Преп. Сергий / К началу

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Людольф Мюллер

Как я стал славистом и чем я занимался в славистике


Что привело меня к славистике, к занятиям русским языком, русской литературой и философией, русской историей и русским искусством как родилась у меня любовь к русской культуре? Мое происхождение, мои корни тут не при чем. Моя родина — Центральная Германия., большинство моих предков, по крайней мере за последние три столетия, жили на территории нынешних федеральных земель Саксония-Анхальт и Саксония, многие из них были евангелическими (лютеранскими) пасторами. 
Впервые я соприкоснулся с миром Восточной Европы, миром славянства и России благодаря обстоятельствам моего рождения. А родился я (5 апреля 1917 г.) в тогдашней Западной Пруссии к востоку от Вислы, в селе Шёнзее, как его называли немцы, оно же по-польски — Ковалево, от которого до границы между двумя империями — Российской и Германской — не более 10 км. Село было расположено в округе Бризен (Вабжезно), вошедшем в литературу благодаря роману Йоханнеса Бобровского (1917 — 1965) «Мельница Левина».
Незадолго до моего появления на свет отец мой уволился с военной службы и 1 апреля 1917 г. стал пастором немецкой евангелической общины в Шёнзее. По Версальскому договору селение, где я родился, отошло к Польше, и когда в ходе русско-польской войны в августе 1920 г. северный фланг Красной армии оказался неподалеку от Шёнзее, моего отца обвинили в пособничестве Красной армии, а также в подстрекательстве немецкого населения к восстанию против польских властей. Он был арестован и содержался в заключении в Торуни и Познани. Ему грозила смертная казнь, и только когда русские войска после «чуда на Висле» отступили из Польши, он был выпущен на свободу. Абсурдные обвинения против моего отца были сняты, но 21 ноября 1921 г. он был выслан из Польши как «нежелательный иностранец». И вот, 4-летним ребенком, я снова вернулся в Германию, толком не познакомившись с польской речью. Моя семья поселилась в Центральной Германии, там прошли мои детство и юность.
С 1927 по 1935 гг. я учился в католической классической гимназии в городке Хайлигенштадт неподалеку от Гёттингена. Лишь спустя много лет я узнал, что в начале прошлого столетия в ней преподавал Й. Мюллер, один из первых переводчиков «Слова о полку Игореве» на немецкий язык, ученик Й. Добровского. К тому времени, когда мне стало это известно, я уже закончил свой перевод «Слова» и опубликовал его. Мое переложение было пятнадцатым, а перевод моего однофамильца — вторым.
О России в немецкой классической гимназии 20-х и начала 30-х годов говорилось на уроках истории и географии не много. А потому я больше узнал о Петре I из романа Клабунда «Петр», чем на занятиях по истории; о России современной я черпал сведения главным образом из церковных изданий, где сообщалось о жестоком преследовании церкви в Советском Союзе. Первой встречей с великой русской литературой стало чтение «Народных рассказов» Толстого и его же «Крейцеровой сонаты», а также «Великого инквизитора» Достоевского в беспомощном переводе Рудольфа Кесснера; произвольное обращение с текстом и слабое послесловие не помогали читателю уяснить, о чем, в сущности, идет речь у Достоевского. Большее впечатление к концу моего учения в гимназии произвело на меня бердяевское «Новое Средневековье», но прежде всего — рассуждения Освальда Шпенглера о России и русской культуре в его знаменитой книге «Закат Европы». Меня заворожили его учение о культурных типах, излагаемое им с поразительной безапелляционностью и пророческим пафосом, его пророчества о конце «европейской», «фаустической» культуры и о расцвете русской, которая со времен Петра Великого прозябала в «псевдоморфозе» европейской цивилизации, но должна была вскоре от нее избавиться. Не вполне ясно для меня было, почему Шпенглер называет Толстого «отцом большевизма», кроме того, христианство Толстого, которое глубоко трогало меня в его рассказах для народа, Шпенглер считал плодом «непонимания»; но я с восторгом соглашался с его словами о том, что «христианству Достоевского принадлежит грядущее тысячелетие». В «Часослове» Рильке, в его описании Киево-Печерской лавры или «святой Москвы», «с ее колоколами как воспоминаниями», или русской избы, где на лежанках больших печей дремлет грядущий Бог, — во всем этом ошущал я веяние святого духа этой зарождающейся русской культуры. Шпенглер открыл мне дорогу к Ницше, у которого я встретил ту же очарованность Россией, страной долгого дыхания, страной, чья культура должна расцвести в следующем (т. е. двадцатом) веке, то же восхищение пророком грядущей России — Достоевским, о котором Ницще говорит, что тот явился одним из самых знаменательных и счастливых событий в его жизни и оказался единственным психологом, у которого он мог чему-то научиться.
1 ноября 1935 г., после получения аттестата зрелости (март 1935 г.) и отбытия обязательной трудовой повинности, я приступил к изучению теологии и философии в Лейпцигском университете, затем проучился год в Высшей теологической школе в Бетеле, а летний семестр 1937 г. провел в Ростокском университете. Во время моей учебы в университете Шпенглер и Ницше уступили место Шопенгауэру, Канту и Шлейермахеру. Строгая школа библейской филологии научила меня критическому подходу в работе с текстом, пробудила интерес к текстологии, развила текстологическое чутье, вкус к литературному анализу и источниковедению.
Мой интерес к Восточной Европе заново пробудился, расширился и углубился, когда в ноябре 1937 г. я оказался в Венгрии. В качестве студента, приехавшего в Венгрию по обмену, я попал в Реформатскую высшую теологическую школу в городке Шарошпатак на северо-востоке страны, от которого до словацкой границы было 15 км. Увлеченно занимаясь, я за довольно короткий срок неплохо освоил венгерский язык и с любовью и радостью проникался необычной и все же близкой культурой венгерского народа. Сильное впечатление произвела на меня фигура моравского богослова, философа и педагога Яна Амоса Коменского, чья деятельность в 1650 — 1654 гг. протекала в Шарошпатаке и чей портрет украшал вход в главное здание школы.
После окончания учебного года в Венгрии я продолжил свое учение в Германии, на сей раз в Галле. Я сразу же разыскал Дмитрия Чижевского, преподававшего в местном университете славистику. В западном мире не было знатока Комениуса лучше него, и как раз незадолго до моего появления в Галле Чижевский обнаружил в знаменитой тамошней библиотеке основанного Франке приюта для сирот несколько работ Коменского, считавшихся утраченными. Уже при первых встречах с Чижевским я попал под обаяние этого необыкновенного человека, настоящего ученого-энциклопедиста, и сильно привязался к нему; Чижевский, в свою очередь, отнесся ко мне с исключительным дружелюбием. К самым дорогим воспоминаниям о моих студенческих годах я могу отнести «открытые вечера», которые проводились в его квартире, до отказа забитой ценнейшими книгами. Первым славянским языком, который я изучил под руководством Чижевского, оказался словацкий, поскольку я собирался вплотную заняться религиозной и церковной историей бывшей Австро-Венгерской империи, куда до 1919 г. входила Словакия.
30 августа 1939 г. я был призван в вермахт и более шести лет прослужил солдатом, пока в 1945 г. не попал в плен; 13 сентября 1945 г. я был освобожден из американского лагеря для военнопленных. Об этом периоде своей жизни я мог бы сказать словами Е.Л. Маймина из его статьи о моем покойном друге Льве Александровиче Дмитриеве, которая напечатана в 48-м томе «Трудов Отдела древнерусской литературы» (с. 5). Маймин пишет об участии Дмитриева в войне Советского Союза против Финляндии зимой 1939/1940 г.: «Эта война, бесчестная для зачинщиков, стоявших у власти, не была таковой для рядовых ее участников. Солдаты выполняли свой воинский долг, и для них война была прежде всего великим и трагическим испытанием». Я был солдатом-связистом (радистом) и в этом качестве участвовал во французской кампании 1940 г. С 21 июня 1941 г. по апрель 1944 г. я находился в России (группа войск «Центр»), а конец войны встретил в Италии офицером-связистом одной танковой части.
Да, опыт был трагическим, и не только потому, что пришлось хлебнуть немало горя, но главное — потому, что мы были принуждены рисковать жизнью ради дела, которое в душе не одобряли. 28 августа 1939 г. я повстречал на улице родного города Хайлигенштадта своего школьного учителя греческого языка и сказал, что призван на военную службу и отбываю на следующий день. В ответ он произнес только два слова: «Это преступники!» И вот именно потому, что нам с самого начала было более или менее ясно то, о чем так лаконично и выразительно сказал накануне войны мой старый учитель, я не могу и не хочу снимать с себя ответственности за те преступления, что совершались от имени нашего народа. Да, то был великий и трагический опыт: великий, поскольку он требовал поставить человеческую жизнь на карту, ради еще более великого целого, ради народа и отечества, и трагический, поскольку он делал человека невольным соучастником преступлений, несущим за них ответственность.
Что касается моего духовного развития, то шесть лет военной службы не были потеряны зря. Я освоил три языка: во Франции - французский, в России — русский, в Италии — итальянский, познакомился с тремя великими, исключительно привлекательными культурами: с французской — главным образом в Блуа, красивом, богатом историческими традициями городке в среднем течении Луары, где моя часть простояла полгода после летней кампании 1940 г.; с итальянской — в благословенной долине реки По, в Болонье, Ферраре, Виченце, Вероне; но прежде всего и наиболее интенсивно в течение трех лет я знакомился с русской сельской культурой северной части центрального района — по линии Гродно, Молодечно, Минск, Смоленск, Вязьма, Бородино, подступы к Москве и далее, в обратном направлении, в ходе долгого отступления, — Ржев, Витебск, Полоцк. Из Полоцка я, как уже говорилось, попал в Италию в апреле 1944 г., незадолго до полного развала центрального участка немецкого фронта.
Как я воспринимал Россию? Возможно, это покажется странным, даже малоправдоподобным, но я полюбил Россию с самого начала (может быть, сказалось влияние Шпенглера и Ницше, Бердяева и Рильке, Толстого и Достоевского, и, не в последнюю очередь, Чижевского). В этом отношении со мной произошла та же история, что и с моим ровесником, писателем Бобровским, которого я уже упоминал. Как и я, он нес солдатскую службу на Восточном фронте, полюбил страну, в которой волею судьбы должен был воевать, и поэтически изобразил ее красоту и ее великую беду, в которую она была ввергнута войной, начатой Гитлером. Пожалуй, можно подумать, будто свои теперешние чувства я проецирую на свое прошлое, от которого меня отделяет вот уже полвека. Но у меня есть подлинное свидетельство, говорящее об обратном. В августе 1942 г., когда наша дивизия вела тяжелые оборонительные бои в районе Ржева, солнечным днем, сидя во дворе за грубо сколоченным деревянным столом, я написал что-то вроде «стихотворения в прозе». Озаглавил я его «Матушка Русь». Это название было созвучно состоянию моей души в то лето. Я привожу его здесь, не изменив ни одного слова.

Матушка Русь

Великой, прекрасной, святой зовут тебя дети твои.
И воистину ты велика. Необъятны просторы твои, беспредельны поля и леса, ни конца, ни края нет у степей и пустынь. Ни тайгу, ни тундру, ни леса твои дремучие, ни равнины, ни болота не исходил еще из конца в конец ни один человек.
И воистину ты велика, матушка Русь! От Балтийского моря до Желтого, от ледяных просторов Севера и до залитых солнцем кавказских долин — все это ты! Ни глазом тебя не окинуть, как ни гляди, ни мыслью, пределов не ведающей, величье твое не постичь.
Да, воистину ты велика, матушка Русь, но так ли прекрасна, как славят тебя твои дети?
Не кажешь красы ты своей, тщеславным подобно женам, напрасно прелести будем искать и изящества в твоей красоте, чем богат Юг благословенный.
Величава, строга и сурова твоя красота, но кто устоит перед ней, увидев нивы твои, ветром волнуемые под блеском полдневного солнца, и небо, над нивами голубеющее, с белоснежным облаков великолепием; кто равнодушным останется, взглянув с высоты на дали твои неоглядные, уходит куда холм за холмом; теряясь в тени деревьев, лепятся деревушки на склонах холмов, говоря будто ветру: вей прочь от нас, не в силах мы тебе противостоять; и сливаются вдали небо с землей в туманной мгле далеких лесов.
Но ты и осенью прекрасна, под серой неба сталью, под тяжестью нависших туч.
Прекрасна ты зимой, когда поля твои под белым зябнут саваном и море снежное пред взором расстилается, сверкая, а то волнуется, кипит, и страшно в его пучины погрузиться.
Но краше ты всего, о матушка Россия, когда весной на пастбищах, в лугах зеленая трава пробьется, и свежею листвой березы вдруг покрыты, и жизнью снова полнятся пруды, призывно квакают лягушки... И в высоте, над стайкою берез и над полями, над реками и ручейками, что вздулись от растаявших снегов, звенит песнь жаворонка первая, насмешкою встречая вороны хриплый грай; а ночью теплой в роще соловей любви напев своей выводит.
Прекрасна ты воистину, матушка Русь, — прекрасна и в блеске утра, полного надежд, и в сияющей полноте полдня, и отгорающим вечером.
Велика ты и прекрасна, матушка Русь, но можно ли святой тебя назвать?
Разрушены и осквернены твои храмы, мерзость запустения царит на святых местах, не воздевают уж священники рук своих, принося священную жертву или давая последнее напутствие умирающему, не собирают верующих божьи храмы, уж не возносится пение во славу Триединого.
Но висят еще иконы по домам, по избам, еще затепливаются лампады пасхальным утром перед образом Пресвятой и ее божественного Сына, еще осеняют себя люди крестным знамением с робостью и благоговением, и не один солдат хранит тайком на груди святую ладанку; пусть храмы в руинах, но кто сочтет молитвы, возносящиеся из измученных, запуганных сердец — день за днем, час за часом!
Матушка Русь! Великой, прекрасной, святой зовут тебя дети твои. Но нищетой полны деревни твои, горькая нужда растекается по улицам разоренных твоих городов. Нет радости в лицах детей твоих, нет счастья в их сердцах.
И все же: велика ты, и солдатским шагом наших колонн постигаем мы величье твое, просторы твои.
Прекрасна ты даже среди ужасов войны, чьи громовые раскаты сотрясают твою землю и чьи молнии сжигают твои села.
Святая ты, святая трижды, о матушка Святая Русь, с тех пор, как в землю мы твою своих товарищей убитых опускаем.

* * *

13 сентября 1945 г. я был освобожден из американского лагеря для военнопленных и нашел приют в селе Зенде под Ганновером в пасторском доме, где жила с родителями моя жена Герлинда (yp. Гюльдемайстер) — поженились мы в ноябре 1943 г. На исходе войны родила она своего первого ребенка, нашу дочь Росвиту Барбару, которую я теперь, вернувшись с войны, впервые увидел, не подозревая до этого о ее существовании (начиная с февраля 1945 г. мы не могли переписываться). Неудивительно, что полугодовалый младенец поначалу с опаской смотрел на незнакомого мужчину в грязно-серой поношенной гимнастерке. Но через неделю этот мужчина опять исчез. Вскоре после окончания войны одним из первых немецких университетов во время зимнего семестра 1945/1946 г. возобновил учебную деятельность Гёттингенский университет. Вообще говоря, я, еще будучи солдатом, закончил свое университетское образование, сдав во время трехдневного экстренного отпуска осенью 1939 г. государственный экзамен на теологическом факультете университета в Галле; но еще во время войны я твердо решил, что после возвращения с фронта поступлю в университет на отделение славистики. В Гёттингенском университете преподавал Максимилиан Браун, в этом первом послевоенном семестре он вдохновенно читал лекции по истории русской литературы XIX в. и по истории русского языка. С большим усердием я совершенствовал свои знания русского в ходе систематического изучения, ведь до той поры я был скорее самоучкой, осваивая язык практически. Доктор фон Гримм, который вел курс русского языка, подал мне идею попробовать свои силы в стихотворном переводе русской лирики. С тех пор это стало моим любимым занятием в области славистики. За прошедшие годы я перевел на немецкий язык около 700 русских стихотворений и других поэтических произведений: назову только «Слово о полку Игореве», весь корпус стихотворений Тютчева и Владимира Соловьева, ахматовский «Реквием» и цикл «Стихотворения Юрия Живаго» из романа Пастернака.
В Гёттингене я узнал, что Чижевский, которому удалось выбраться из Галле, когда американцы ушли оттуда, передав управление русским, преподает теперь в Марбурге. В первых числах января 1946 г. я поехал к нему (чтобы преодолеть расстояние в 150 км, мне потребовалось около 20 часов). Он любезно принял меня в своей комнате, которую он снимал. Мы обсудили курс славистики, который мне предстояло пройти. Он предложил мне в качестве диссертационной темы исследовать влияние Юнг-Штиллинга на духовное развитие в России в XIX в., но вскоре выяснилось, что литературу, необходимую для разработки этой темы, невозможно достать в связи с бедственным положением немецких библиотек.
В январе 1946 г. я наткнулся в библиотеке философского отделения Гёттингенского университета на четырехтомник Владимира Соловьева в немецком переводе, издание которого началось в 1914 г. в Йене в издательстве «Дидерихс». Начав читать, я просто не мог оторваться. На мое счастье, библиотека отделения славистики, размещенная тогда в квартире доктора фон Гримма, располагала вторым изданием Полного собрания сочинений Вл. Соловьева на русском языке, которое и было предоставлено в мое распоряжение. С жаром принялся я за изучение трудов Соловьева и литературы о нем. В литературе, посвященной анализу творчества Владимира Соловьева (особенно это касается работ Льва Шестова и Фрица Либа) я познакомился с точкой зрения согласно которой Соловьев под конец жизни отказался от философских умозрений, обратившись к чистой теологии откровения. Внимательно изучив последние работы философа, я убедился что в духовном развитии Соловьева не было такого резкого перелома, на чем настаивали упомянутые исследователи. В своей философской диссертации на тему «Эсхатологическая концепция истории у Владимира Соловьева» я остановился на этой проблеме и пришел к выводам, нашедшим широкое признание среди исследователей творчества русского философа. Они заключаются в следующем: на протяжении всей жизни Соловьева его основные философско-богословские воззрения не претерпели существенных изменений, однако «эсхатология совершенствования» (Vervollkommnungseschatologie), характерная для раннего периода творчества мыслителя, уступила место «эсхатологии выбора» (Entscheidungseschatologie), т. е. убеждению в том, что переход мировой истории к Царству Божию осуществляется не в процессе постепенного совершенствования, а в результате размежевания, все более четкого выбора, который делает все люди: в пользу Бога или против Него, в пользу добра или против него, в пользу задуманного Богом смысла мира или против него.
После защиты докторской диссертации по философии в марте 1947 г. в Марбургском университете я стал научным ассистентом у Чижевского, вплоть до его отъезда из Марбурга (осенью 1949 г.), принимая участие практически во всех его учебных курсах, а также в его научных исследованиях. В эти годы он работал главным образом над своей «Историей древнерусской литературы XI-XIII вв. (Киевская Русь)». Я читал вместе с ним корректуры этого обширного труда, стремясь — насколько это было возможно на стадии корректурной правки — улучшить стиль Чижевского, написавшего эту книгу на немецком языке, которым он владел не в совершенстве. В процессе этой работы, а также в ходе учебных курсов Чижевского по литературе русского Средневековья я проникся живым интересом к киевскому периоду древнерусской литературы. В темном и холодном помещении подвального этажа Марбургского университета, где располагалось отделение славистики, мы читали легенду об Исакии, приведенную в летописи Нестора, о монахе, который много лет провел в еще более темной подземной келье Киево-Печерского монастыря и впал в тяжкое искушение. Чижевский сам перепечатывал на машинке на папиросной бумаге тексты для нас, студентов. При разборе легенд о святых Борисе и Глебе он отметил, что схема литературной зависимости отдельных повествований этого цикла друг от друга до сих пор удовлетворительно не прояснена. Его замечание побудило меня исследовать эту проблему и попытаться внести в нее ясность.
В те годы на евангелическом теологическом факультете преподавали два профессора, хорошо знакомые с Восточно-православной церковью: Фридрих Хайлер, возглавлявший кафедру истории христианских конфессий (Konfessiologie), и специалист по истории церкви Эрнст Бенц. Они побудили меня глубже заняться изучением русского православия. Учение православной церкви и ее жизнь произвели на меня сильное впечатление. Я уже имел возможность познакомиться во время войны в России с русским благочестием, в той мере, в какой оно вообще могло проявляться в те страшные годы. Теперь же, когда я глубже изучил русскую литературу Средних веков и Нового времени, а также научную литературу о русской церкви, это благочестие внутренне стало мне еще ближе. Здесь я встретился с христианством, существенно отличавшимся и от протестантизма, в котором я вырос, и от католицизма, с которым я познакомился в католической гимназии в Хайлигенштадте, и несмотря на эти отличия сильно влекущим меня к себе. Я хорошо помню, какое глубокое впечатление произвело на меня участие в Божественной литургии на церковнославянском языке в часовне св. Йоста в Марбурге. Если Тютчев, выросший в православной традиции, сказал: «Я лютеран люблю богослуженье», то я, будучи протестантом, мог теперь сказать о себе: «Я православных полюбил богослуженье». Важным для меня было и сознание того, что в слове «православный» содержится корень «слав-», тот же, что и в слове «славити».
Эта встреча с русским православием нашла выражение во второй большой работе, к которой я приступил после защиты диссертации по философии. «Критику протестантизма в русской теологии и философии» я написал за два года; в ней я собрал высказывания русских критиков протестантизма, начиная от Максима Грека и Ивана Грозного до наших дней — вплоть до русских православных богословов, с которыми я еще имел возможность познакомиться: Василия Зеньковского, Георгия Флоровского, Льва Зандера. Эти высказывания я представил в своей работе в их историческом контексте, указав те места, где критика основана на предрассудках, на неправильном понимании, на. недостаточном знании; вместе с тем я был готов принять эту критику, взять из нее что-то полезное там, где она обращает внимание на ограниченность и недостаточность учения, культа и форм благочестия в моей собственной, протестантской традиции.
Летним семестром 1949 г. я защитил эту работу в качестве габилитационной диссертации по специальности «Церковная история и конфессиология» на евангелическом теологическом факультете Марбургского университета. В этом университете я проработал четыре года в качестве приват-доцента по курсу церковной истории. Я читал лекции и вел семинарские занятия преимущественно по истории древней церкви, истории византийской и русской православной церквей, а также истории православной мысли в Византии и России. Одновременно я исполнял обязанности профессора славистики, поскольку Чижевский в 1949 г. уехал в Гарвардский университет, а конкурс на занятие профессорской должности по кафедре славистики затянулся. Вот и получилось, что мне, помимо лекций и семинаров по церковной истории, пришлось взять на себя лекции и семинары по древнерусской литературе и русской литературе XVIII и XIX вв.
На первую мою лекцию по древнерусской литературе явились два студента. на вторую — тоже два, но уже других. Но я не сдавался, превратил лекцию в семинар и впервые приступил примерно с десятью студентами к чтению «Слова о полку Игореве». На последнее семинарское занятие мы пригласили знаменитого переводчика русской литературы Артура Лютера, жившего в то время в Марбурге, чтобы он почитал нам свой перевод «Слова». Он переложил его несколько необычно — в древненемецкой стихотворной форме с использованием аллитерационного стиха.
Самую большую аудиторию собирал я в те годы (как, впрочем, и позднее) на свой открытый цикл лекций о Достоевском.
И все же на первом месте в моей научной работе стояло исследование творчества Вл. Соловьева. Вскоре после окончания войны Владимир Шилкарский, заручившись согласием Эриха Вевеля, католического издателя из Фрайбурга, приступил к подготовке восьмитомного собрания сочинений Соловьева в немецком переводе. Моя диссертация о Соловьеве и мой перевод «Краткой повести об антихристе» (первая публикация 1947 г.) были ему известны, и он привлек меня к сотрудничеству в работе над этим изданием. Для начала он доверил мне перевод третьей части статьи Соловьева «La Russie et L'Eglise Universelle»; затем попросил меня сверить его собственные переводы в седьмом томе немецкого издания. Сверка в самом деле оказалась необходимой, ведь немецкий не был его родным языком. В целом, я потратил на нее очень много времени (она потребовалась и в последующих томах соловьевского собрания) и предложил сотни исправлений, как в отношении стиля, так и в отношении смысла. Надо сказать, что в понимании личности Соловьева и его трудов мы с Шилкарским сильно расходились и в связи с этим в нашей совместной работе возникали кризисные ситуации, однако сотрудничество наше продолжалось вплоть до смерти Шилкарского (20 августа 1960 г.), и перед смертью он попросил меня довести начатое им дело до конца. Я обещал ему это и обещание свое выполнил, правда, для этого мне пришлось привлечь к работе моего коллегу, слависта Вильгельма Леттенбауэра. Мы распределили материал таким образом, чтобы каждый работал над доставшимся ему томом совершенно самостоятельно, формируя содержание по своему усмотрению. При жизни Шилкарского под его редакцией вышли тома 7-й (1953), 3-й (1954) и 2-й (1957). В 1960 г., когда он умер, тексты переводов для шестого тома были в основном набраны, но еще не сверены. Сверка и корректура этих текстов, а также работа над послесловием и комментариями к этому тому, содержавшему статьи Соловьева из «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона, заняли столько времени, что том вышел только в 1967 г., спустя десять лет после выхода предыдущего (второго) тома, так что подписчики уже сомневались в том, что издание будет завершено. В 1972 г. вышел четвертый том («Национальный вопрос в России») под редакцией Леттенбауэра; в 1976 г. под моей редакцией — пятый («Оправдание добра»), самый объемистый во всем издании (884 с.); в 1977 г. — дополнительный том, содержавший биографию Соловьева, подборку его писем и стихотворений в моем переводе; в 1978 г. — первый том («Критика отвлеченных начал» и «Лекции о Богочеловечестве») под редакцией Леттенбауэра; и, наконец, в 1980 г. — восьмой том, в котором собраны работы Соловьева последних лет (1897 — 1900), и прежде всего «Воскресные и пасхальные письма» и «Три разговора». 9 марта 1980 г., спустя 30 с лишним лет работы над переводом и комментированием трудов Соловьева, с благодарностью в сердце я поставил точку в послесловии к этому последнему тому. В нем я выразил надежду, «что это немецкое "Собрание сочинений" трудов Соловьева поможет немецкоязычному читателю познакомиться с широким и глубоким миром идей русского философа и богослова, публициста и критика, поэта и пророка Владимира Соловьева, глубоко повлиявшего на русскую мысль и продолжающего влиять на нее даже в изменившихся политических, религиозных и культурных обстоятельствах, и сделать их плодотворными для нашей современности и нашего будущего».
Я продолжал заниматься Соловьевым и после завершения десятитомного собрания. В 1991 г. была издана своего рода хрестоматия под названием «Владимир Соловьев. Труды по философии, богословию и политике», а в 1992 г. — его «Речи о Достоевском»; обе книги, как и девятитомник, выпущены в свет мюнхенским издательством «Эрих Вевель».
Среди моих работ, посвященных Соловьеву, наибольший успех выпал на долю комментированного перевода «Краткой повести об антихристе» эта моя первая книжная публикация вышла в свет в 1947 г. и выдержала с тех пор более десяти переизданий общим тиражом более 50 тыс. экз. Мой издатель и я часто удивлялись неубывающему спросу на эту книгу.
Как уже стало ясно из приведенной цитаты из моего послесловия к последнему тому собрания сочинений русского философа, Вл. Соловьев был для меня не просто объектом историко-филологических исследований или чисто научного интереса. Я далек от того, чтобы разделять все его взгляды, и не закрываю глаза на темные стороны его характера, но благодаря его произведениям, и в первую очередь стихам, он стал мне близок и дорог как человек и сильно повлиял как мыслитель на мое мировосприятие.
Если говорить о русских писателях и мыслителях, то, помимо встречи с Соловьевым, важным в мировоззренческом плане для меня было знакомство прежде всего с Достоевским. Я написал о нем целый ряд статей и опубликовал две книги: краткое жизнеописание с очерком творчества и мировоззрения и комментированный перевод «Легенды о Великом Инквизиторе».
Но я забежал далеко вперед. В апреле 1953 г. я получил приглашение занять кафедру славянской филологии в Кильском университете. Я должен был представлять здесь все области славистики, но в центре моей педагогической деятельности и научной работы продолжала все же оставаться Россия с ее тысячелетней историей. В области древнерусской литературы я продолжил исследования легенд о Борисе и Глебе. Итогом изучения древнерусской церковной истории стала книга по проблеме, которая тогда оживленно обсуждалась: речь шла о юрисдикциональной зависимости Русской церкви в первые 50 лет после крещения Руси. Из-за недостатка источников и множества предвзятых мнений здесь нередко высказывались самые невероятные предположения. Одни считали, что Русская церковь на первых порах зависела от Рима, другие (в основном Приселков) полагали, что главой Русской церкви был сначала патриарх Болгарский. Чижевский также склонялся к последней точке зрения. Я исследовал все эти тезисы и пришел к заключению, что старый взгляд, согласно которому Русская церковь с самого начала относилась к сфере юрисдикции патриарха Константинопольского, является правильным. Моя концепция нашла широкое признание, особенно после того, как Анджей Поппэ подкрепил ее другими аргументами.
В моих работах по литературной и церковной истории XI в. на первый план все больше выдвигалась фигура митрополита Илариона. Во всех курсах истории литературы он упоминался в хвалебных тонах, прославлялся его патриотизм, в хрестоматиях печатали короткие отрывки из его произведений (особенно его похвалу граду Киеву). Но полные тексты были практически недоступны. И тогда я решился переиздать все его сочинения. В те годы (конец 50-х годов) рукописи были для меня за пределами досягаемости, почему пришлось опираться на печатные издания XIX и начала ХХ в., которые я собрал почти полностью и сравнил между собой. За основу я взял издание А.В. Горского (1844), которое для того времени было наиболее полным и надежным, хотя далеко не отвечало современным текстологическим требованиям, что мне, впрочем, было понятно и тогда. Переизданный текст я снабдил текстологическими примечаниями и обширными комментариями. Позже я опубликовал еще и перевод «Слова о Законе и Благодати» на немецкий язык. Когда впоследствии, уже после выхода в свет моей книги, Н.Н. Розов с большим тщанием подготовил и издал основной список А32 и мне стали доступны другие рукописи, я смог правильно определить схему родства имеющихся списков, уточнить мою первую схему и начать реконструкцию исходного текста.
Летом 1960 г. я впервые после войны оказался в СССР. Это стало возможным благодаря только что заключенному советско-германскому договору о сотрудничестве в области культуры. Три недели я пробыл в Москве, Киеве и Ленинграде. Я побывал в институтах русского языка и литературы, работал в библиотеках над моим «Иларионом» и не мог наглядеться на русские города, на их улицы, площади, дома, не мог наслушаться живым русским словом, русской речью.
В 1961 г. почти одновременно я получил два приглашения возглавить только что основанные кафедры: истории и богословия христианского Востока на теологическом факультете Марбургского университета, где за 12 лет до этого я защитил свою габилитационную диссертацию, и славянской филологии в Тюбингенском университете. Поскольку я уже восемь лет занимался славистикой, то остановился на Тюбингене, где и живу с 1961 г. В 1982 г. я вышел в академическую отставку. Поскольку вскоре после начала моей работы в Тюбингене открылась вторая кафедра по славистике, я смог и в педагогической деятельности сосредоточиться на своей узкой проблематике — русской литературе, которую я всегда рассматривал на фоне общей истории русской культуры. За более чем три десятилетия моей работы в Тюбингене много времени ушло на подготовку Собрания сочинений Соловьева, о чем говорилось выше. Другим большим, до сих пор еще не завершенным делом было составление «Справочника к "Повести временных лет"», который задуман в пяти томах. Т. 1 — текст «Повести временных лет», стереотипная перепечатка издания Карского (т. 1 второго издания «Полного собрания русских летописей»). Т. 2 — текстологический аппарат к ПВЛ, составленный Леонорой Шеффлер и учитывающей разночтения в пяти ее основных спискаx; таким образом, он объединяет текстологический аппарат первых двух томов ПСРЛ; кроме того, в нем указаны многочисленные ошибки и пропуски в аппарате обоих томов русского издания. Для этой цели мои сотрудницы, и прежде всего Барбара Грёбер, сверили печатные издания ПСРЛ (Т. 1 и 2) с факсимильными изданиями Лаврентьевской, Ипатьевской и Радзивиловской рукописей и с микрофильмами Академической и Хлебниковской рукописей. В результате этого второй том «Справочника к "Повести временных лет"» не является простым сведением воедино критического аппарата обоих томов ПСРЛ, но представляет собой более надежную основу для текстологической работы над ПВЛ, чем предыдущие издания. Т. 3 — «Полный словарь к "Повести временных лет"», составленный Барбарой Грёбер и мной (к этой работе были привлечены также несколько научных сотрудников). Почти тысячестраничный словарь содержит все слова, встречающиеся в ПВЛ (включая «Поучение» Владимира Мономаха), за вычетом «и» и «же», с полным указанием мест, где данное слово попадается в одной из пяти основных рукописей; кроме того, все орфографические варианты и все грамматические формы, в которых данное слово встречается в ПВЛ, затем немецкий перевод и, если текст, содержащий это слово, представляет собой перевод с греческого, также греческий эквивалент.
Осталось довести до конца работу над четвертым и пятым томами «Справочника к "Повести временных лет"» — немецкий перевод и комментарии. Для меня это в настоящее время — главная задача. Работа подвигается медленно, потому что за основу издания я взял не одну из пяти рукописей, а несохранившихся текст, от которого ведут свое происхождение все дошедшие до нас рукописи, т.е. текст игумена Сильвестра 1116 г. Это, на мой взгляд, возможно, поскольку «Повесть» сохранилась в традиции довольно хорошо, она дошла до нас в пяти основных списках в двух редакциях. А если это возможно, то, значит, и необходимо. A.А. Шахматов пытался сделать это в своем издании «Повести временных лет» (1916), однако часто приходил к ложным результатам, что связано с его методом работы — в большей степени конъектуральным, чем текстологическим. Надеюсь, что мне удастся довести до конца эту проделанную пока наполовину работу по переводу и комментированию такого важного и прекрасного произведения раннего периода русской литературы, ради чего я по возможности откладываю сейчас все свои прочие дела.
Назову и другие работы в области истории древнерусской литературы и культуры: это свод источников по истории русской церкви вплоть до 1240 г., история христианизации Руси вплоть до 988 г., перевод и комментарии к «Слову о полку Игореве», ряд работ, посвященных житию преподобного Сергия Радонежского, книга, в которой дана интерпретация «Троицы» св. Андрея Рублева и другие, мелкие статьи.
Свои работы, посвященные творчеству Достоевского, я уже упоминал. В 1981 г., к столетию со дня его смерти, я провел в Тюбингенском университете торжественное собрание и в ходе летнего семестра прочитал цикл открытых лекций о Достоевском. Это произошло за год до моей академической отставки и стало своего рода кульминацией и торжественным завершением моей преподавательской деятельности.
За время работы в Тюбингенском университете я много раз бывал в СССР; не раз совершал длительные научные поездки в Москву, Ленинград и Киев. В этих городах у меня завязались важные научные связи с учеными, появились добрые друзья. Особенно тесные контакты я поддерживаю с Сектором древнерусской литературы Института русской литературы в Ленинграде/Петербурге («Пушкинский дом»), с Отделом средневековой истории Института истории РАН (ранее — Институт истории СССР AH СССР) в Москве и с московским Институтом мировой литературы. В 1969 г., во время моей шестинедельной командировки в Москву, я был частым гостем в доме А.А. Зимина, с которым познакомился еще в 1960 г. на конференции в Восточном Берлине, посвященной А.Л. Шлёцеру. За эти шесть недель мы со всей откровенностью часто спорили с Зиминым о подлинности «Слова о полку Игореве». Каждый остался при своем мнении, но дружба наша от этого отнюдь не пострадала, напротив, сделалась еще более крепкой. Свое издание «Слова о полку Игореве», вышедшее в 1989 г., через семь лет после смерти Зимина, я посвятил «светлой памяти моего оппонента и друга, умершего в 1982 г.».
Неоднократно я возил группы немецких туристов по «святым местам» русской культуры: в Киев, в Москву, во Владимир и в Суздаль, в Троице-Сергиеву Лавру, в Ростов Великий и в Ярославль. После этих поездок число любителей «Святой Руси» возрастало.
У меня была возможность участвовать в многочисленных научных конгрессах, конференциях и коллоквиумах, что позволило мне наблюдать с близкого расстояния колоссальные перемены со времен Хрущева до сегодняшнего дня.
Итак, я смог повидать Россию, но и Россия, в свою очередь, пришла к нам в Тюбинген. Множество русских гостей побывали в Тюбингене и Тюбингенском университете, многих из них мы имели возможность приветствовать у себя дома. Наиболее продолжительными и насыщенными были мои отношения со Львом Друскиным и его семьей. Поэт, с ранней юности прикованный к постели и креслу-коляске, вынужден был эмигрировать из России и в феврале 1981 г. прибыл в Тюбинген. Вскоре мы сделались близкими друзьями. Я перевел множество его стихотворений, а у его гроба (он умер 26 ноября 1990 г.) произнес прощальную речь.
В 1993 г. я был награжден орденом «3а заслуги» Федеративной Республики Германии. В своем выступлении на официальной церемонии вручения этой награды (12 июля 1993 г.) я остановился на том пункте обоснования, где говорилось о моем «активном участии в развитии германо-российского сотрудничества». Приведу эту часть своего выступления.
«В самом деле, немецко-российское сотрудничество в области культуры уже давно имело для меня важное значение, и могу признаться, что я был искренне обрадован, когда по случаю моего 75-летия получил от российского посла в Бонне приветственное послание, в котором он выражает мне свою признательность за то, что было сделано мной для распространения знаний о русской литературе и философии в Германии.
Когда после окончания войны, в сентябре 1945 г., завершив 6-летнюю службу в армии, я возобновил изучение славистики, начатое еще перед войной, одной из главных политических проблем нашего народа (немецкого государства тогда ведь не существовало) стало отношение к Советскому Союзу и русскому народу.
О "сотрудничестве" тогда не могло быть и речи. Первой, колоссальной задачей, которая казалась тогда невыполнимой, было примирение — примирение между непреклонными победителями и униженными побежденными, которые на свою беду начали эту войну.
Нужно было разрушить стены ненависти, страха, презрения, разобрать завалы вековых предрассудков и предубеждений, разделявшие немцев и славян. Ведь русские, поляки, чехи и сербы - все это были те народы, которые — после евреев — претерпели ужасающие страдания во время оккупации нацистской Германией. С другой стороны, Советский Союз (в сравнении с другими державами-победителями) подвергал послевоенную Германию наиболее тяжелому гнету.
Каким же образом можно было в тех условиях достичь примирения, которое было абсолютно необходимой основой нового мирного строя?
И здесь немецкая славистика сыграла ключевую роль. Слависты были знакомы со славянскими народами и славянской культурой; они знали, что нацистская пропаганда, унижающая эти народы и их культуру, была подлой ложью, что славянские народы обладают великой исторической индивидуальностью и родственны нам, хотя каждому из них свойственно неповторимое своеобразие, и что многие из них могут гордиться культурными достижениями мирового масштаба. С другой стороны, немецкие слависты были как раз теми немцами, с которыми с самого начала вступали в личные, человеческие контакты представители восточной державы-победительницы: слависты могли служить переводчиками, а переводчики были нужны на всех уровнях соприкосновения двух народов. Напомню только, что один из моих учителей славистики, Максимилиан Браун, сопровождал как переводчик в 1955 г. Конрада Аденауэра в его исторической поездке в Москву.
Так само собой получилось, что немецкая славистика послевоенных лет оказалась посредницей между победителями и побежденными, тихо и незаметно сыграв фундаментально важную политическую роль, не стремясь к этой роли и не ища никакой выгоды.
Почти все немецкие слависты моего поколения разделяли мои убеждения, рассматривая в качестве своей важнейшей задачи перевод (в широком смысле этого слова) — как ознакомление нашего народа с культурным достоянием славянских народов, как стремление убедить наш народ в ценности славянских культур. Мы переводили, комментировали и трактовали произведения славянской литературы, рассматривали литературу славянских народов в широком контексте их общей культуры, их политической истории, истории их духовного развития, читали публичные лекции, писали статьи в газеты, выступали по радио, добивались включения русского языка в гимназическую программу, сами преподавали его, а когда это стало возможным, сопровождали наших студентов и другие туристические группы в поездках по центрам славянских культур.
Начало этой посреднической интеркультуральной деятельности не было положено в послевоенные годы, здесь лишь продолжалась традиция, уходящая корнями в XVIII в., когда в Германии зарождалась славистика как научная дисциплина.
Важную роль в предыстории нашей науки сыграла посвященная славянам глава из труда Иоганна Готфрида Гердера "Идеи к философии истории человечества"; в этой главе высоко оценивается самостоятельное значение славянской культуры. Раздел этот важен не только для немецкой славистики, он сыграл важную роль и в развитии национального самосознания многих славянских народов. В одно время с Гердером основы немецкой славистики заложил своими не утратившими научной ценности работами по древнерусским летописям другой немецкий ученый, Август Людвиг Шлёцер. И в этой личности историческая и филологическая ученость сочеталась с большой любовью к русской культуре.
Еще до того, как славянское литературоведение утвердилось после Первой мировой войны в немецких университетах в качестве самостоятельной дисциплины, знания о славянской литературе распространяли в Германии свободные литераторы, которых мы с гордостью можем назвать нашими предшественниками и родоначальниками: это, например, Фарнхаген фон Энзе или Вильгельм Вольфзон, друг Фонтане, познакомивший его с русской литературой и даже с основами русского языка.
К чести немецкой славистики можно сказать, что в период с 1918 по 1945 гг. она не стала прислужницей крайнего национализма, а затем и нацистской пропаганды. Наши учителя, великие слависты 20-х и 30-х годов, слишком хорошо знали славянский мир, чтобы участвовать в кампаниях по его унижению и оклеветанию. Великие слависты того времени были решительными противниками национал-социализма. Характерно, что фундаментальный, чисто научный труд великого слависта Рейнгольда Траутманна, посвященный славянским географическим названиям в Германии, был запрещен национал-социалистическими властями.
И позднее, в период после 1945 г., немецкая славистика не участвовала в раздувании холодной войны. Благодаря ее терпеливой посреднической деятельности, благодаря завязыванию личных и . научных связей между людьми и официальными организациями славянского мира ее влияние было примиряющим, сглаживающим острые углы.
Во все это я внес и свою лепту, но справедливости ради должен заметить, что и в осознании посреднической культурной миссии немецкой славистики и в практической деятельности на этом поприще я был лишь одним из многих. И сегодня, принимая знак высокого отличия, я вижу в этом не столько признание моих личных заслуг, сколько признание со стороны нашего государства того вклада, который немецкая славистика, начиная с 1945 г., внесла в дело примирения и взаимопонимания между нами и славянскими народами, и поощрение к продолжению этой деятельности.
Если признание приходит сегодня, то это связано, вероятно, с тем, что великая задача примирения народов, казавшаяся 50 лет назад неразрешимой, нашла в наши дни довольно успешное завершение, что дело дошло до политического примирения и взаимного признания и уважения не только в государственной, но и в культурной сфере.
Если это признание связывается некоторым образом с моей личностью, то, видимо, потому, что я по своему возрасту являюсь одним из последних представителей немецкой славистики, которые пережили все послевоенное развитие нашей науки и по мере своих сил участвовали в нем.
Вот почему более половины той награды, которой я сегодня удостоен, принадлежит по праву всей немецкой и австрийской послевоенной славистике, и тут я позволю себе упомянуть среди моих учителей и коллег прежде всего тех, с кем меня связывали близкие личные отношения и кто раньше меня уже встал на путь, ведущий в вечность: моего руководителя докторской диссертации по славистике Дмитрия Чижевского и руководителя диссертации по теологии Эрнста Бенца, далее профессоров Макса Фасмера, Артура Лютера, Максимилиана Брауна, Эрвина Кошмидера, Маргарету Вольтнер, Вильгельма Леттенбауэра, Алоиза Шмауса, Рейнгольда Олеша, Герберта Бройера, Гюнтера Вытженса, специалиста по индоевропейской филологии Эриха Гофманна и моего друга, филолога и историка Вольфганга Фритце».
Меня часто спрашивали, почему я всю свою жизнь посвятил истории русской литературы и культуры, что влечет меня к ней, почему я так полюбил ее. В начале этих заметок я уже рассказал,
какие обстоятельства жизни привели меня к занятиям Россией. Hо что интересует меня в этой культуре, чем притягивает она к себе, почему я люблю ее? Многое можно перечислить: культурно-историческое своеобразие этой страны, духовным основанием которой — как и у Западной Европы — являются античность и христианство, страны, которая — как и мы — живет своим христианским наследием, но развивала его в соответствии с иной традицией, страны, столь близкой нам по своей жизни, по духу, по художественным достижениям и в то же время столь отличной от нас; православное христианство, являющееся душой русской культуры и представляющее в некоторых отношениях альтернативу западному христианству за пределами общности и противоположности протестантизма и католицизма; русская философия и прежде всего так называемая русская религиозная философия, русское религиозное мышление, которому я лично столь многим обязан,— от Чаадаева и славянофилов через Достоевского и Соловьева до Бердяева, Семена Франка и Алексея Лосева; русская литература, ведущая начало от Илариона, «Повести временных лет», «Слова о полку Игореве», вплоть до великой литературы XIX в. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов, и ХХ в. — Пастернак и Ахматова (называю только некоторых из великих писателей, наиболее любимых); русская архитектура — от киевского Софийского собора, церкви Покрова на Нерли, Троице-Сергиевой Лавры, соборов московского Кремля до колоколов Ростова Великого, архитектуры московского барокко, а потом опять назад, в Киев, к Андреевскому собору Растрелли, к великолепному петербургскому барокко и классицизму, не забывая и «деревянной Руси»; русская живопись — от мозаик и фресок в Киеве, новгородской и московской школ иконописи до Репина, Шагала и Кандинского; русская музыка и русская природа, чьей красотой я смог проникнуться даже в ужасные годы войны.
Но главное — это русские люди. Не стану утверждать, что все они мне по душе. Вот, например, персонаж Достоевского Петр Верховенский и ему подобные мне совсем не нравятся. Но я познакомился и сблизился со многими русскими людьми, которые мне очень нравятся и которых я полюбил. Возможно, в «русской душе», т. е. в том, что присуще русскому народу в целом (хотя и не каждому русскому по отдельности), в его душевном устройстве, есть нечто, представляющееся особенно привлекательным для «немецкой души», устроенной по-другому. Я говорю «возможно» и не углубляюсь в эту проблематику, потому что здесь очень легко скатиться в область с трудом поддающихся передаче, неконтролируемых эмоциональных высказываний. Ведь ясно, что когда любят, не стоит добиваться четкого ответа на вопрос «почему», а нужно удовольствоваться простым признанием самого факта любви. И я могу сказать словами Рильке из письма Леониду Пастернаку:
«Все что связано со старой Россией, осталось для меня близким, милым и святым и навсегда вошло в самые основы моей жизни».
 
1994

Перевод выполнен А.Б. Григорьевым по авторской рукописи. Впервые опубликован в: Путь. 1995. № 7.

См. также:

Мюллер Л. К вопросу о догматическом содержании «Троицы» святого Андрея Рублева
Мюллер Л. Киевский митрополит Иларион - жизнь и творчество
Мюллер Л. Окружное послание друзьям
Аверинцев С.С. Людольф Мюллер как истолкователь русской духовной культуры

Rambler's Top100