Иван
Шмелев
РОЖДЕСТВО
Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество.
Ну, что же... Не поймешь чего - подскажет сердце.
Как будто, я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он - редко, выпадет
- и стаял. А у нас, повалит, - свету, бывало, не видать, дня на три!
Все завалит. На улицах - сугробы, все бело. На крышах, на заборах, на
фонарях - вот сколько снегу! С крыш свисает. Висит - и рухнет мягко,
как мука. Ну, за ворот засыплет. Дворники сгребают в кучи, свозят. А не
сгребай - увязнешь. Тихо у нас зимой, и глухо. Несутся санки, а не
слышно. Только в мороз, визжат полозья. Зато весной, услышишь первые
колеса... - вот радость!..
Наше Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы крепче.
Увидишь, что мороженых свиней подвозят, - скоро и Рождество. Шесть
недель постились, ели рыбу. Кто побогаче - белугу, осетрину, судачка,
наважку; победней - селедку, сомовину, леща... У нас, в России, всякой
рыбы много. Зато на Рождество - свинину, все. В мясных, бывало, до
потолка навалят, словно бревна, - мороженые свиньи. Окорока обрублены,
к засолу. Так и лежат, рядами, - разводы розовые видно, снежком
запорошило.
А мороз такой, что воздух мерзнет. Инеем стоит, туманно, дымно. И
тянутся обозы - к Рождеству. Обоз? Ну, будто, поезд... только не
вагоны, а сани, по снежку, широкие, из дальних мест. Гусем, друг за
дружкой, тянут. Лошади степные, на продажу. А мужики здоровые,
тамбовцы, с Волги, из-под Самары. Везут свинину, поросят, гусей,
индюшек, - "пылкого морозу". Рябчик идет, сибирский, тетерев-глухарь...
Знаешь - рябчик? Пестренький такой, рябой... - ну, рябчик! С голубя,
пожалуй, будет. Называется - дичь, лесная птица. Питается рябиной,
клюквой, можжевелкой. А на вкус, брат!.. Здесь редко видишь, а у нас -
обозами тянули. Все распродадут, и сани, и лошадей, закупят красного
товару, ситцу, - и домой, чугунной. Чугунка? А железная дорога.
Выгодней в Москву обозом: свой овес-то, и лошади к продаже, своих
заводов, с косяков степных.
Перед Рождеством, на Конной площади, в Москве, - там лошадями
торговали, - стон стоит. А площадь эта... - как бы тебе сказать?.. - да
попросторней будет, чем... знаешь, Эйфелева-то башня где? И вся - в
санях. Тысячи саней, рядами. Мороженые свиньи - как дрова лежат на
версту. Завалит снегом, а из-под снега рыла да зады. А то чаны,
огромные, да... с комнату, пожалуй! А это солонина. И такой мороз, что
и рассол-то замерзает... - розовый ледок на солонине. Мясник, бывало,
рубит топором свинину, кусок отскочит, хоть с полфунта, - наплевать!
Нищий подберет. Эту свиную "крошку" охапками бросали нищим: на,
разговейся! Перед свининой - поросячий ряд, на версту. А там - гусиный,
куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчик... Прямо из саней торговля. И
без весов, поштучно больше. Широка Россия, - без весов, на глаз.
Бывало, фабричные впрягутся в розвальни, - большие сани, -
везут-смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины...
Богато жили.
Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, - лес елок. А
какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Не так, как здесь, -
тычинки. У нашей елки... как отогреется, расправит лапы, - чаща. На
Театральной площади, бывало, - лес. Стоят, в снегу. А снег повалит, -
потерял дорогу! Мужики, в тулупах, как в лесу. Народ гуляет, выбирает.
Собаки в елках - будто волки, право. Костры горят, погреться. Дым
столбами. Сбитенщики ходят, аукаются в елках: "Эй, сладкий сбитень!
Калачики горячи!.." В самоварах, на долгих дужках, - сбитень. Сбитень?
А такой горячий, лучше чая. С медом, с имбирем, - душисто, сладко.
Стакан - копейка. Калачик мерзлый, стаканчик, сбитню, толстенький
такой, граненый, - пальцы жжет. На снежку, в лесу... приятно!
Потягиваешь понемножку, а пар - клубами, как из паровоза. Калачик -
льдышка. Ну, помакаешь, помягчеет. До ночи прогуляешь в елках. А мороз
крепчает. Небо - в дыму - лиловое, в огне. На елках иней. Мерзлая
ворона попадется, наступишь - хрустнет, как стекляшка. Морозная Россия,
а... тепло!..
В Сочельник, под Рождество, - бывало, до звезды не ели. Кутью варили,
из пшеницы, с медом; взвар - из чернослива, груши, шепталы... Ставили
под образа, на сено.
Почему?.. А будто - дар Христу. Ну.., будто, Он на сене, в яслях.
Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза.
Вот, брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное.
Ноготком протрешь - звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон -
другая... Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А
звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь - резанет, ожжет
морозом. А звезды..! На черном небе так и кипит от света, дрожит,
мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В
воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными огнями
блещут, - голубой хрусталь, и синий, и зеленый, - в стрелках. И звон
услышишь. И будто это звезды - звон-то! Морозный, гулкий, - прямо,
серебро. Такого не услышишь, нет. В Кремле ударят, - древний звон,
степенный, с глухотцой. А то - тугое серебро, как бархат звонный. И все
запело, тысяча церквей играет. Такого не услышишь, нет. Не Пасха,
перезвону нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без
конца-начала... - гул и гул.
Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку, башлычок, -
мороз и не щиплет. Выйдешь - певучий звон. И звезды. Калитку тронешь, -
так и осыплет треском. Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает
тонко-тонко. По улице - сугробы, горы. В окошках розовые огоньки
лампадок. А воздух... - синий, серебрится пылью, дымный, звездный. Сады
дымятся. Березы – белые виденья. Спят в них галки. Огнистые
дымы столбами, высоко, до звезд. Звездный звон, певучий, - плывет, не
молкнет; сонный, звон-чудо, звон-виденье, славит Бога в вышних, -
Рождество.
Идешь и думаешь: сейчас услышу ласковый напев-молитву, простой,
особенный какой-то, детский, теплый... - и почему-то видится кроватка,
звезды.
Рождество Твое, Христе Боже наш,
Возсия мирови Свет Разума...
И почему-то кажется, что давний-давний тот напев священный... был
всегда. И будет.
На уголке лавчонка, без дверей. Торгует старичок в тулупе, жмется. За
мерзлым стеклышком - знакомый Ангел с золотым цветочком, мерзнет.
Осыпан блеском. Я его держал недавно, трогал пальцем. Бумажный Ангел.
Ну, карточка... осыпан блеском, снежком как будто. Бедный, мерзнет.
Никто его не покупает: дорогой. Прижался к стеклышку и мерзнет.
Идешь из церкви. Все - другое. Снег - святой. И звезды - святые, новые,
рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та
давняя звезда, которая волхвам явилась? Вон она: над Барминихиным
двором, над садом! Каждый год - над этим садом, низко. Она голубоватая.
Святая. Бывало, думал: "Если к ней идти - придешь туда. Вот, прийти
бы... и поклониться вместе с пастухами Рождеству! Он - в яслях, в
маленькой кормушке, как в конюшне... Только не дойдешь, мороз,
замерзнешь!" Смотришь, смотришь – и думаешь: "Волсви же со
звездою путеше-эствуют!.."
Волсви?.. Значит - мудрецы, волхвы. А, маленький, я думал - волки. Тебе
смешно? Да, добрые такие волки, - думал. Звезда ведет их, а они идут,
притихли. Маленький Христос родился, и даже волки добрые теперь. Даже и
волки рады. Правда, хорошо ведь? Хвосты у них опущены. Идут,
поглядывают на звезду. А та ведет их. Вот и привела. Ты видишь, Ивушка?
А ты зажмурься... Видишь - кормушка с сеном, светлый-светлый мальчик,
ручкой манит?.. Да, и волков... всех манит. Как я хотел увидеть!.. Овцы
там, коровы, голуби взлетают по стропилам... и пастухи, склонились... и
цари, волхвы... И вот, подходят волки. Их у нас в России много!..
Смотрят, а войти боятся. Почему боятся? А стыдно им... злые такие были.
Ты спрашиваешь - впустят? Ну, конечно, впустят. Скажут: ну, и вы
входите, нынче Рождество! И звезды... все звезды там, у входа,
толпятся, светят... Кто, волки? Ну, конечно, рады.
Бывало, гляжу и думаю: прощай, до будущего Рождества! Ресницы
смерзлись, а от звезды все стрелки, стрелки...
Зайдешь к Бушую. Это у нас была собака, лохматая, большая, в конуре
жила. Сено там у ней, тепло ей. Хочется сказать Бушую, что Рождество,
что даже волки добрые теперь и ходят со звездой... Крикнешь в конуру -
"Бушуйка!". Цепью загремит, проснется, фыркнет, посунет мордой, добрый,
мягкий. Полижет руку, будто скажет: да, Рождество. И - на душе тепло,
от счастья.
Мечтаешь: Святки, елка, в театр поедем... Народу сколько завтра будет!
Плотник Семен кирпичиков мне принесет и чурбачков, чудесно они пахнут
елкой!.. Придет и моя кормилка Настя, сунет апельсинчик и будет
целовать и плакать, скажет - "выкормочек мой... растешь"... Подбитый
Барин придет еще, такой смешной. Ему дадут стаканчик водки. Будет
махать бумажкой, так смешно. С длинными усами, в красном картузе, а под
глазами "фонари". И будет говорить стихи. Я помню:
И пусть ничто-с за этот Праздник
Не омрачает торжества!
Поднес почтительно-с проказник
В сей день Христова Рождества!
В кухне на полу рогожи, пылает печь. Теплится лампадка. На лавке, в
окоренке оттаивает поросенок, весь в морщинках, индюшка серебрится от
морозца. И непременно загляну за печку, где плита: стоит?.. Только под
Рождество бывает. Огромная, во всю плиту, - свинья! Ноги у ней
подрублены, стоит на четырех култышках, рылом в кухню. Только сейчас
втащили, - блестит морозцем, уши не обвисли. Мне радостно и жутко: в
глазах намерзло, сквозь беловатые ресницы смотрит... Кучер говорил:
"Велено их есть на Рождество, за наказание! Не давала спать Младенцу,
все хрюкала. Потому и называется - свинья! Он ее хотел погладить, а
она, свинья, щетинкой Ему ручку уколола!" Смотрю я долго. В черном рыле
- оскаленные зубки, "пятак", как плошка. А вдруг соскочит и загрызет?..
Как-то она загромыхала ночью, напугала.
И в доме - Рождество. Пахнет натертыми полами, мастикой, елкой. Лампы
не горят, а все лампадки. Печки трещат-пылают. Тихий свет, святой. В
холодном зале таинственно темнеет елка, еще пустая, - другая, чем на
рынке. За ней чуть брезжит алый огонек лампадки, - звездочки, в лесу
как будто... А завтра!..
А вот и - завтра. Такой мороз, что все дымится. На стеклах наросло
буграми. Солнце над Барминихиным двором - в дыму, висит пунцовым шаром.
Будто и оно дымится. От него столбы в зеленом небе. Водовоз подъехал в
скрипе. Бочка вся в хрустале и треске. И она дымится, и лошадь, вся
седая. Вот мороз!..
Топотом шумят в передней. Мальчишки, славить... Все мои друзья:
сапожниковы, скорнячата. Впереди Зола, тощий, кривой сапожник, очень
злой, выщипывает за вихры мальчишек. Но сегодня добрый. Всегда он водит
"славить". Мишка Драп несет Звезду на палке - картонный домик: светятся
окошки из бумажек, пунцовые и золотые, - свечка там. Мальчишки шмыгают
носами, пахнут снегом.
- "Волхи же со Звездою питушествуют!" весело говорит Зола.
Волхов приючайте,
Святое стречайте,
Пришло Рождество,
Начинаем торжество!
С нами Звезда идет,
Молитву поет...
Он взмахивает черным пальцем и начинают хором:
Рождество Твое. Христе Бо-же наш...
Совсем не похоже на Звезду, но все равно. Мишка Драп машет домиком,
показывает, как Звезда кланяется Солнцу Правды. Васька, мой друг,
сапожник, несет огромную розу из бумаги и все на нее смотрит. Мальчишка
портного Плешкин в золотой короне, с картонным мечом серебряным.
- Это у нас будет царь Кастинкин, который царю Ироду голову отсекает! -
говорит Зола. - Сейчас будет святое приставление! - Он схватывает Драпа
за голову и устанавливает, как стул. - А кузнечонок у нас царь Ирод
будет!
Зола схватывает вымазанного сажей кузнечонка и ставит на другую
сторону. Под губой кузнечонка привешен красный язык из кожи, на голове
зеленый колпак со звездами.
- Подымай меч выше! - кричит Зола. - А ты, Степка, зубы оскаль
страшней! Это я от бабушки еще знаю, от старины!
Плешкин взмахивает мечом. Кузнечонок страшно ворочает глазами и скалит
зубы. И все начинают хором:
Приходили вол-хи,
Приносили бол-хи,
Приходили вол-хари,
Приносили бол-хари,
Ирод ты Ирод,
Чего ты родился,
Чего не хрестился,
Я царь - Ка-стинкин,
Маладенца люблю,
Тебе голову срублю!
Плешкин хватает черного Ирода за горло, ударяет мечом по шее, и Ирод
падает, как мешок. Драп машет над ним домиком. Васька подает царю
Кастинкину розу. Зола говорит скороговоркой:
- Издох царь Ирод поганой смертью, а мы Христа славим-носим, у хозяев
ничего не просим, а чего накладут - не бросим!
Им дают желтый бумажный рублик и по пирогу с ливером, а Золе подносят и
зеленый стаканчик водки. Он утирается седой бородкой и обещает зайти
вечерком спеть про Ирода "подлинней", но никогда почему-то не приходит.
Позванивает в парадном колокольчик, и будет звонить до ночи. Приходит
много людей поздравить. Перед иконой поют священники, и огромный дьякон
вскрикивает так страшно, что у меня вздрагивает в груди. И вздрагивает
все на елке, до серебряной звездочки наверху.
Приходят-уходят люди с красными лицами, в белых воротничках, пьют у
стола и крякают.
Гремят трубы в сенях. Сени деревянные, промерзшие. Такой там грохот,
словно разбивают стекла. Это - "последние люди", музыканты, пришли
поздравить.
- Береги шубы! - кричат в передней.
Впереди выступает длинный, с красным шарфом на шее. Он с громадной
медной трубой, и так в нее дует, что делается страшно, как бы не
выскочили и не разбились его глаза. За ним толстенький, маленький, с
огромным прорванным барабаном. Он так колотит в него култышкой, словно
хочет его разбить. Все затыкают уши, но музыканты все играют и играют.
Вот уже и проходит день. Вот уж и елка горит - и догорает. В черные
окна блестит мороз. Я дремлю. Где-то гармоника играет, топотанье...
– должно быть, в кухне.
В детской горит лампадка. Красные языки из печки прыгают на замерзших
окнах. За ними - звезды. Светит большая звезда над Барминихивым садом,
но это совсем другая. А та, Святая, ушла. До будущего года.
Иван
Шмелев. Лето
Господне