Преп. Сергий / К началу

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Древнерусская литература

Страничка Д.С. Лихачева

СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ

1. Подготовка текста, перевод и комментарии О. В. Творогова. 

2. Перевод Д.С. Лихачева.

«Слово ο полку Игореве» было написано в конце XII века. Поводом для создания произведения явился неудачный поход на половцев князя Новгорода-Северского Игоря Святославича в 1185 году: русское войско потерпело поражение, а возглавлявшие его князья и оставшиеся в живых воины оказались в плену. Об этом походе рассказывается также в современных событиям летописях (см. отрывки из Ипатьевской и Лаврентьевской летописей, публикуемые в наст. т.).

Однако автор «Слова» создал не воинскую повесть, а произведение совершенно особого жанра. Злосчастный поход Игоря Святославича явился поводом для глубоких раздумии ο судьбах Русской земли, ο пагубности феодальных междоусобиц, вызвал воспоминания ο прошлом - ο славных и ο трагических периодах русской истории.

Β «Слове» сочетаются как бы две художественные стихии — книжная, близкая по системе образов и поэтическим приемам κ ораторскому слову, и фольклорная, причем эта последняя объединяет в себе элементы разных жанров — «плачей» и «слав». Яркий язык «Слова», его образная система, ритмический строй, сочетание тонкого лиризма и гражданского пафоса — все эти черты памятника выделяют его среди других произведений русской литературы XII века и в то же время роднят с ними, поскольку те же художественные приемы и те же образы, хотя и не в такой концентрации и не в столь же совершенной форме, мы встречаем и в русских летописях, и в «Словах» Кирилла Туровского, и в таких произведениях XII—XIII веков, как «Слово Даниила Заточника» или «Слово ο погибели Русской земли».

Рукописная судьба «Слова» сложилась крайне неблагоприятно. До нового времени сохранился лишь один список памятника. Он входил в состав сборника, принадлежавшего известному ценителю русских древностей, графу А. И. Мусину-Пушкину. Но в 1812 году вся коллекция рукописей графа погибла в пожаре Москвы. Сгорел и сборник, содержавший «Слово ο полку Игореве». Мы располагаем сейчас только изданием памятника, осуществленным в 1800 году А. И. Мусиным-Пушкиным, Α. Φ. Малиновским и Η. Η. Бантыш-Каменским, а также копией с текста «Слова», изготовленной не позднее 1793 года для Екатерины II. Сравнение первого издания (оно обозначается в дальнейшем буквой П) и Екатерининской копии (Е), а также сравнение языка «Слова» с языком других древнерусских памятников позволило исследователям установить, что издатели в ряде случаев не только недостаточно точно передали текст, подновив его орфографию и допустив немало опечаток, но и не поняли смысла отдельных слов и фраз, не сумели разобраться в написаниях рукописи. Поэтому, положив в основу текст первого издания «Слова», мы устраняем некоторые явные опечатки, иначе, чем в издании 1800 года, делим текст на слова, а также исправляем ошибки рукописи и восстанавливаем написания, неверно прочтенные издателями. Β перевод внесен ряд изменений, сравнительно с прежними изданиями. Более подробные комментарии κ тексту см. в издании «Слова» в серии «Литературные памятники» (1950 г.) и в изданиях серии «Библиотека поэта» 1952, 1967 и 1985 гг.

СЛОВО О ПЛЪКУ ИГОРЕВѢ, ИГОРЯ, СЫНА СВЯТЪСЛАВЛЯ, ВНУКА ОЛЬГОВА СЛОВО О ПОХОДЕ ИГОРЕВОМ, ИГОРЯ, СЫНА СВЯТОСЛАВОВА, ВНУКА ОЛЕГОВА
Не лѣпо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повѣстий о пълку Игоревѣ, Игоря Святъславлича? Начати же ся тъй пѣсни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню! Не пристало ли нам, братья, начать старыми словами ратных повестей о походе Игоревом, Игоря Святославича? Начаться же этой песне по былям нашего времени, а не по обычаю Боянову!
Боянъ[2] бо вѣщий, аще кому хотяше пѣснь творити, то растѣкашется мыслию по древу, сѣрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы, помняшеть бо, рече, първыхъ временъ усобицѣ. Тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедѣй, которыи дотечаше, та преди пѣснь пояше старому Ярославу[3] храброму Мстиславу, иже зарѣза Редедю[4] предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславличю.[5] Боянъ же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедѣй пущаше, нъ своя вѣщиа пръсты на живая струны въскладаше, они же сами княземъ славу рокотаху. Ведь Боян вещий, если кому хотел песнь слагать, то растекался мыслию по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками, ибо помнил он, говорят, прежних времен усобицы. Тогда напускал он десять соколов на стаю лебедей, и какую лебедь настигал сокол — та первой и пела песнь старому Ярославу, храброму Мстиславу, зарезавшему Редедю перед полками касожскими, прекрасному Роману Святославичу. А Боян, братья, не десять соколов на стаю лебедей напускал, но свои вещие персты на живые струны возлагал, а они уже сами славу князьям рокотали.
Почнемъ же, братие, повѣсть сию отъ стараго Владимера[6] до нынѣшняго Игоря, иже истягну умь крѣпостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половѣцькую за землю Руськую, Начнем же, братья, повесть эту от старого Владимира до нынешнего Игоря, который обуздал ум своею доблестью и поострил сердца своего мужеством, преисполнившись ратного духа, навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую.
О Бояне, соловию стараго времени![7] А бы ты сиа плъкы ущекоталъ, скача, славию, по мыслену древу,[8] летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища въ тропу Трояню[9] чресъ поля на горы! О Боян, соловей старого времени! Если бы ты полки эти воспел, скача, соловей, по мысленному древу, взлетая умом под облака, свивая славы вокруг нашего времени, возносясь по тропе Трояновой с полей на горы!
Пѣти было пѣснь Игореви, того внуку:[10] «Не буря соколы занесе чресъ поля широкая — галици стады бѣжать къ Дону Великому». Чи ли въспѣти было, вѣщей Бояне, Велесовь внуче:[11] «Комони ржуть за Сулою[12] — звенить слава вь Кыевѣ!» Так бы петь песнь Игорю, того внуку: «Не буря соколов занесла через поля широкие — стаи галок несутся к Дону великому». Или так пел бы ты, вещий Боян, внук Белеса: «Кони ржут за Сулой — звенит слава в Киеве!»

Трубы трубять въ Новѣградѣ, стоять стязи въ Путивлѣ,[13] Игорь ждетъ мила брата Всеволода.[14] И рече ему Буй Туръ[15] Всеволодъ: «Одинъ братъ, одинъ свѣтъ свѣтлый — ты, Игорю! Оба есвѣ Святъславличя! Сѣдлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови, осѣдлани у Курьска напереди. А мои ти куряни свѣдоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлелѣяны, конець копия въскръмлени; пути имь вѣдоми, яругы имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени. Сами скачють, акы сѣрыи влъци въ полѣ, ищучи себе чти, а князю — славѣ».

Трубы трубят в Новгороде, стоят стяги в Путивле, Игорь ждет милого брата Всеволода. И сказал ему Буй-Тур Всеволод: «Один брат, один свет светлый — ты, Игорь! Оба мы Святославичи! Седлай же, брат, своих борзых коней, а мои готовы, уже оседланы у Курска. А мои куряне бывалые воины: под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены; пути им ведомы, яруги известны, луки у них натянуты, колчаны открыты, сабли наточены. Сами скачут, как серые волки в поле, ища себе чести, а князю — славы».
Тогда Игорь възрѣ на свѣтлое солнце и видѣ отъ него тьмою вся своя воя прикрыты,[16] И рече Игорь къ дружинѣ своей: «Братие и дружино! Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти, а всядемъ, братие, на свои бръзыя комони да позримъ синего Дону». Спала князю умь похоти, и жалость ему знамение заступи искусити Дону Великаго. «Хощу бо, — рече, — копие приломити[17] конець поля Половецкаго; съ вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону». Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и увидел, что от него тенью все его войско прикрыто. И сказал Игорь дружине своей: «Братья и дружина! Лучше убитым быть, чем плененным быть; так сядем, братья, на своих борзых коней да посмотрим на синий Дон». Страсть князю ум охватила, и желание изведать Дона великого заслонило ему предзнаменование. «Хочу, — сказал, — копье преломить на границе поля Половецкого, с вами, русичи, хочу либо голову сложить, либо шлемом испить из Дона».

Тогда въступи Игорь князь въ златъ стремень и поѣха по чистому полю. Солнце ему тъмою путь заступаше, нощь стонущи ему грозою птичь убуди, свистъ звѣринъ въста, збися Дивъ,[18] кличетъ връху древа, велитъ послушати земли незнаемѣ, Влъзѣ, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню,[19] и тебѣ, Тьмутороканьскый блъванъ.[20] А половци неготовами дорогами побѣгоша къ Дону Великому: крычатъ телѣгы полунощы, рци, лебеди роспущени.

Тогда вступил Игорь-князь в золотое стремя и поехал по чистому полю. Солнце ему тьмой путь преграждало, ночь стенаниями грозными птиц пробудила, свист звериный поднялся, встрепенулся Див, кличет на вершине дерева, велит прислушаться земле неведомой: Волге, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тмутараканский идол. А половцы непроторенными дорогами устремились к Дону великому: скрипят телеги в полуночи, словно лебеди встревоженные.
Игорь къ Дону вои ведетъ. Уже бо бѣды его пасетъ птиць по дубию, влъци грозу въсрожатъ по яругамъ, орли клектомъ на кости звѣри зовутъ, лисици брешутъ на чръленыя щиты.[21] Игорь к Дону войско ведет. Уже гибели его ожидают птицы по дубравам, волки беду будят по яругам, орлы клекотом зверей на кости зовут, лисицы брешут на червленые щиты.
О Руская земле! Уже за шеломянемъ еси! О Русская земля! Уже за холмом ты!

Длъго ночь мрькнетъ. Заря свѣтъ запала, мъгла поля покрыла, щекотъ славий успе, говоръ галичь убудися. Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себѣ чти, а князю — славы.

Долго темная ночь длится. Заря свет зажгла, туман поля покрыл, щекот соловьиный затих, галичий говор пробудился. Русичи широкие поля червлеными щитами перегородили, ища себе чести, а князю — славы.

Съ зарания въ пятъкъ потопташа поганыя плъкы половецкыя и, рассушясь стрѣлами по полю, помчаша красныя дѣвкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты,[22] Орьтъмами, и япончицами, и кожухы[23] начашя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ мѣстомъ, и всякыми узорочьи половѣцкыми. Чрьленъ стягъ, бѣла хорюговь, чрьлена чолка, сребрено стружие — храброму Святьславличю!

Спозаранку в пятницу потоптали они поганые полки половецкие и, рассыпавшись стрелами по полю, помчали красных девушек половецких, а с ними золото, и паволоки, и дорогие аксамиты. Покрывалами, и плащами, и одеждами, и всякими нарядами половецкими стали мосты мостить по болотам и топям. Червленый стяг, белая хоругвь, червленый бунчук, серебряное древко — храброму Святославичу!

Дремлетъ въ полѣ Ольгово хороброе гнѣздо. Далече залетѣло! Не было онъ обидѣ порождено ни соколу, ни кречету, ни тебѣ, чръный воронъ, поганый половчине! Гзакъ бѣжитъ сѣрымъ влъкомъ, Кончакъ[24] ему слѣдъ править къ Дону Великому.

Дремлет в поле Олегово храброе гнездо. Далеко залетело! Не было оно на обиду рождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, поганый половчанин! Гзак бежит серым волком, Кончак ему путь прокладывает к Дону великому.
Другаго дни велми рано кровавыя зори свѣтъ повѣдаютъ, чръныя тучя съ моря идутъ, хотятъ прикрыти 4 солнца, а въ нихъ трепещуть синии млънии. Быти грому великому, итти дождю стрѣлами съ Дону Великаго! Ту ся копиемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы половецкыя, на рѣцѣ на Каялѣ,[25] у Дону Великаго. На другой день раным-рано кровавые зори рассвет возвещают, черные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца, а в них трепещут синие молнии. Быть грому великому, идти дождю стрелами с Дона великого! Тут копьям преломиться, тут саблям иступиться о шлемы половецкие, на реке на Каяле, у Дона великого.
О Руская землѣ! Уже за шеломянемъ еси! О Русская земля! Уже за холмом ты!
Се вѣтри, Стрибожи внуци,[26] вѣютъ съ моря стрѣлами на храбрыя плъкы Игоревы. Земля тутнетъ, рѣкы мутно текуть, пороси поля прикрываютъ, стязи глаголютъ: «Половци идуть»; отъ Дона, и отъ моря, и отъ всѣхъ странъ рускыя плъкы оступиша. Дѣти бѣсови кликомъ поля прегородиша, а храбрии русици преградиша чрълеными щиты. А вот уже ветры, Стрибожьи внуки, веют с моря стрелами на храбрые полки Игоря. Земля гудит, реки мутно текут, пыль поля покрывает, стяги вещают: «Половцы идут!», — от Дона, и от моря, и со всех сторон обступили они русские полки. Дети бесовы кликом поля перегородили, а храбрые русичи перегородили червлеными щитами.
Яръ Туре Всеволодѣ! Стоиши на борони, прыщеши на вои стрѣлами, гремлеши о шеломы мечи харалужными.[27] Камо, Туръ, поскочяше, своимъ златымъ шеломомъ посвѣчивая,[28] — тамо лежатъ поганыя головы половецкыя, поскепаны саблями калеными шеломы оварьскыя[29] отъ тебе, Яръ Туре Всеволоде! Кая рана дорога, братие, забывъ чти и живота, и града Чрънигова отня злата стола,[30] и своя милыя хоти, красныя Глѣбовны,[31] свычая и обычая! Яр-Тур Всеволод! Стоишь ты всех впереди, осыпаешь воинов стрелами, гремишь по шлемам мечами булатными. Куда, Тур, ни поскачешь, своим золотым шлемом посвечивая, — там лежат головы поганых половцев, расщеплены саблями калеными шлемы аварские от твоей руки, Яр-Тур Всеволод! Какая рана удержит, братья, того, кто забыл о почестях и богатстве, забыл и города Чернигова отцовский золотой престол, и своей милой жены, прекрасной Глебовны, любовь и ласку!
Были вѣчи Трояни, минула лѣта Ярославля, были плъци Олговы, Ольга Святьславличя.[32] Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрѣлы по земли сѣяше. Ступаетъ въ златъ стремень въ градѣ Тьмутороканѣ, той же звонъ слыша давный великый Ярославь сынъ Всеволодъ, а Владимиръ по вся утра уши закладаше въ Черниговѣ.[33] Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе, и на Канину зелену паполому постла за обиду Олгову, храбра и млада князя. Съ тоя же Каялы[34] Святоплъкь полелѣя отца своего междю угорьскими иноходьцы ко святѣй Софии къ Киеву.[35] Тогда при Олзѣ Гориславличи сѣяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-Божа внука, въ княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомь скратишась. Тогда по Руской земли рѣтко ратаевѣ кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себѣ дѣляче, а галици свою рѣчь говоряхуть, хотять полетѣти на уедие. Были века Трояна, минули годы Ярослава, были и войны Олеговы, Олега Святославича. Тот ведь Олег мечом раздоры ковал и стрелы по земле сеял. Вступает он в золотое стремя в городе Тмутаракани, звон же тот слышал давний великий Ярославов сын Всеволод, а Владимир каждое утро уши закладывал в Чернигове. Бориса же Вячеславича жажда славы на смерть привела и на Канине зеленую паполому постлала ему за обиду Олега, храброму и молодому князю. С такой же Каялы и Святополк бережно повез отца своего между венгерскими иноходцами к святой Софии, к Киеву. Тогда при Олеге Гориславиче засевалось и прорастало усобицами, гибло достояние Даждь-Божьих внуков, в княжеских распрях век людской сокращался. Тогда на Русской земле редко пахари покрикивали, но часто вороны граяли, трупы между собой деля, а галки по-своему говорили, собираясь лететь на поживу.
То было въ ты рати, и въ ты плъкы, а сицей рати не слышано! Съ зараниа до вечера, съ вечера до свѣта летятъ стрѣлы каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещатъ копиа харалужныя въ полѣ незнаемѣ среди земли Половецкыи. Чръна земля подъ копыты костьми была посѣяна, а кровию польяна; тугою взыдоша по Руской земли! То было в те рати и в те походы, а о такой рати и не слыхано! С раннего утра и до вечера, с вечера до рассвета летят стрелы каленые, гремят сабли о шеломы, трещат копья булатные в поле чужом среди земли Половецкой. Черная земля под копытами костьми посеяна, а кровью полита; бедами взошли они на Русской земле!
Что ми шумить, что ми звенить давечя рано предъ зорями? Игорь плъкы заворочаетъ; жаль бо ему мила брата Всеволода.[36] Бишася день, бишася другый, третьяго дни къ полуднию падоша стязи[37] Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезѣ быстрой Каялы; ту кроваваго вина не доста, ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша,[38] а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось. То было в те рати и в те походы, а о такой рати и не слыхано! С раннего утра и до вечера, с вечера до рассвета летят стрелы каленые, гремят сабли о шеломы, трещат копья булатные в поле чужом среди земли Половецкой. Черная земля под копытами костьми посеяна, а кровью полита; бедами взошли они на Русской земле!
Уже бо, братие, невеселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала Обида въ силахъ Дажь-Божа внука, вступила дѣвою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы[39] на синѣмъ море у Дону, плещучи, убуди жирня времена. Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату: «Се мое, а то мое же». И начяша князи про малое «се великое» млъвити, а сами на себѣ крамолу ковати, а погании съ всѣхъ странъ прихождаху съ побѣдами на землю Рускую. Вот уже, братья, невеселое время настало, уже пустыня войско прикрыла. Поднялась Обида в силах Даждь-Божьего внука, вступила девою на землю Трояню, всплескала лебедиными крылами на синем море у Дона, плеском вспугнула времена обилия. Затихла борьба князей с погаными, ибо сказал брат брату: «Это мое, и то мое же». И стали князья про малое «это великое» молвить и сами себе беды ковать, а поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую.
О, далече заиде соколъ, птиць бья, — къ морю. А Игорева храбраго плъку не крѣсити! За нимъ кликну Карна, и Жля[40] поскочи по Руской земли, смагу людемъ мычючи въ пламянѣ розѣ.[41] Жены руския въсплакашась, аркучи: «Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати!» А въстона бо, братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми. Тоска разлияся по Руской земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами, побѣдами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по бѣлѣ отъ двора.[42] О, далеко залетел сокол, избивая птиц, — к морю. А Игорева храброго полка не воскресить! Вслед ему завопила Карна, и Жля помчалась по Русской земле, сея горе людям из огненного рога. Жены русские восплакались, причитая: «Уже нам своих милых лад ни в мысли помыслить, ни думою сдумать, ни очами не увидать, а золота и серебра и в руках не подержать!» И застонал, братья, Киев в горе, а Чернигов от напастей. Тоска разлилась по Русской земле, печаль потоками потекла по земле Русской. А князья сами себе невзгоды ковали, а поганые сами в победных набегах на Русскую землю брали дань по белке от двора.
Тии бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволодъ, уже лжу убудиста которою; ту бяше успилъ отецъ ихъ Святъславь[43] грозный великый Киевскый грозою, бяшеть притрепалъ своими сильными плъкы и харалужными мечи; наступи на землю Половецкую,[44] притопта хлъми и яругы, взмути рѣки и озеры, иссуши потоки и болота. А поганаго Кобяка изъ луку моря,[45] отъ желѣзныхъ великихъ плъковъ половецкихъ, яко вихръ, выторже. И падеся Кобякъ въ градѣ Киевѣ, въ гридницѣ Святъславли. Ту Нѣмци и Венедици, ту Греци и Морава поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жиръ во днѣ Каялы, рѣкы половецкия, рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь высѣдѣ изъ сѣдла злата, а въ сѣдло кощиево. Уныша бо градомъ забралы,[46] а веселие пониче. Ведь те два храбрые Святославича, Игорь и Всеволод, непокорством зло пробудили, которое усыпил было отец их, — Святослав грозный великий киевский, — грозою своею, усмирил своими сильными полками и булатными мечами; вступил на землю Половецкую, протоптал холмы и яруги, взмутил реки и озера, иссушил потоки и болота. А поганого Кобяка из Лукоморья, из железных великих полков половецких, словно вихрем вырвал. И повержен Кобяк в городе Киеве, в гриднице Святослава. Тут немцы и венецианцы, тут греки и моравы поют славу Святославу, корят князя Игоря, который потопил благоденствие в Каяле, реке половецкой, — русское золото рассыпали. Тогда Игорь-князь пересел из золотого седла в седло невольничье. Уныли городские стены, и веселие поникло.
А Святъславь мутенъ сонъ видѣ въ Киевѣ на горахъ. «Синочи съ вечера одѣвахуть мя, — рече — чръною паполомою на кровати тисовѣ; чръпахуть ми синее вино съ трудомь смѣшено, сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тльковинъ великый женчюгь на лоно, и нѣгуютъ мя. Уже дьскы безъ кнѣса[47] в моемъ теремѣ златовръсѣмъ. Всю нощь съ вечера бусови врани възграяху у Плѣсньска на болоньи, бѣша дебрь Кисаню и не сошлю къ синему морю».[48] А Святослав тревожный сон видел в Киеве на горах. «Этой ночью с вечера одевали меня, — говорил, — черною паполомою на кровати тисовой, черпали мне синее вино, с горем смешанное, осыпали меня крупным жемчугом из пустых колчанов поганых и утешали меня. Уже доски без конька в моем тереме златоверхом. Всю ночь с вечера серые вороны граяли у Плесньска на лугу, и из дебри Кисановой понеслись к синему морю».
И ркоша бояре князю: «Уже, княже, туга умь полонила. Се бо два сокола слѣтѣста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца припѣшали поганыхъ саблями, а самою опуташа въ путины желѣзны. Темно бо бѣ въ 3 день: два солнца помѣркоста, оба багряная стлъпа погасоста, и въ морѣ погрузиста, и съ нима молодая мѣсяца, Олегъ и Святъславъ, тъмою ся поволокоста. На рѣцѣ на Каялѣ тьма свѣтъ покрыла: по Руской земли прострошася половци,[49] аки пардуже гнѣздо,[50] и великое буйство подасть Хинови.[51] Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеса Дивь на землю. Се бо готския красныя дѣвы[52] въспѣша на брезѣ синему морю, звоня рускымъ златомъ, поютъ время Бусово, лелѣютъ месть Шароканю.[53] А мы уже, дружина, жадни веселия». И сказали бояре князю: «Уже, князь, горе разум нам застилает. Вот ведь слетели два сокола с отцовского золотого престола добыть города Тмутаракани, либо испить шеломом Дону. Уже соколам крылья подрезали саблями поганых, а самих опутали в путы железные. Темно стало на третий день: два солнца померкли, оба багряные столпа погасли и в море погрузились, и с ними два молодых месяца тьмою заволоклись. На реке на Каяле тьма свет прикрыла; по Русской земле рассыпались половцы, точно выводок гепардов, и великую радость пробудили в хинове. Уже пала хула на хвалу, уже ударило насилие по воле, уже бросился Див на землю. Вот уже готские красные девы запели на берегу синего моря, позванивая русским золотом, поют они о времени Бусовом, лелеют месть за Шарукана. А мы, дружина, лишились веселия».
Тогда великий Святъславъ изрони злато слово, слезами смѣшено, и рече: «О, моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвѣлити, а себѣ славы искати. Нъ нечестно одолѣсте, нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузѣ скована, а въ буести закалена. Се ли створисте моей сребреней сѣдинѣ! Тогда великий Святослав изронил золотое слово, со слезами смешанное, и сказал: «О племянники мои, Игорь и Всеволод! Рано вы начали Половецкую землю мечами терзать, а себе искать славу. Но не по чести одолели, не по чести кровь поганых пролили. Ваши храбрые сердца из твердого булата скованы и в дерзости закалены. Что же учинили вы моим серебряным сединам!
А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго, и многовоя брата моего Ярослава, съ черниговьскими былями, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы.[54] Тии бо бес щитовь, съ засапожникы, кликомъ плъкы побѣждаютъ, звонячи въ прадѣднюю славу. Нъ рекосте: “Мужаемѣся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами подѣлимъ”. А чи диво ся, братие, стару помолодити? Коли соколъ въ мытехъ бываетъ,[55] высоко птацъ възбиваетъ, не дастъ гнѣзда своего въ обиду. Нъ се зло — княже ми непособие; наниче ся годины обратиша. Се у Римъ кричатъ подъ саблями половецкыми,[56] а Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну Глѣбову!»[57] А уже не вижу власти сильного и богатого брата моего Ярослава, с воинами многими, с черниговскими боярами, с могутами, и с татранами, и с шельбирами, и с топчаками, и с ревугами, и с ольберами. Все они и без щитов, с засапожными ножами, кликом полки побеждают, звеня прадедней славой. Но сказали вы: “Помужествуем сами: мы и прежнюю славу поддержим, а нынешнюю меж собой разделим”. Но не диво ли, братия, старику помолодеть! Когда сокол возмужает, высоко птиц взбивает, не даст гнезда своего в обиду. Но вот мне беда — княжеская непокорность, вспять времена повернули. Вот у Римова кричат под саблями половецкими, а Владимир изранен. Горе и беда сыну Глебову!»
Великый княже Всеволоде![58] Не мыслию ти прелетѣти издалеча, отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити[59], а Донъ шеломы выльяти. Аже бы ты былъ, то была бы чага по ногатѣ, а кощей по резанѣ.[60] Ты бо можеши посуху живыми шереширы стрѣляти — удалыми сыны Глѣбовы.[61] Великий князь Всеволод! Не помыслишь ли ты прилететь издалека, отцовский золотой престол поберечь? Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать, а Дон шлемами вычерпать. Если бы ты был здесь, то была бы невольница по ногате, а раб по резане. Ты ведь можешь посуху живыми шереширами стрелять, удалыми сынами Глебовыми.
Ты, буй Рюриче, и Давыде![62] Не ваю ли вои злачеными шеломы по крови плаваша? Не ваю ли храбрая дружина рыкаютъ акы тури, ранены саблями калеными, на полѣ незнаемѣ? Вступита, господина, въ злата стремена за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святславлича! Ты, храбрый Рюрик, и Давыд! Не ваши ли воины злачеными шлемами в крови плавали? Не ваша ли храбрая дружина рыкает, словно туры, раненные саблями калеными, в поле чужом? Вступите же, господа, в золотые стремена за обиду нашего времени, за землю Русскую, за раны Игоря, храброго Святославича!
Галичкы Осмомыслѣ Ярославе![63] Высоко сѣдиши на своемъ златокованнѣмъ столѣ, подперъ горы Угорскыи[64] своими желѣзными плъки, заступивъ королеви путь, затворивъ Дунаю ворота, меча бремены[65] чрезъ облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землямъ текутъ, отворяеши Киеву врата, стрѣляеши съ отня злата стола салтани за землями.[66] Стрѣляй, господине, Кончака, поганого кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святславлича! Галицкий Осмомысл Ярослав! Высоко сидишь на своем златокованом престоле, подпер горы Венгерские своими железными полками, заступив королю путь, затворив Дунаю ворота, меча бремена через облака, суды рядя до Дуная. Страх перед тобой по землям течет, отворяешь Киеву ворота, стреляешь с отцовского золотого престола в султанов за землями. Стреляй же, господин, в Кончака, поганого половчанина, за землю Русскую, за раны Игоря, храброго Святославича!
А ты, буй Романе, и Мстиславе![67] Храбрая мысль носитъ ваю умъ на дѣло. Высоко плаваеши на дѣло въ буести, яко соколъ на вѣтрехъ ширяяся, хотя птицю въ буйствѣ одолѣти. Суть бо у ваю желѣзныи паворзи подъ шеломы латинскими.[68] Тѣм и тресну земля, и многи страны — Хинова, Литва, Ятвязи,[69] Деремела[70] и Половци — сулици[71] своя повръгоша, а главы своя подклониша подъ тыи мечи харалужныи. Нъ уже, княже, Игорю утръпѣ солнцю свѣтъ, а древо не бологомъ листвие срони: по Роси и по Сули[72] гради подѣлиша. А Игорева храбраго плъку не крѣсити! Донъ ти, княже, кличетъ и зоветь князи на побѣду. Олговичи, храбрыи князи, доспѣли на брань. А ты, храбрый Роман, и Мстислав! Храбрые помыслы влекут ваш ум на подвиг. Высоко летишь ты на подвиг в отваге, точно сокол, на ветрах паря, стремясь птицу в дерзости одолеть. Ведь у ваших воинов железные паворзи под шлемами латинскими. Потому и дрогнула земля, и многие народы — хинова, литва, ятвяги, деремела и половцы — копья свои побросали и головы свои склонили под те мечи булатные. Но уже, князь, Игорю померк солнца свет, а дерево не к добру листву сронило: по Роси и по Суле города поделили. А Игорева храброго полка не воскресить! Дон тебя, князь, кличет и зовет князей на победу. Ольговичи, храбрые князья, уже поспели на брань.
Инъгварь и Всеволодъ, и вси три Мстиславичи,[73] не худа гнѣзда шестокрилци![74] Не побѣдными жребии собѣ власти расхытисте! Кое ваши златыи шеломы и сулицы ляцкии и щиты? Загородите Полю ворота[75] своими острыми стрѣлами, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святъславлича! Ингварь и Всеволод и все три Мстиславича — не худого гнезда шестокрыльци! Не по праву побед расхитили себе владения! Где же ваши золотые шлемы, и сулицы польские, и щиты? Загородите полю ворота своими острыми стрелами, за землю Русскую, за раны Игоря, храброго Святославича!
Уже бо Сула не течетъ сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ полочаномъ подъ кликомъ поганыхъ. Единъ же Изяславъ, сынъ Васильковъ,[76] позвони своими острыми мечи о шеломы литовския, притрепа славу дѣду своему Всеславу, а самъ подъ чрълеными щиты на кровавѣ травѣ притрепанъ литовскыми мечи. Исхыти юна кров, а тьи рекъ:[77] «Дружину твою, княже, птиць крилы приодѣ, а звѣри кровь полизаша». Не бысть ту брата Брячяслава, ни другаго — Всеволода,[78] единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тѣла чресъ злато ожерелие. Уныли голоси, пониче веселие. Трубы трубятъ городеньскии.[79] Вот уже Сула не течет серебряными струями к городу Переяславлю, и Двина болотом течет у тех грозных полочан под кликами поганых. Один только Изяслав, сын Васильков, прозвенел своими острыми мечами о шлемы литовские, поддержал славу деда своего Всеслава, а сам под червлеными щитами на кровавой траве литовскими мечами изрублен... И сказал: «Дружину твою, князь, птицы крыльями приодели, а звери кровь полизади». Не было тут ни брата Брячислава, ни другого — Всеволода, так он один и изронил жемчужную душу из храброго своего тела через золотое ожерелье. Приуныли голоса, сникло веселье. Трубы трубят городенские.
Ярославе и вси внуце Всеславли![80] Уже понизите стязи свои, вонзите свои мечи вережени, уже бо выскочисте изъ дѣдней славѣ. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю: которою бо бѣше насилие отъ земли Половецкыи! Ярославовы все внуки и Всеславовы! Не вздымайте более стягов своих, вложите в ножны мечи свои затупившиеся, ибо потеряли уже дедовскую славу. В своих распрях начали вы призывать поганых на землю Русскую, на достояние Всеславово. Из-за усобиц ведь началось насилие от земли Половецкой!
На седьмомъ вѣцѣ Трояни връже Всеславъ[81] жребий о дѣвицю себѣ любу. Тъй клюками подпръся о кони,[82] и скочи къ граду Кыеву, и дотчеся стружиемъ злата стола Киевскаго. Скочи отъ нихъ лютымъ звѣремъ въ плъночи изъ Бѣлаграда, обѣсися синѣ мьглѣ, утръже вазни с три кусы: отвори врата Нову-граду, разшибе славу Ярославу, скочи влъкомъ до Немиги съ Дудутокъ. На седьмом веке Трояна бросил Всеслав жребий о девице ему милой. Тот хитростью поднялся... достиг града Киева и коснулся копьем своим золотого престола киевского. А от них бежал, словно лютый зверь, в полночь из Белгорода, окутанный синей мглой, трижды добыл победы: отворил ворота Новгороду, разбил славу Ярославову, скакнул волком на Немигу с Дудуток.
На Немизѣ снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными, на тоцѣ животъ кладутъ, вѣютъ душу отъ тѣла. Немизѣ кровави брезѣ не бологомъ бяхуть посѣяни, посѣяни костьми рускихъ сыновъ. На Немиге снопы стелют из голов, молотят цепами булатными, на току жизнь кладут, веют душу от тела. Немиги кровавые берега не добрым засеяны, засеяны костями русских сынов.
Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше; изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому Хръсови[83] влъкомъ путь прерыскаше. Тому въ Полотскѣ позвониша заутренюю рано у святыя Софеи[84] въ колоколы, а онъ въ Киевѣ звонъ слыша. Аще и вѣща душа въ дръзѣ тѣлѣ,[85] нъ часто бѣды страдаше. Тому вѣщей Боянъ и пръвое припѣвку, смысленый, рече: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду[86] суда Божиа не минути!» Всеслав-князь людям суд правил, князьям города рядил, а сам ночью волком рыскал: из Киева до рассвета дорыскивал до Тмутаракани, великому Хорсу волком путь перебегал. Ему в Полоцке позвонили к заутрене рано у святой Софии в колокола, а он в Киеве звон тот слышал. Хотя и вещая душа была у него в дерзком теле, но часто от бед страдал. Ему вещий Боян еще давно припевку молвил, мудрый: «Ни хитрому, ни удачливому ...суда Божьего не избежать!».
О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвыхъ князей! Того стараго Владимира[87] нельзѣ бѣ пригвоздити къ горамъ киевскимъ; сего бо нынѣ сташа стязи Рюриковы, а друзии — Давидовы, нъ розно ся имъ хоботы пашутъ.[88] Копиа поютъ.[89] О, печалиться Русской земле, вспоминая первые времена и первых князей! Того старого Владимира нельзя было пригвоздить к горам киевским; а ныне одни стяги Рюриковы, а другие — Давыдовы, и порознь их хоругви развеваются. Копья поют...
На Дунаи[90] Ярославнынъ гласъ[91] слышитъ, зегзицею незнаема рано кычеть.[92] «Полечю, — рече, — зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянъ рукавъ[93] въ Каялѣ рѣцѣ, утру князю кровавыя его раны на жестоцѣмъ его тѣлѣ». На Дунае Ярославнин голос слышится, одна-одинешенька спозаранку как чайка кличет. «Полечу, — говорит, — чайкою по Дунаю, омочу шелковый рукав в Каяле-реке, оботру князю кровавые его раны на горячем его теле».
Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ на забралѣ, аркучи: «О вѣтре вѣтрило! Чему, господине, насильно вѣеши? Чему мычеши хиновьскыя стрѣлкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшетъ горѣ подъ облакы вѣяти, лелѣючи корабли на синѣ морѣ? Чему, господине, мое веселие по ковылию развѣя?» Ярославна с утра плачет на стене Путивля, причитая: «О ветер, ветрило! Зачем, господин, так сильно веешь? Зачем мечешь хиновские стрелы на своих легких крыльях на воинов моего лады? Разве мало тебе под облаками веять, лелея корабли на синем море? Зачем, господин, мое веселье по ковылю развеял?»
Ярославна рано плачеть Путивлю городу на заборолѣ, аркучи: «О Днепре Словутицю! Ты пробилъ еси каменныя горы сквозѣ землю Половецкую. Ты лелѣялъ еси на себѣ Святославли носады до плъку Кобякова.[94] Възлелѣй, господине, мою ладу къ мнѣ, а быхъ не слала къ нему слезъ на море рано». Ярославна с утра плачет на стене города Путивля, причитая: «О Днепр Словутич! Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую. Ты лелеял на себе ладьи Святославовы до стана Кобякова. Возлелей, господин, моего ладу ко мне, чтобы не слала я спозаранку к нему слез на море».
Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ на забралѣ, аркучи: «Свѣтлое и тресвѣтлое слънце! Всѣмъ тепло и красно еси! Чему, господине, простре горячюю свою лучю на ладѣ вои? Въ полѣ безводнѣ жаждею имь лучи съпря-же, тугою имъ тули затче». Ярославна с утра плачет в Путивле на стене, причитая: «Светлое и тресветлое солнце! Для всех ты тепло и прекрасно! Почему же, владыка, простерло горячие свои лучи на воинов лады? В поле безводном жаждой им луки расслабило, горем им колчаны заткнуло».
Прысну море полунощи; идутъ сморци мьглами. Игореви князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую, къ отню злату столу. Погасоша вечеру зари. Игорь спитъ, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля мѣритъ отъ Великаго Дону до Малаго Донца.[95] Комонь въ полуночи Овлуръ[96] свисну за рѣкою — велить князю разумѣти: князю Игорю не быть! Кликну, стукну земля, въшумѣ трава, вежи ся половецкии подвизаша. А Игорь князь поскочи горнастаемъ къ тростию, и бѣлымъ гоголемъ на воду, възвръжеся на бръзъ комонь, и скочи съ него босымъ влъкомъ, и потече къ лугу Донца, и полетѣ соколомъ подъ мьглами, избивая гуси и лебеди завтроку, и обѣду, и ужинѣ. Коли Игорь соколомъ полетѣ, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу: претръгоста бо своя бръзая комоня. Вспенилось море в полуночи, в тучах движутся вихри. Игорю-князю Бог путь указывает из земли Половецкой на землю Русскую, к отчему золотому престолу. Погасла вечерняя заря. Игорь спит и не спит: Игорь мыслию поля мерит от великого Дона до малого Донца. В полночь свистнул Овлур коня за рекой — велит князю разуметь: не быть князю Игорю! Кликнул, стукнула земля, зашумела трава, задвигались вежи половецкие. А Игорь-князь горностаем прыгнул в тростники, белым гоголем — на воду, вскочил на борзого коня, соскочил с него босым волком, и помчался к лугу Донца, и полетел соколом под облаками, избивая гусей и лебедей к завтраку, и к обеду, и к ужину. Когда Игорь соколом полетел, то Овлур волком побежал, отряхивая с себя студеную росу: загнали они своих быстрых коней.
Донецъ рече: «Княже Игорю! Не мало ти величия, а Кончаку нелюбия, а Руской земли веселиа!» Игорь рече: «О, Донче! Не мало ти величия, лелѣявшу князя на влънахъ, стлавшу ему зелѣну траву на своихъ сребреныхъ брезѣхъ, одѣвавшу его теплыми мъглами подъ сѣнию зелену древу. Стрежаше его гоголемъ на водѣ, чайцами на струяхъ, чрьнядьми на ветрѣхъ». Не тако ли, рече, рѣка Стугна: худу струя имѣя, пожръши чужи ручьи и стругы, рострена к усту, уношу князя Ростислава затвори днѣ при темнѣ березѣ.[97] Плачется мати Ростиславля по уноши князи Ростиславѣ. Уныша цвѣты жалобою, и древо с тугою къ земли прѣклонилося. Донец сказал: «Князь Игорь! Разве не мало тебе славы, а Кончаку досады, а Русской земле веселья!» Игорь сказал: «О Донец! Разве не мало тебе славы, что лелеял ты князя на волнах, расстилал ему зеленую траву на своих серебряных берегах, укрывал его теплыми туманами под сенью зеленого дерева. Стерег ты его гоголем на воде, чайками на струях, чернядями в ветрах» Не такая, говорят, река Стугна: бедна водою, но, поглотив чужие ручьи и потоки, расширилась к устью и юношу князя Ростислава скрыла на дне у темного берега. Плачется мать Ростиславова по юноше князе Ростиславе. Уныли цветы от жалости, а дерево в тоске к земле приклонилось.
А не сорокы втроскоташа — на слѣду Игоревѣ ѣздитъ Гзакъ съ Кончакомъ. Тогда врани не граахуть, галици помлъкоша, сорокы не троскоташа, полозие[98] ползоша только. Дятлове тектомъ путь къ рѣцѣ кажутъ, соловии веселыми пѣсньми свѣтъ повѣдаютъ. Млъвитъ Гзакъ Кончакови: «Аже соколъ къ гнѣзду летитъ, — соколича рострѣляевѣ своими злачеными стрѣлами». Рече Кончакъ ко Гзѣ: «Аже соколъ къ гнѣзду летитъ, а вѣ соколца опутаевѣ красною дивицею».[99] И рече Гзакъ къ Кончакови: «Аще его опутаевѣ красною дѣвицею, ни нама будетъ сокольца, ни нама красны дѣвице, то почнутъ наю птици бити въ полѣ Половецкомъ». То не сороки застрекотали — по следу Игоря рыщут Гзак с Кончаком. Тогда вороны не каркали, галки примолкли, сороки не стрекотали, только полозы ползали. Дятлы стуком путь к реке указывают, соловьи веселыми песнями рассвет предвещают. Говорит Гзак Кончаку: «Если сокол к гнезду летит, — расстреляем соколенка своими злачеными стрелами». Говорит Кончак Гзе: «Если сокол к гнезду летит, то опутаем мы соколенка красной девицей». И сказал Гзак Кончаку: «Если опутаем его красной девицей, не будет у нас ни соколенка, ни красной девицы, и станут нас птицы бить в поле Половецком».
Рекъ Боянъ и Ходына[100] Святъславля, пѣснотворца стараго времени Ярославля: «Ольгова коганя хоти! Тяжко ти головы кромѣ плечю, зло и тѣлу кромѣ головы», — Руской земли безъ Игоря! Сказали Боян и Ходына Святославовы, песнотворцы старого времени Ярославова: «Олега кагана жена! Тяжко ведь голове без плеч, горе и телу без головы». Так и Русской земле без Игоря.
Солнце свѣтится на небесѣ — Игорь князь въ Руской земли. Дѣвици поютъ на Дунаи — вьются голоси чрезъ море до Киева. Игорь ѣдетъ по Боричеву къ святѣй Богородици Пирогощей.[101] Страны ради, гради весели. Солнце светит на небе — Игорь-князь в Русской земле. Девицы поют на Дунае — вьются голоса через море до Киева. Игорь едет по Боричеву к святой Богородице Пирогощей. Страны рады, города веселы.

Пѣвше пѣснь старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пѣти! Слава Игорю Святъславличю, Буй Туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Здрави, князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки! Княземъ слава а дружинѣ!

Спев песнь старым князьям, потом — молодым петь! Слава Игорю Святославичу, Буй-Тур Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Здравы будьте, князья и дружина, выступая за христиан против полков поганых! Князьям слава и дружине!
Аминь. Аминь.


[1] ...Игоря, сына Святъславля, внука Ольгова. — Игорь Святославич (1151—1202) был сыном черниговского князя Святослава Ольговича и внуком Олега Святославича (в «Слове» он назван Гориславичем).

[2] Боянъ. — Как полагают, он был певцом у князя Святослава Ярославича и творил в традициях норманнских поэтов — скальдов.

[3] ...старому Ярославу... — Ярославу Владимировичу — великому князю киевскому в 1016—1018 и 1019—1054 гг.

[4] ...храброму Мстиславу, иже зарѣза Редедю... — Ο поединке тмутараканского князя Мстислава Владимировича с Редедей, князем касогов (предков черкесов), рассказывается в Повести временных лет под 1022 г.

[5] ...красному Романови Святъславличю — князю тмутараканскому, брату Олега.

[6] ...отъ стараго Владимера... — Вероятнее всего речь идет ο Владимире Святославиче (ум. в 1015 г.), а не ο Владимире Мономахе: в XII в. между его потомками и Ольговичами — потомками Олега Святославича шла ожесточенная борьба, и едва ли автор «Слова» поставил бы Мономаха в ряд с Игорем, представителем Ольговичей.

[7] Ο Бояне, соловию стараго времени!.. а князю славѣ. — Этот фрагмент в П и Е читается ниже, после слов: «...а любо испити шеломомь Дону». А. И. Соболевский, Н. К. Гудзий, В. Н. Перетц, И. П. Еремин, Β. Π. Адрианова-Перетц и другие исследователи полагают, что фрагмент этот при переписке «Слова» ошибочно попал не на свое место. За правомерность предлагаемой перестановки фрагмента говорит несколько фактов. Прежде всего, первая фраза переставленного фрагмента продолжает предшествующий текст («...наведе... плъкы... Α бы ты сиа плъкы ущекоталъ...»); во-вторых, ο затмении солнца при перестановке будет говориться в одном месте: Игорь видит затмение («Тогда Игорь възрѣ на свѣтлое солнце...»), решает пренебречь им, пускается в путь, но грозное предзнаменование как бы преследует его («Солнце ему тъмою путь заступаше...»). Если произвести перестановку, то оба соседствующих фрагмента начинаются одинаково: «Тогда Игорь възрѣ...», «Тогда въступи Игорь...» В-третьих, в начале подражающей «Слову» «Задонщины» последовательность параллельных со «Словом» чтений соответствует тексту «Слова» с предложенной перестановкой.

[8] ...по мыслену древу... — Метафора в стиле песен Бояна. Образ «мирового древа», соединяющего небо и землю, знаком скандинавскому эпосу.

[9] ...рища въ тропу Трояню... — Троян четырежды упомянут в «Слове» (см. также: «вѣчи Трояни», «на землю Трояню», «на седьмомъ вѣцѣ Трояни»). Видимо, Троян — языческое божество; он упомянут в числе других языческих богов в «Хождении Богородицы по мукам» (см. наст. изд., т. 3).

[10] ...Игореви, того внуку... — Β Π и Ε после слова «того» в скобках написано «Ольга». По свидетельству Η. Μ. Карамзина, этого слова не было в рукописи, и, как можно его понять, оно добавлено издателями «для большей ясности речи»; однако, может быть, это была глосса (разъясняющая помета писца) на полях рукописи, и издатели лишь внесли ее в текст.

[11] ...Велесовь внуче... — По вероятной догадке И. М. Кудрявцева (высказанной им Д. С. Лихачеву) речь идет ο Бояне — внуке Велеса. Следовательно, языческое божество Велес, по представлениям автора «Слова», было также покровителем музыки или поэзии.

[12] ...за Сулою... — За Сулой (левым притоком Днепра) начиналась половецкая степь.

[13] ...въ Ηοвѣградѣ... въ Путивлѣ... — Из Новгорода-Северского отправился в поход Игорь, в Путивле κ нему присоединился сын его Владимир.

[14] ...мила брата Всеволода. — Всеволода Святославича, князя трубчевского и курского (ум. в 1196 г.); «Слово» называет его Буй Тур Всеволод.

[15] ...Буй Туръ... — Тур — дикий бык, зубр; тур выступает здесь как олицетворение мужества и силы.

[16] ...възрѣ на свѣтлое солнце... воя прикрыты. — Речь идет ο затмении 1 мая 1185 г.

[17] ...копие приломити... — всгупить в битву; здесь, как и во многих других месгах «Слова», мы встречаемся с традиционными воинскими метафорами или символами, такими, как «главу приложити» — погибнуть в бою, «испити шеломомь» из реки на вражеской земле — одолеть, победить врага.

[18] ...збися Дивъ... — Β П «въ стазби дивъ»; чтение «збися» предложено Β. Η. Перетцем. Див — видимо, фантастическое существо (вещая птица?).

[19] ...Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню... — Автор как бы указывает крайние пункты огромной территории, которая разбужена предостережением Дива, и откуда спешат навстречу Игорю половецкие войска. Поморие — побережье Азовского моря, Посулие — левобережье Днепра, Сурож (ныне Судак) и Корсунь (Херсонес, окраине нынешнего Севастополя) — города в Крыму.

[20] ...Тьмутороканьскый блъванъ — вероятно, античная статуя или языческий идол, вблизи города Тмутаракани, на Таманском полуострове.

[21] ...чръленыя щиты. — Археологические раскопки и миниатюры древнерусских рукописей подтверждают, что щиты русских воинов окрашивались в красный цвет.

[22] ...паволокы, и драгыя оксамиты. — Шелковые ткани.

[23] Орьтъмами, и япончицами, и кожухы... — Ортьмаи епанча — разновидности покрывал, плащей; кожух — разновидностъ тулупа.

[24] Гзакъ... Кончакъ — половецкие ханы.

[25] ...на рѣцѣ на Каялѣ... —Существует большая литература ο местонахождении этой реки. Некоторые исследователи полагают, что «Каяла»— метафорическое название реки «печали», от глагола «каяти» (см.: Словарь-справочник «Слова ο полку Игореве», вып. 2. Л. 1967, с. 179—180). Присоединяемся к тем исследователям, которые считают название Каяла (Каялы) тюркским гидронимом и ищут ее в районе города Славянска, отождествляя, например, с рекой Макатихой, притоком реки Голая Долина, впадающей в реку Сухой Торец.

[26] ...Стрибожи внуци... — Стрибог — языческое божество древних славян.

[27] ...мечи харалужными. — Харалуг — сталь особой выделки (булат?).

[28] ...своимъ златымъ шеломомъ посвѣчивая... — Дорогой княжеский шлем мог быть позолоченным, но характерно, что в «Слове» «золотыми» именуются многие предметы, относящиеся κ быту русских князей (шлем, седло, стремя, княжеский престол).

[29] ...поскепаны саблями калеными шеломы оварьскыя... — Половецкие шлемы состояли из деревянных лубков, скрепленных металлическим навершием, поэтому ударом сабли их можно было «поскепать» — «расщепить»; шлемы названы аварскими, возможно, потому, что были сделаны по типу шлемов аварцев, обитавших на территории современного Дагестана.

[30] ...града Чрънигова отня злата стола... — Отец Игоря и Всеволода — Святослав Ольгович был черниговским князем.

[31] ...красныя Глѣбовны... — Всеволод был женат на сестре Владимира Глебовича Переяславского, внучке Юрия Долгорукого, дочери Глеба Юрьевича.

[32] Были вѣчи Трояни... плъци Олговы, Ольга Святьславличя. — Сопоставляются древние времена язычества, времена Ярослава Мудрого и годы, когда зачинщиком бесконечных междоусобиц выступал князь тмутараканский и черниговский Олег Святославич — дед Игоря (ум. в 1115 г.).

[33] Ступаетъ въ златъ стремень... въ Черниговѣ. — Некоторые комментаторы «Слова» предлагают читать «Ярослав(ъ), а сынъ Всеволожь Владимиръ...» и видят здесь упоминание Ярослава Мудрого, который будто бы еще за два десятилетия до походов Олега (Ярослав умер в 1054 г.) предугадывал раздоры, которые возбудит этот князь. Такому пониманию текста, на наш взгляд, противоречит смысл всего пассажа, где рассказывается об одном эпизоде — войне 1078 г. Тогда Олег явился на Русь из Тмутаракани («Ступаетъ въ златъ стремень въ градѣ Тьмутороканѣ...») и вместе с Борисом Вячеславичем напал на Всеволода Ярославича. На Нежатиной ниве, под Черниговом, против Олега и Бориса выступили Всеволод, его сын Владимир Мономах, Изяслав Ярославич и сын последнего Ярополк. Речь идет, видимо, не ο Ярославе, а ο Всеволоде Ярославиче (форму «Всеволожь» исправляем на «Всеволодъ») и ο сыне его Владимире. Смысл слов «по вся утра уши закладаше въ Черниговѣ» остается неясным; вероятно, здесь имеются в виду какие-то военные мероприятия Мономаха: во время описываемых событий, по сообщению летописи, он овладел оборонительными укреплениями Чернигова. Β следующей фразе продолжено описание того же военного столкновения, во время которого погибли Борис Вячеславич и Изяслав Ярославич.

[34] ...на Канину... Съ тоя же Каялы... — Неясно, встречаем мы здесь осмысленное упоминание Каялы (параллелизм с событиями 1185 г.) или описку вместо «съ... Канины». Канин — ручей или река близ Чернигова, упоминаемый в Лаврентьевской летописи.

[35] ...Святоплъкь полелѣя отца... ко святѣй Софии къ Киеву. — Святополк назван здесь, вероятно, ошибочно: в летописи говорится, что тело убитого Изяслава сопровождал в Киев его сын Ярополк. Указание «Слова» на погребение Изяслава в соборе святой Софии подтверждают Софийская первая, Новгородская четвертая и другие летописи. Угорские иноходцы — венгерские лошади, обученные особой ходьбе, при которой делается шаг попеременно то обеими правыми, то обеими левыми ногами. На носилках, укрепленных между двумя лошадьми, перевозили раненых.

[36] Игорь плъкы заворочаетъ; жаль бо ему мила брата Всеволода. — Этот текст перекликается с рассказом Ипатьевской летописи: Игорь поскакал κ обратившимся в бегство отрядам ковуев, пытаясь вернуть их назад («плъкы заворочаетъ»), на обратном пути он был пленен, в этот момент увидел отчаянно сражавшегося Всеволода и «проси души своей смерти, яко дабы не видилъ падения брата своего» («жаль бо ему мила брата Всеволода»).

[37] ...падоша стязи... — Выражение «падоша стязи» означает, что войско потерпело поражение.

[38] ...кроваваго вина не доста... сваты попоиша... — Автор «Слова» использует эпический образ «битвы-пира».

[39] Въстала Обида въ силахъ Дажь-Божа внука... въсплескала лебедиными крылы... — Обида (оскорбление, нанесенный Руси ущерб) здесь персонифицируется; изображение девы — олицетворения беды, встречается в миниатюре Радзивиловской летописи XV в.

[40] Карна, и Жля... — олицетворение скорби, горя; «карити», видимо, не просто оплакивать, но именно «оплакивать умерших» (см. в статье 1262 г. Ипатьевской летописи); слово «желя», в значении «плач по умершему, скорбь», также известно древнерусским памятникам.

[41] ...смагу людемъ мычючи въ пламянѣ розѣ. — Этот метафорический образ не совсем ясен; выражение «смагу мыкать» — «терпеть лишения», «испытывать невзгоды» до сих пор сохранилось в народных говорах Брянщины.

[42] ...емляху дань по бѣлѣ отъ двора. — Половцы, разумеется, не собирали податей, они расхищали имущество, уводили пленных; здесь выражение «по беле со двора» — поэтический символ унижений, притеснений от иноплеменников.

[43] ...отецъ ихъ Святъславь... — Святослав был двоюродным братом Игоря и Всеволода, «отцом» он назван как старший по положению — киевский князь.

[44] ...наступи на землю Половецкую... — Имеется в виду поход Святослава на половцев в 1184 г.

[45] Α поганаго Кобяка изъ луку моря... — Возможно, что Кобяк был ханом лукоморских половцев, обитавших в низовьях Днепра и далее на восток до побережья Азовского моря.

[46] ...градомъ забралы... — По верху земляного оборонительного вала (или крепостной стены), окружавшего древнерусские города, сооружались крытые галереи, защищенные с внешней стороны деревянным бруствером — заборолы; с них отстреливались от осаждающих защитники крепости. Городница — башня или часть городской стены.

[47] ...великый женчюгъ... дьскы безъ кнѣса... — По народным повериям, видеть во сне крупный жемчуг предвещает слезы, а перерубленный или утраченный конек или кнес (матица, балка, скрепляющая доски крыши) — смерть. Паполома — погребальное покрывало, саван.

[48] Всю нощь... бусови врани... къ синему морю. — Одно из наиболее трудных для понимания мест «Слова». Плесеньск, как полагают, селение под Киевом, болонье — низкий берег Днепра, где располагался киевский Подол; «дебрь Кисаня», по догадке Н. В. Шарлеманя, ошибочно вместо «дебрь Кияня» — овраг в окрестностях Киева, конец фразы часто исправляют: «и несошася κ синему морю», но и в этом случае и грамматическая конструкция и смысл фразы остается неясным.

[49] ...два солнца помѣркоста... прострошася половци... — Символическая картина рисует поражение князей Игоря и Всеволода (два солнца) и двух княжичей — видимо, Владимира Игоревича и Святослава Рыльского (два молодых месяца). Однако текст испорчен и, по мнению большинства комментаторов, требует перестановки нескольких слов. Β П это место читается так: «Два солнца помѣркоста, оба багряная стлъпа погасоста, и съ нима молодая мѣсяца, Олег и Святославъ, тъмою ся поволокоста. На рѣцѣ на Каялѣ тьма свѣтъ покрыла: по Руской земли прострошася половци, аки пардуже гнездо и въ морѣ погрузиста и великое буйство подасть хинови». Ясно, что в море погрузились не одолевшие в битве половци, а побежденные князья. Β Ипатьевской летописи тоже говорится, что русские воины «в море истопоша». Едва ли имена Олега и Святослава присутствовали в первоначальном тексте «Слова»: странно упоминание имен княжичей в символической картине, где имена старших князей правомерно заменены символами («два солнца»). Кроме того, едва ли автор «Слова» имел здесь в виду Олега, участие которого в походе предположительно, а не Владимира Игоревича. Поэтому в переводе эти имена опускаем.

[50] ...пардуже гнѣздо... — Половцы сравниваются с выводком гепардов, хищников, отличающихся быстротой бега. Гепардов знали на Руси; прирученных гепардов князья держали для охоты.

[51] ...великое буйство подасть Хинови. — Хинова упоминается также в числе народов, «подклонивших главы под мечи» русских; «хиновские стрелы» летят на воинов Игоря. Однако какой именно народ имеется в виду — неясно; одни исследователи полагают, что речь идет ο каком-то восточном народе, другие видят в хинове венгров.

[52] ...готския красныя дѣвы... — Существует мнение, что имеются в виду готы, жившие на Таманском полуострове и в Крыму.

[53] ...поютъ время Бусово, лелѣютъ месть Шароканю. — Согласно общепринятой точке зрения, здесь говорится об антском короле Бозе (IV в.), казненном готским королем Винитаром; но эта гипотеза представляется весьма спорной; более допустимо, что здесь имеется в виду какой-то половецкий хан, тем более что далее назван Шарукан, дед Кончака, разбитый русскими князъями в 1106 г.

[54] ...Ярослава, съ черниговьскими былями... ольберы. — Здесь перечисляются, видимо, роды ковуев, кочевников тюркского происхождения, находившихся на службе у черниговских князей; ср. подобные перечисления родов и орд половцев в Ипатьевской летописи.

[55] Коли соколъ въ мытехъ бываетъ... — Имеется в виду не период линьки (когда сокол «мытится»), а сокол в зрелом возрасте. Характерно, что в поздней редакции «Повести об Акире», отразившей этот образ «Слова», говорится ο соколе «трех мытей» — то есть в расцвете сил.

[56] Се у Римъ кричатъ подъ саблями половецкыми... — Ο захвате половцами Римова и истреблении его жителей говорится в Ипатьевской летописи.

[57] ...Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну Глѣбову! — Владимир Глебович был тяжело ранен, когда оборонял свой Переяславль от половцев. См. об этом в Ипатьевской летописи.

[58] Великый княже Всеволоде! — Обращение κ Всеволоду Юрьевичу Большое Гнездо, князю суздальскому.

[59] Ты бо можеши Волгу веслы раскропити... — Намек на походы Всеволода против волжских болгар.

[60] ...чага по ногатѣ, а кощей по резанѣ. — Ногата и резана — мелкие монеты; имеется в виду, что в случае победы над половцами пленники (кощеи) и пленницы (чаги) были бы очень дешевы.

[61] ...живыми шереширы стрѣляти — удалыми сыны Глѣбовы. — Как полагают, имеются в виду рязанские князья, сыновья Глеба Ростиславича, зависимые от Всеволода Юрьевича; значение слова «шерешир» неизвестно.

[62] ...Рюриче, и Давыде! — Рюрик и Давыд Ростиславичи. Рюрик был соправителем Святослава Киевского, Давыд — княжил в Смоленске.

[63] Галичкы Осмомыслѣ Ярославе! — Обращение κ Ярославу Галицкому, на дочери которого был женат Игорь. Смысл прозвища Ярослава неясен.

[64] ...горы Угорскыи — Карпаты.

[65] ...меча бремены... — Как пониматьэтот поэтический образ — неясно; речь идет, видимо, ο могущеетве Ярослава Осмомысла.

[66] ...стрѣляеши... салтани за землями. — Во времена «Слова» европейские страны готовились κ походу против султана Саладина, но крестовый поход 1193 г. произошел уже после смерти Ярослава (в 1187 г.), и летописец, упоминая ο самом походе, не сообщает об участии в нем галичан. Смысл намека автора «Слова» нам до конца не ясен.

[67] …Романе, и Мстиславе! — Роман — князь Владимира Волынского; какой именно Мстислав (Мстислав Ярославич Пересопницкий или Мстислав Всеволодович Городенский) имеется в виду — неясно.

[68] …желѣзныи паворзи подъ шеломы латинскими. — «Паворзи» — ремешки, удерживающие шлемы; у шлемов европейского образца («латинских») они покрывались металлическими пластинками. Упоминание ο «латинских шлемах» — намек на связи волынских князей с Польшей.

[69] ...Ятвязи — литовское племя.

[70] ...Деремела — возможно, также литовское племя.

[71] …сулици — короткие метательные копья.

[72] ...по Роси и по Сули... — Рось — правый, а Сула — левый приток Днепра, впадающие в него южнее Киева.

[73] Инъгварь и Всеволодъ, и вси три Мстиславичи... — волынские князья.

[74] ...шестокрилци — эпитет соколов (крыло сокола состоит как бы из трех частей), с соколами в «Слове» часто сравниваются воины.

[75] Загородите Полю ворота... — Здесь имеется в виду вся степь, земли, населенные половцами.

[76] ...Изяславъ, сынъ Васильковъ — один из полоцких князей.

[77] Исхыти юна кров, а тьи рекъ... — одно из возможных прочтений этого испорченного места в «Слове» (в Π и Е: «и схоти ю на кровать, и рекъ»); смысл текста остается неясным, и перевод его не дается.

[78] ...Брячяслава... Всеволода... — Брячислав и Всеволод — сыновья Василька Володаревича, полоцкого князя.

[79] Трубы трубятъ городеньскии. — Имеется в виду, возможно, город Городец (недалеко от Минска). Неизвестно, какое событие имеется здесь в виду; возможно, что фраза оборвана.

[80] Ярославе и вси внуце Всеславли! — Эта конъектура, по мнению Д. С. Лихачева, соответствует содержанию «Слова»: автор призывает κ примирению всех русских князей — потомков Ярослава Владимировича и Всеслава Брячиславича (внука Владимира Святославича); в этом случае следовало бы читать: «Ярославли вси внуци и Всеславли!»

[81] Всеславъ — Всеслав Брячиславич, полоцкий князь (ум. в 1101 г.). Далее упоминаются различные эпизоды его бурной жизни: кратковременное правление в Киеве в 1068 г., когда он лишь «дотчеся» («дотронулся») копьем до великокняжеского стола, тайный побег князя от своего войска из Белгорода перед битвой с Изяславом, овладение Новгородом, битва на Немиге (под Минском).

[82] Тъй клюками подпръся ο кони... — Чтение неясное, в переводе его опускаем.

[83] ...Хръсови... — Хорс — древнерусское языческое божество; видимо, Хорс считался богом солнца.

[84] ...въ Полотскѣ... у святыя Софеи — в Софийском соборе в Полоцке.

[85] Аще и вѣща душа въ дръзѣ тѣлѣ... — Летопись сообщает, что Всеслав родился «от волхвования»; возможно, что ему приписывались какие-то сверхъестественные способности.

[86] ...ни птицю горазду... — Эти слова не понятны, предлагали читать «птицегоразду» — то есть умеющему гадать по полету птиц.

[87] ...стараго Владимира... — Вероятнее всего речь идет ο Владимире Святославиче (ум. в 1015 г.), а не ο Владимире Мономахе: в XII в. между его потомками и Ольговичами — потомками Олега Святославича шла ожесточенная борьба, и едва ли автор «Слова» поставил бы Мономаха в ряд с Игорем, представителем Ольговичей.

[88] ...стязи Рюриковы... имъ хоботы пашутъ. — Развевающиеся порознь бунчуки («хоботы») стягов Рюрика Ростиславича и Давыда Ростиславича Смоленского — символ княжеского «непособия»: Давыд отказался помочь брату в борьбе против половцев (см. Ипатьевскую летопись).

[89] Копиа поютъ. — Слова эти непонятны, возможно, что фраза оборвана.

[90] На Дунаи.. .— Здесь и далее («полечю... по Дунаеви», «девицы поютъ на Дунаи») название Дунай употреблено как поэтическое наименование реки вообще.

[91] ...Ярославнынъ гласъ... — Ярославна, дочь Ярослава Осмомысла, жена Игоря Святославича.

[92] ...зегзицею... кычеть... — У исследователей нет единого мнения ο том, с какой птицей сравнивается Ярославна: с кукушкой или с чайкой. Слово «зегзица» в древнерусском языке действительно обозначает кукушку, но в народных говорах на территории бывшей Северской земли оно применимо именно κ чайке; контекст «Слова» скорее указывает на чайку, птицу, живущую у воды, а эпитет «незнаемь», думается, указывает на то, что Ярославна причитает наедине.

[93] ...бебрянъ рукавъ... — Η. Α. Мещерский показал, что «бебрян» означало не «бобровый», а изготовленный из «бебра» — особого вида шелковой ткани.

[94] Ты лелѣялъ еси на себѣ Святославли носады до плъку Кобякова. — Ярославна вспоминает победоносный поход Святослава на лукоморских половцев (Кобяк - хан лукоморских половцев, кочевавших в низовьях Днепра и по берегам Черного и Азовского морей. Ο пленении Кобяка Святославом в 1184 г. вспоминает и «Слово ο полку Игореве»). Носады — речные суда с высокой носовой частью; на них перевозили воинов.

[95] ...отъ Великаго Дону до Малаго Донца. — Игорь находился в плену в вежах Кончака на реке Тор (правом притоке Северского Донца), поэтому Малым Донцом здесь названа, видимо, река Уды, а Великим Доном — среднее течение реки Донец.

[96] Овлуръ — половец, помогший Игорю бежать из плена; в летописи он назван Лавром.

[97] ...рѣка Стугна: худу струю имѣя... днѣ при темнѣ березѣ. — Β П и Е иначе: «...и стругы ростре на кусту... затвори Днѣпрь темнѣ березѣ». Принятая конъектура отвечает и грамматической конструкции фразы, и ее смыслу. Здесь вспоминается эпизод, рассказанный в Повести временных лет под 1093 г.: при переправе через реку Стугну (правый приток Днепра), которая в то время неожиданно разлилась («наводнилася велми» — говорит летописец, «рострена κ усту» — скажет автор «Слова»), утонул молодой князь Ростислав Всеволодович. Слово «стругы» значит здесь не «лодки», как думали некоторые комментаторы, а «потоки».

[98] ...полозие... — Β Π «по лозию», с переводом — «по сучьям»; полагают, что здесь упомянуты полозы — крупные змеи.

[99] ...соколца опутаевѣ красною дивицею. — Речь идет ο сыне Игоря — Владимире. Будучи в плену, он женился на дочери Кончака. Ипатьевская летопись под 1187 г. сообщает: «...приде Володимѣрь ис Половѣць с Коньчаковною, и створи свадбу Игорь сынови своему и вѣнча его и с дѣтятемь».

[100] Рекъ Боянъ и Ходына... Ольгова коганя хоти... — Это место одно из труднейших для толкования. Β П читается: «Рекъ Боянъ и ходы на Святъславля пѣстворца стараго времени Ярославля Ольгова коганя хоти». Видеть здесь рядом с Бояном второго певца — Ходыну предложил еще И. Забелин. Принято толкование, согласно которому «хоть» не «любимец», а «жена» (князя-кагана Олега). Если считать Бояна певцом скальдического типа, то для скальдов исполнение произведения двумя певцами прием традиционный (см. Шарыпкин Д. М. «Рек Боян и Ходына...». — Β кн.: Скандинавский сборник, XVIII. Таллин, 1973).

[101] ...къ святѣй Богородици Пирогощей. — Церковь Богородицы Пирогощей находилась в Киеве, на дороге, по которой князь Игорь должен был проезжать, возвращаясь из Киева домой.



Перевод Д.С. Лихачева
Не пристало ли нам, братья,
начать старыми словами
печальные повести о походе Игоревом,
Игоря Святославича?
 
Пусть начнется же песнь эта
по былинам нашего времени,
а не по замышлению Бояна.
 
Боян же вещий,
если хотел кому песнь воспеть,
то растекался мыслию по древу,
серым волком по земле,
сизым орлом под облаками.
 
Вспоминал он, как говорил,
первых времен усобицы.
Тогда напускал десять соколов на стадо лебедей:
какую лебедь настигали,
та первой и пела песнь –
старому Ярославу,
храброму Мстиславу,
что зарезал Редедю пред полками касожскими,
красному Роману Святославичу.
 
Боян же, братья, не десять соколов
на стадо лебедей напускал,
но свои вещие персты
на живые струны воскладал;
они же сами князьям славу рокотали.

 
Начнем же, братья, повесть эту
от старого Владимира до нынешнего Игоря,
который скрепил ум силою своею
и поострил сердце свое мужеством;
 
исполнившись ратного духа, навел свои храбрые полки
на землю Половецкую
за землю Русскую.

 
Тогда Игорь взглянул
на светлое солнце
и увидел воинов своих
тьмою прикрытых.
 
И сказал Игорь-князь
дружине своей:
 
«О дружина моя и братья!
Лучше ведь убитым быть,
чем плененным быть;
 
сядем же, братья,
на борзых коней
да посмотрим
на синий Дон».
 
Ум князя уступил
желанию,
и охота отведать Дон великий
заслонила ему предзнаменование.
 
«Хочу, – сказал, – копье преломить
на границе поля Половецкого;
с вами, русичи, хочу либо голову свою сложить,
либо шлемом испить из Дону».

 
О Боян, соловей старого времени!
Вот бы ты походы те воспел,
скача, соловей, по мысленному дереву,
летая умом по подоблачью,
свивая славу обеих половин сего времени,
рыща по тропе Трояна
через поля на горы.
 
Так бы пришлось внуку Велеса
воспеть песнь Игорю:
 
«Не буря соколов занесла
через поля широкие –
стаи галок бегут
к Дону великому».
 
Или так бы начать тебе петь,
вещий Боян,
Велесов внук:
 
«Кони ржут за Сулой –
звенит слава в Киеве;
трубы трубят в Новгороде –
стоят стяги в Путивле!»

Игорь ждет милого брата Всеволода.
 
И сказал ему буй тур Всеволод:
 
«Один брат,
один свет светлый –
ты, Игорь!
Оба мы – Святославичи!
 
Седлай же, брат,
своих борзых коней,
 
а мои-то готовы,
оседланы у Курска еще раньше.
 
А мои-то куряне – опытные воины:
под трубами повиты,
под шлемами взлелеяны,
с конца копья вскормлены,
 
пути им ведомы,
овраги им знаемы,
луки у них натянуты,
колчаны отворены,
сабли изострены;
 
сами скачут, как серые волки в поле,
ища себе чести, а князю – славы».

 
Тогда вступил Игорь-князь в золотое стремя
и поехал по чистому полю.
 
Солнце ему тьмою путь заступало;
 
ночь стонами грозы птиц пробудила;

свист звериный встал,
 
встрепенулся див – кличет на вершине дерева,
велит прислушаться – земле незнаемой,
Волге,
и Поморью,
и Посулью,
и Сурожу,
и Корсуню,
и тебе, Тмутороканский идол!
 
И половцы непроложенными дорогами
побежали к Дону великому:
кричат телеги в полуночи,
словно лебеди преследуемые.

А Игорь к Дону воинов ведет!

 
Уже несчастий его подстерегают птицы
по дубам;
волки грозу накликают
по оврагам;
орлы клектом на кости зверей зовут;
лисицы брешут на червленые щиты.

 
О Русская земля! Уже ты за холмом!

 
Долго ночь меркнет.
 
Заря свет уронила,
мгла поля покрыла.
 
Щекот соловьиный уснул,
говор галок пробудился.
 
Русичи великие поля червлеными щитами
перегородили,
ища себе чести, а князю – славы.

 
Спозаранок в пятницу
потоптали они поганые полки половецкие
и, разлетевшись стрелами по полю,
помчали красных девушек половецких,
а с ними золото,
и паволоки,
и дорогие оксамиты.
 
Покрывалами,
и плащами,
и кожухами
стали мосты мостить но болотам
и топким местам,
и всякими узорочьями половецкими.
 
Червлен стяг,
белая хоругвь,
червлена чёлка,
серебряно древко –
храброму Святославичу!

 
Дремлет в поле Олегово храброе гнездо.
Далеко залетело!
 
Не было оно в обиду порождено
ни соколу,
ни кречету,
ни тебе, черный ворон,
поганый половчине!

 
Гзак бежит серым волком,
а Кончак ему путь указывает к Дону великому.

 
На другой день спозаранок
кровяные зори свет возвещают;
 
черные тучи с моря идут,
хотят прикрыть четыре солнца,
а в них трепещут синие молнии.
 
Быть грому великому,
пойти дождю стрелами с Дона великого!
 
Тут копьям изломиться,
тут саблям побиться
о шлемы половецкие
на реке на Каяле,
у Дона великого!

 
О Русская земля! Уже ты за холмом!

 
Вот ветры, внуки Стрибога, веют с моря стрелами
на храбрые полки Игоревы.
 
Земля гудит,
реки мутно текут,
пыль поля покрывает,
 
стяги говорят:
половцы идут от Дона,
и от моря,
 
и со всех сторон русские полки обступили.
 
Дети бесовы кликом поля перегородили,
а храбрые русичи перегородили червлеными щитами.

 
Ярый тур Всеволод!
Бьешься ты в бою,
прыщешь на воинов стрелами,
гремишь о шлемы мечами булатными!
 
Куда, тур, поскачешь,
своим златым шлемом посвечивая,
там лежат поганые головы половецкие.
 
Рассечены саблями калеными шлемы аварские
тобою, ярый тур Всеволод!
 
Какой раны, братья, побоится тот, кто забыл честь,
и богатство,

и города Чернигова отцов золотой стол,
и своей милой желанной прекрасной Глебовны
свычаи и обычаи?

 
Были века Трояна,
минули годы Ярославовы;
были походы Олеговы,
Олега Святославича.
 
Тот ведь Олег мечом крамолу ковал
и стрелы по земле сеял.
 
Вступал в золотое стремя в граде Тмуторокане,
 
а звон тот уже слышал давний великий Ярослав,
 
а сын Всеволода, Владимир,
каждое утро уши закладывал в Чернигове.
 
Бориса же Вячеславича похвальба до суда довела
и на Канину зеленое погребальное покрывало
постлала
за обиду Олега,
храброго и молодого князя.
 
С той же Каялы Святополк полелеял отца своего
между венгерскими иноходцами
ко Святой Софии к Киеву.
 
Тогда, при Олеге Гориславяче,
засевалось и прорастало усобицами,
погибало достояние Даждьбожа внука,
в княжеских крамолах сокращались жизни людские.
 
Тогда по Русской земле редко пахари покрикивали,
но часто вороны граяли,
трупы между собой деля,
а галки свою речь говорили,
собираясь полететь на добычу.

 
То было в те рати и в те походы,
а такой рати не слыхано!
С раннего утра до вечера,
с вечера до света
летят стрелы каленые,
гремят сабли о шлемы,
трещат копья булатные
 
в поле незнаемом,
среди земли Половецкой.
Черная земля под копытами костьми была засеяна
и кровью полита:
горем взошли они по Русской земле.

 
Что мне шумит,
что мне звенит –
 
издалека рано до зари?
Игорь полки заворачивает,
ибо жаль ему милого брата Всеволода.
 
Билися день,
билися другой;
на третий день к полудню пали стяги Игоревы.
 
Тут два брата разлучились на берегу быстрой Каялы;
 
тут кровавого вина недостало;
 
тут пир закончили храбрые русичи:
сватов напоили, а сами полегли
за землю Русскую.
 
Никнет трава от жалости,
а дерево с горем к земле преклонилось.
 
Уже ведь, братья, невеселое время настало,
уже пустыня войско прикрыла.
 
Встала обида в войсках Даждьбожа внука,
вступила девою на землю Трояню,
восплескала лебедиными крылами
на синем море у Дона;
плеща, прогнала времена изобилья.
Борьба 
князей против поганых прекратилась,
ибо сказал брат брату:
«Это мое, и то мое же».
И стали князья про малое
«это великое» говорить
и сами на себя крамолу ковать.
 
А поганые со всех сторон приходили с победами
на землю Русскую.

 
О, далеко залетел сокол, птиц побивая, – к морю!
 
Игорева храброго полка не воскресить!
 
По нем кликнула Карна, и Желя
поскакала по Русской земле,
 
огонь мыкая в пламенном роге.
Жены русские восплакались, приговаривая:
 
«Уже нам своих милых лад
ни мыслию не смыслить,
ни думою не сдумать,
ни глазами не повидать,
а золота и серебра совсем не потрогать».

 
И застонал, братья, Киев от горя,
а Чернигов от напастей.
 
Тоска разлилась по Русской земле;
печаль обильная потекла посреди земли Русской.
 
А князи сами на себя крамолу ковали,
 
а поганые,
с победами нарыскивая на Русскую землю,
сами брали дань по белке от двора.

 
Ибо те два храбрых Святославича,
Игорь и Всеволод,
уже коварство пробудили раздором,
а его усыпил было отец их –
Святослав грозный великий киевский –
 
грозою:
прибил своими сильными полками
и булатными мечами,
наступил на землю Половецкую,
притоптал холмы и овраги,
взмутил реки и озера,
иссушил потоки и болота.
А поганого Кобяка от лукоморья,
из железных великих полков половецких,
как вихрь исторг:
и пал Кобяк в граде Киеве,
в гриднице Святославовой.
 
Тут немцы и венецианцы,
тут греки и моравы
поют славу Святославу,
корят князя Игоря,
потопившего богатство на дне Каялы – реки
половецкой,–
просыпав русского золота.
 
Тут Игорь-князь пересел из седла золотого
в седло рабское.
 
Приуныли у городов забралы,
а веселие поникло.

 
А Святослав смутный сон видел
 
в Киеве на горах.
«Этой ночью с вечера одевали меня, – говорит, –
черным покрывалом
на кровати тисовой;
 
черпали мне синее вино,
с горем смешанное;
 
сыпали мне из пустых колчанов поганых иноземцев
крупный жемчуг на грудь
 
и нежили меня.
Уже доски без князька
в моем тереме златоверхом.
 
Всю ночь с вечера
серые вороны граяли 
у Плесеньска,
в предградье стоял лес Кияни,
и понесли меня вороны к синему морю».
 
И сказали бояре князю:
 
«Уже, князь, горе ум полонило;
 
это ведь два сокола слетели
с отчего престола золотого
добыть города Тмутороканя
или испить шлемом Дона.
Уже соколам крыльца подсекли
сабли поганых,
а самих опутали
в путы железные».

 
Темно было в третий день:
два солнца померкли,
оба багряные столба погасли,
и с ними два молодых месяца –
Олег и Святослав –
тьмою заволоклись,
и в море погрузились,
и великую смелость возбудили в хиновах.
 
На реке на Каяле тьма свет покрыла –
 
по Русской земле простерлись половцы,
точно выводок гепардов.
 
Уже пал позор на славу;
 
уже ударило насилие на свободу;
 
уже бросился див на землю.
 
И вот готские красные девы
запели на берегу синего моря:
звеня русским золотом,
воспевают время Бусово,
лелеют месть за Шарукана.
 
А мы уже, дружина, без веселья!
 
Тогда великий Святослав
изронил золотое слово,
со слезами смешанное,
и сказал:
 
«О мои дети, Игорь и Всеволод!
Рано начали вы Половецкой земле
мечами обиду творить,
а себе славы искать.
Но не с честью вы одолели,
не с честью кровь поганую пролили.
 
Ваши храбрые сердца
из крепкого булата скованы
и в смелости закалены.
 
Что же сотворили вы моей серебряной седине?
 
Не вижу уже власти
сильного,
и богатого,
и обильного воинами
брата моего Ярослава,
с черниговскими боярами,
с воеводами,
и с татранами,
и с шельбирами,
и с топчаками,
и с ревугами,
и с ольберами.
Те ведь без щитов, с засапожными ножами
кликом полки побеждают,
звоня в прадедовскую славу.
 
Но сказали вы: «Помужествуем сами:
прошлую славу себе похитим,
а будущую сами поделим!»
 
А разве дивно, братья, старому помолодеть?
 
Когда сокол линяет,
высоко птиц взбивает:
не даст гнезда своего в обиду.
 
Но вот зло – князья мне не помогают:
 
худо времена обернулись.
 
Вот у Римова кричат под саблями половецкими,
а Владимир под ранами.
 
Горе и тоска сыну Глебову!»

 
Великий князь Всеволод!
Неужели и мысленно тебе не прилететь издалека
отчий золотой стол поблюсти?
 
Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать,
а Дон шлемами вылить!
 
Если бы ты был здесь,
то была бы раба по ногате,
а раб по резани.
 
Ты ведь можешь посуху
живые копья метать –
удалых сыновей Глебовых.

 
Ты, буйный Рюрик, и Давыд!
Не ваши ли воины
золочеными шлемами по крови плавали?
 
Не ваша ли храбрая дружина
рыкает, как туры,
раненные саблями калеными
на поле незнаемом?
 
Вступите же, господа, в золотые стремена
за обиду сего времени,
за землю Русскую,
за раны Игоревы,
буйного Святославича!

 
Галицкий Осмомысл Ярослав!
Высоко сидишь ты
на своем златокованом престоле,
подпер горы Венгерские
своими железными полками,
заступив королю путь,
затворив Дунаю ворота,
меча тяжести через облака,
суды рядя до Дуная.
 
Грозы твои по землям текут,
отворяешь Киеву ворота,
стреляешь с отчего золотого престола
салтанов за землями.
 
Стреляй же, господин, в Кончака,
поганого раба.
за землю Русскую,
за раны Игоревы,
буйного Святославича!

 
А ты, буйный Роман, и Мстислав!
Храбрая мысль влечет ваш ум на подвиг.
 
Высоко взмываешь на подвиг в отваге,
точно сокол на ветрах паря,
стремясь птицу храбро одолеть.
 
Есть ведь у вас железные подвязи
под шлемами латинскими.
От них дрогнула земля,
и многие страны –
Хинова,
Литва,
Ятвяги,
Деремела,
и половцы копья свои повергли,
а головы свои подклонили
под те мечи булатные.

 
Но уже, о князь Игорь,
померк солнца свет,
а дерево не к добру листву обронило:
 
по Роси и по Суле города расхватали.
А Игорева храброго полка не воскресить!
 
Дон тебя, князь, кличет
и зовет князей на победу.
 
Ольговичи, храбрые князья, подоспели на брань…

 
Ингварь и Всеволод
и все три Мстиславича,
не худого гнезда соколы!
Не по праву побед
расхитили вы себе владения!
 
Где же ваши золотые шлемы,
и копья польские,
и щиты?
 
Загородите полю ворота
своими острыми стрелами
за землю Русскую,
за раны Игоревы,
буйного Святославича!

 
Уже Сула не течет серебряными струями
для города Переяславля,
и Двина болотом течет
для тех грозных полочан
под кликом поганых.
 
Один только Изяслав, сын Васильков,
позвенел своими острыми мечами
о шлемы литовские,
прибил славу деда своего Всеслава,
а сам под червлеными щитами
на кровавой траве
был прибит литовскими мечами
на кровь со своим любимцем,
 
а тот и изрёк:
 
«Дружину твою, князь,
крылья птиц приодели,
а звери кровь полизали».
 
Не было тут брата Брячислава,
ни другого – Всеволода.
Так в одиночестве изронил он жемчужную душу
из храброго тела
через златое ожерелье.

 
Приуныли голоса,
поникло веселие,
трубы трубят городенские!

 
Ярослава все внуки и Всеслава!
Склоните стяги свои,
вложите в ножны свои мечи поврежденные,
 
ибо лишились вы славы дедов.
 
Вы ведь своими крамолами
начали наводить поганых
на землю Русскую,
на богатство Всеслава.
 
Из-за усобицы ведь настало насилие
от земли Половецкой!

На седьмом веке Трояна
 
кинул Всеслав жребий
о девице ему милой.
 
Он хитростями оперся на коней
и скакнул к городу Киеву
и коснулся древком
золотого престола киевского.
 
Скакнул от них лютым зверем
в полночь из Белгорода,
объятый синей мглой,
 
добыл он счастье,
с трех попыток отворил ворота Новгорода,
расшиб славу Ярославу,
 
скакнул волком
до Немиги с Дудуток.

На Немиге снопы стелют головами,
молотят цепами булатными,
на току жизнь кладут,
веют душу от тела.
 
У Немиги кровавые берега
не добром были посеяны –
посеяны костьми русских сынов.

 
Всеслав-князь людям суд правил,
князьям города рядил,
а сам в ночи волком рыскал:
из Киева дорыскивал до петухов Тмутороканя,
великому Хорсу волком путь перерыскивал.
 
Для него в Полоцке позвонили к заутрене рано
у Святой Софии в колокола,
а он в Киеве звон тот слышал.
 
Хоть и вещая душа у него в храбром теле,
но часто от бед страдал.
 
Ему вещий Боян
давно припевку, разумный, сказал:
 
«Ни хитрому,
ни умелому,
ни птице умелой
суда божьего не миновать».

 
О, стонать Русской земли,
вспоминая первые времена
и первых князей!
 
Того старого Владимира
нельзя было пригвоздить к горам киевским:
 
теперь же стали стяги Рюриковы,
а другие – Давыдовы,
но врозь у них полотнища развеваются.
 
Копья поют!

 
На Дунае Ярославнин голос слышится,
кукушкою безвестною рано кукует.
 
«Полечу, – говорит, – кукушкою по Дунаю,
 
омочу шелковый рукав в Каяле-реке,
 
утру князю кровавые его раны
на могучем его теле».

 
Ярославна рано плачет
в Путивле на забрале, приговаривая:
 
«О ветер, ветрило!
Зачем, господин, веешь ты навстречу!
 
Зачем мчишь хиновские стрелочки
на своих легких крыльицах
на воинов моего милого?
 
Разве мало тебе было высоко под облаками веять,
лелея корабли на синем море?
 
Зачем, господин, мое веселье
по ковылю ты развеял?»

 
Ярославна рано плачет
в Путивле-городе на забрале, приговаривая:
 
«О Днепр Словутич!
Ты пробил каменные горы
сквозь землю Половецкую.
 
Ты лелеял на себе Святославовы насады
до стана Кобякова.
 
Прилелей же, господин, моего милого ко мне,
чтобы не слала я к нему слезы
на море рано».

 
Ярославна рано плачет
в Путивле на забрале, приговаривая:
« 
Светлое и трижды светлое солнце!
Всем ты тепло и прекрасно:
 
зачем, владыко, простерло ты горячие свои лучи
на воинов моего лады?
В поле безводном жаждою им луки скрутило,
горем им колчаны заткнуло?»

 
Прыснуло море в полуночи,
идут смерчи тучами.
Игорю-князю бог путь указывает
из земли Половецкой
в землю Русскую,
к отчему золотому столу.

 
Погасли вечером зори.
Игорь спит,
Игорь бдит,
Игорь мыслью поля мерит
от великого Дона до малого Донца.
 
Коня в полночь Овлур свистнул за рекою;
велит князю разуметь:
князю Игорю не быть в плену!
 
Кликнула,
стукнула земля,
зашумела трава,
вежи половецкие всколыхнулись.
 
А Игорь-князь поскакал
горностаем к тростнику
и белым гоголем на воду.
 
Вскочил на борзого коня
и соскочил с него серым волком.
 
И побежал к излучине Донца,
и полетел соколом под облаками,
избивая гусей и лебедей
к завтраку,
и обеду,
и ужину.
 
Коли Игорь соколом полетел,
тогда Овлур волком побежал,
стряхивая собою студеную росу:
оба ведь надорвали своих борзых коней.

 
Донец говорит:
 
«О князь Игорь!
Немало тебе величия,
а Кончаку нелюбия,
а Русской земле веселия».
 
Игорь говорит:

 
«О Донец!
Немало тебе величия,
лелея князя на волнах,
постилая ему зеленую траву
на своих серебряных берегах,
одевая его теплыми туманами
под сенью зеленого дерева;
 
ты стерег его гоголем на воде,
чайками на струях,
чернядями на ветрах».
 
Не такова-то, говорит он, река Стугна:
скудную струю имея,
поглотив чужие ручьи и потоки,
расширенная к устью,
юношу князя Ростислава заключила.
На темном берегу Днепра
 
плачет мать Ростиславова
по юноше князе Ростиславе.
 
Уныли цветы от жалости,
и дерево с тоской к земле преклонилось.

 
То не сороки застрекотали –
по следу Игоря едут Гзак с Кончаком.
 
Тогда вороны не граяли,
галки примолкли,
сороки не стрекотали,
 
только полозы ползали.
Дятлы стуком путь кажут к реке,
да соловьи веселыми песнями
рассвет возвещают.

 
Говорит Гзак Кончаку:
 
«Если сокол к гнезду летит,
расстреляем соколенка
своими золочеными стрелами».
 
Говорит Кончак Гзаку:
 
«Если сокол к гнезду летит,
То опутаем мы соколенка
красною девицей».

 
И сказал Гзак Кончаку:
 
«Если его опутаем красной девицей,
не будет у нас ни соколенка,
ни красной девицы,
и станут нас птицы бить
в поле Половецком».

 
Сказали Боян и Ходына,
Святославовы песнотворцы
старого времени Ярослава,
Олега-князя любимцы:
 
«Тяжко голове без плеч,
беда телу без головы» –
так и Русской земле без Игоря.

 
Солнце светится на небе, –
а Игорь-князь в Русской земле;
 
девицы поют на Дунае –
вьются голоса их через море до Киева.
 
Игорь едет по Боричеву
ко святой богородице Пирогощей.
 
Села рады, грады веселы.

 
Певши песнь старым князьям,
потом и молодым петь:
 
«Слава Игорю Святославичу,
буй туру Всеволоду,
Владимиру Игоревичу!»

 
Здравы будьте, князья и дружина,
борясь за христиан
против нашествий поганых!

 
Князьям слава и дружине!
Аминь. 

Rambler's Top100