцев, применимую ко всем угодникам, но особенно к угодникам русским — то есть ко всем русским вообще; она помогает уяснить, что между Турцией и Московией немало схожего: «Будь ласков с фаворитами, избегай опальных и не доверяйся никому» (Lady Mary Wortly Montegu's Letters, p. 159, t. 11).

С тех пор как это было писано, несколько газет поместили обращение папы к кардиналам (См. примеч. к наст, тому, с. 399.) по вышеуказанному поводу. Обращение это, исполненное высочайшей мудрости, показывает, что святого отца наконец осведомили об опасностях, против которых я предостерегаю, и что теперь истинные интересы веры возобладали в Риме над соображениями светской политики.

Г-на герцога де Ришелье, министра при Людовике XVIII (Ришелье Арман Эмманюэль дю Плесси де Шинон, герцог де (1766–1622) — председатель совета министров Франции в 1815–1818 и 1820–1821 гг.).

Всем старым любителям музыки памятно то несравненное впечатление, что производила она в дивных ариях Майера, Цингарелли и Паэзиелло, и особенно в непременных речитативах. Составив целую эпоху в истории искусства, она послужила образцом крупнейшим талантам нашего времени благодаря своей трагической выразительности, неподдельному, подлинно итальянскому благородству тона, нестесненному стилю исполнения и энергической декламации.

Как говорят в России, новыми законами более не дозволяется продавать людей без земли (См. примеч. к т. I, с. 185.); но говорят также, что всегда есть способы обойти строгий закон.

Г-н Грассини так и не пожелал назвать мне имя этого пленника.

Каким чудом русское правительство, по сути своей революционное («Революционный» характер русского самодержавия уже стал в это время предметом рефлексии; так, если верить П. В. Долгорукому, великий князь Константин Павлович, раздраженный намерением брата сразу по вступлении на престол произвести улучшения «по всем ветвям государственного управления», «в минуту гнева назвал даже Николая Павловича якобинцем» (Долгорукий П. В. Петербургские очерки. М., 1992. С. 279); ср. также в дневнике Пушкина под 22 декабря 1834 г. реплику поэта, адресованную великому князю Михаилу Павловичу: «Все Романовы революционеры и уравнители» и ответ великого князя: «Спасибо: так ты меня жалуешь в якобинцы!» (Пушкин. Т. 8. С. 45). Кюстин полемизирует здесь с официальной петербургской доктриной, согласно которой Россия «нынешним спокойствием, благоденствием и постепенным возвеличением своим при смутных обстоятельствах» противостоит «некоторым европейским государствам, где революционный дух столь злобно и иногда столь удачно действует к разрушению всякого устройства», и благодаря императору представляет собой «единственную опору своих союзников, единственный оплот, удерживающий дальнейшее распространение смуты и беспорядка в Европе, и страшилище злых революционеров» (Отчет III Отделения за 1835 год — ГАРФ. Ф. 109. Оп. 223. № 2 Л. 59 об.).), сумело внушить всем правительствам Европы, что оно воплощает собою антиреволюционное начало в мире? Этому диву я до сих пор тщетно ищу объяснения. До чего бы мы дошли, если б общественный порядок считался возможным только при деспотическом правлении?

Смотри краткий отчет о путешествии.

Смотри генеалогическую таблицу (Ред.).

Род фараона, ныне позабытый.

В донесении императрице Екатерине II (В переводе эти слова опущены.).

Польский поэт Немцевич (Немцевич Юлиан Урсын (1757 или 1758–1841) — польский поэт, участвовал в восстании 1794 г. как адъютант Т. Костюшко; раненный, попал в плен, отбывал заключение в Петропавловской крепости; после подавления восстания 1830–1831 гг. эмигрировал; умер в 1841 году. «Записки о моем пленении в Санкт-Петербурге в 1794, 1795 и 1796 годах» были изданы в Париже (на фр. яз.) посмертно, в августе 1843 года.) рассказывает о том, каким удивительным образом объявил ему о смерти Екатерины тюремщик той крепости, в которой Немцевич содержался более трех лет по приказу императрицы. Человек этот сказал ему однажды утром: «Да будет вам известно, что наша бессмертная императрица изволила умереть». См.: «Заметки о моем тюремном заключении в Петербурге в 1794, 1795 и 1796 годах», сочинение Юлиана Урсына Немцевича.

В указатель не вошли лица, упоминаемые во вступительной статье и комментариях. В указателе принят алфавитный порядок «слово за словом».

Содержание

ГУМАНИТАРНАЯ БИБЛИОТЕКА АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА

Маркиз Астольф Де Кюстин

Россия в 1839 году

Примечания