О. Александр Шмеман в Финляндии (Из «Дневника»)

 

Гельсингфорс. Вторник, 23 сентября 1975

 

Весь день путешествую… Выехал в 7:30 утра, после кофепития с Андреем. Бесконечное ожидание на Bourget[1]. Затем — полет в Амстердам и там — новое ожидание, полета в Гельсингфорс, с получасовой остановкой в Гамбурге. Но я в сущности люблю эти «пустые» аэропланные дни, это совершенное одиночество в толпе.

Весь день солнце, но в Гельсингфорс спускаемся через тучи и на земле — пасмурно, ветрено, темно. Меня встречают оо. Veikko Purmonen (учившийся у нас в семинарии) и Мстислав Могилянский. «Закуска» у Purmonen’a, с обеими женами. Но я так устал, что, несмотря на чувство дружбы, простоты, чувство «дома», мечтаю остаться один. Везут меня в guesthouse[2] университета. И, наконец, один… Завтра начало очень загруженной финской недели.

Странное чувство: я сижу на расстоянии получасового полета от места, где я родился: от Ревеля, могилы [сестры] Елены. И так близко от России…

С годами — все труднее, все мучительнее каждая разлука с Льяной.

Еще забыл: посещение вчера St. Etienne de Monts: могилы (вернее, места могил) Паскаля и Расина.

 

Среда, 24 сентября 1975

 

Утром — короткая прогулка в одиночку по ближайшим кварталам. Но это новые кварталы — все чисто, все обычного скандинавского типа.  Чудная погода, солнечно, но не жарко.

В 10.30 заезжает за мной о. Вейкко Пурмонен, и мы едем в приходской дом. Первая встреча со старым Гельсингфорсом. Желто-белые с колоннами здания, петербургский ампир, памятник Александру II-му. Огромный безвкусный Успенский собор «имперского» стиля, Троицкая церковь (1850-х годов) — все снова кругом того же ампирного стиля. Как будто прикосновение к невиданному мною, «папиному» Петербургу.

Завтрак в ресторане с настоятелем прихода о. Александром Корелиным и о. Вейкко. Их рассказ о своей церкви, о религиозном положении здесь.

Русские кладбища. В три часа дня чай и лекция в лютеранском миссионерском центре. Встреча с переводчицей на финский язык моего «For the Life of the World»[3].

В [газете] «Herald Tribune», купленной на вокзале, — новое покушение на президента Форда!

Сейчас еду в университет — на лекцию.

Завтра — отъезд в Kuopio.

10.30 вечера. После лекции в университете и ужина в необычайно роскошном ресторане с канцлером и тремя профессорами. Некая европейская торжественность, но и море добродушия и благожелательства. Сердечно приглашают сюда на год или на полгода — «visiting lecturer»[4]…

Всегда после такого вечера спрашиваю себя: что есть в Европе, чего определенно нет в Америке, что есть в Америке, чего определенно нет в Европе? Или, по-другому, более лично и экзистенциально: что из Америки меня тянет в Европу, а из Европы — в Америку? Я чувствую, что обычный, ходячий ответ: Европа — это культура, корни, традиции, а Америка — это свобода, но и некультурность, и беспочвенность, и т.д., — неполный, односторонний, упрощенный, а потому, в сущности, и неверный. Я бы сказал — неуверенно! — так: в Америке есть все, что есть в Европе, а в Европе нет почти ничего из того, что есть Америка. И тянет, собственно, не столько в Европу, сколько из Америки, потому что в Европе духовно легче, есть всегда к чему прислониться почти физически, а Америка духовно трудна. Люди веками бегут в Америку для более легкой жизни, не зная, что жизнь там — на глубине — гораздо более трудная. Во-первых, потому, что Америка — это страна великого одиночества. Каждый — наедине со своей судьбой, под огромным небом, среди необъятной страны. Любая «культура», «традиция», «корни» кажутся маленькими, и люди, истерически держась за них, где-то на глубине сознания, подспудно знают их иллюзорность. Во-вторых, потому, что это одиночество требует от каждого экзистенциального ответа на вопрос «to be or not to be»[5], и это значит — усилия. Отсюда столько личных крушений. Здесь даже падающий падает на какую-то почву, там — летит в бездну. И потому — такой страх, такой Angst[6]…

Но именно это — встреча с личной судьбой — и тянет в Америку. Вкусив этого, уже кажется невозможным быть только «финном» или даже только «французом», быть, иными словами, раз и навсегда детерминированным. Уже совершилось болезненное освобождение от этого. Но и «освободившегося» рано или поздно тянет в иллюзорную устойчивость Европы, в сон и мечтание. И тянет тем более, что сон приходит к концу, что почва распадается, что Европа превращается постепенно в карикатуру Америки (острое чувство этого на аэродромах: Charles de Gaulle, Hamburg, Amsterdam…), никогда не смогущую стать «оригиналом», а тем самым — и карикатурой на саму себя с отречением от своего собственного «оригинала». Ходя по Парижу, чувствую, что Notre Dame, перспектива rue de Seine, place de Vosges, то есть все то, что я так болезненно люблю, — иллюзорно, ненужно, не имеет никакого отношения к Франции Жискара, Миттерана и «Le Monde», то есть к  реальной Франции. Она хочет стать Америкой, но так же, как Америка не может стать Францией, так и Европа не может стать Америкой (кроме как карикатурой)… Только вот Америка и не хочет стать Европой, и потому она подлинна, а Европа с каждым днем теряет свою подлинность. И потому, что Америка подлинна, — она есть постепенное рождение традиции. А потому, что Европа отреклась от своей «подлинности», в ней распадается традиция… «Аще не умрет, не оживет»[7]. Европа «родила» Америку из своей мечты и в ней умирает как Европа, тогда как Америка из этого умирания и родилась, и развивается…

 

Kuopio. Четверг, 25 сентября 1975

 

В университетской «guesthouse»[8], где я прожил эти полтора дня в ожидании отъезда в Куопио. Все эти разговоры о Православии и Западе, о Православии на Западе, разговоры, раздумья, в которых я буквально прожил всю жизнь, неизменно приводят к вопросу, обращенному уже к самому себе: что же за всеми словами, за «незабудками, здесь помещенными для шутки»[9], что остается за вычетом всего того, огромного, что так очевидно мешает Православию и его искажает? Что несомненно, вечно и составляет сущность того, о чем, в сущности, я говорю, что проповедую и что защищаю всю жизнь?  Иными словами, что не относительно, а абсолютно? И всегда тот же вывод: во-первых, некое видение, опыт Бога, мира и человека — о которых лучшее в православном богословии, но с которыми оно не совпадает просто («Отцы» об этом, но сами «Отцы» превращаются в объект какого-то мелкого, интеллектуального и скучного культа). Богослужение об этом, но опять-таки если оно само не есть предмет нездорового любопытства. Духовная традиция об этом, но только если не делается  pars pro toto[10], рецептом для безнадежных искателей «духовности». И, во-вторых, Таинство — в самом глубоком и всеобъемлющем смысле этого слова, ключ и критерий которого в Евхаристии. Все остальное не только относительно, но и по самой своей природе — преходяще.  Но любят православные и потому абсолютизируют почти только «преходящее». Отсюда — все растущая православная «шизофрения»… И только пророчество и неизбежно связанное с ним «мученичество» (отвержение, одиночество, осуждение) могут, должны эту шизофрению исцелить. А этого никому (мне, во всяком случае) ужасно не хочется. А надо сказать в сущности приблизительно так: православный «традиционализм» обратно пропорционален сегодня верности Преданию, и это без всякого парадокса и преувеличения. Православие запуталось в прошлом, обожествленном как предание, оно буквально задыхается под его грузом. А так как подлинное, живое и животворящее Предание приходит к нам из прошлого, через него, в нем действительно заключено и потому что «жаждущие и алчущие» находят все время куски хлеба, подлинной пищи в нем, то и задача бесконечно усложняется. И решить ее можно, по-моему, только при полной укорененности в настоящем, тогда как первый соблазн православного — бежать из него, идти обратно.  Именно тогда, однако, прошлое, переставая быть Преданием — передачей в настоящее, делается мертвым грузом и умиранием… «Всякий, положивший руку на плуг и озирающийся назад…»[11] — эти слова можно отнести к эмпирическому православию: все оно — либо ностальгическое и романтическое, либо паническое и истерическое «озирание назад». Все православные какие-то «эмигранты» в современности, какое-то «харьковское землячество», суетящееся в случайной парижской или нью-йоркской зале. Развесили портреты, расставили флаги —  ну совсем «уголок России». Так и все православие в современном мире какой-то «уголок»… А вот с кафедры лютеранского университета утверждаешь — искренне! — что без православного видения не исцелить миру своих страшных ран и не выйти из тупика…

Одиннадцать часов вечера, в резиденции архиепископа Павла в Куопио. Весь день — то есть пять с половиной часов — вчетвером в машине. Оо. Пурмонен, Могилянский и Кирилл Гундяев, утром приехавший из Ленинграда. Осенний, ясный, но с облаками день. Сосны, березы, озера, пустынно — необыкновенно похоже на наши [холмы] Laurentides в Квебеке.

Центр Финской Церкви: архиепископия, правление, семинария — ультрамодерная постройка. Все блещет чистотой, все вылизано. Архиепископ Павел, которого я уже знаю по Аляске, — то же светлое впечатление. Ужин с ним и о. К. Гундяевым. Потом всенощная под Иоанна Богослова в семинарской церкви. Классическая «русская» всенощная, только по-фински. Но этот язык, в котором гласные доминируют над согласными, — красив и удивительно хорошо подходит к нашим мелодиям. После всенощной — прием и чаепитие в семинарии, ректор которой «наш» Матти Сидоров, переводчик моих книг… Все очень дружно и трогательно: студент играет на флейте, другой поет. Все красавцы-блондины…

Под конец прогулка по мокрой, пустой улице с о. Кириллом. Разговор о Церкви в России, о диссидентах. Гундяев — «никодимит» (ему двадцать девять лет, и он уже архимандрит и ректор Академии!), то есть умница и «clever»[12]. Но то, что он говорит и как, кажется мне и искренним, и правильным.

 

Пятница, 26 сентября 1975

 

Утром архиерейская Литургия, чинная, строгая, вся несущая на себе отпечаток архиеп. Павла. Все «тайные молитвы» читает вслух, во всем смысл, продуманность. Чудная служба.

Потом весь день лекции, так что совсем выдохся. За окнами дождь и туман. Атмосфера — очень дружная, не замечаю никаких подводных течений. Духовенство — почти сплошь молодое и чем-то похожее на наше, в его положительном выражении. Нет «игры в православность», надрыва. Они у себя дома, на своей почве, им не нужно себе и друг другу все время что-то доказывать, как в эмиграции и ее беспочвенной тоске по почве. Насколько мне это ближе всякого показного «духопосничества»…

Вечером, после ужина, часовой визит к лютеранскому епископу. Все очень «цирлих-манирлих».  Лютеранство тут — массивное присутствие…

Потом финская баня с Владыкой и о. Кириллом. Когда мы втроем сидели голые и парились, я подумал: вот бы снять эту фотографию и послать кому-нибудь. То-то был бы фурор… Удивительно, как такой человек, как арх. Павел, который весь светел, весь светится миром и святостью, продолжает так же светиться и голым. То, что грубо, смешно, неприлично в «плотяном человеке», в «духовном» — преображено! Я был потрясен этим настоящим для себя откровением…

Конец вечера у милейшего о. Матти. Легко и радостно.

 

Суббота, 27 сентября 1975

 

А все-таки пресловутая «финляндизация» чувствуется. При слове «Солженицын» наступает мгновенное молчание и переводят разговор. Гундяева явно пригласили для того, чтобы «уравновесить» меня, и это не то что подчеркивается, но очевидно для каждого — «правила игры»… Сам архиепископ очень твердо держит эту линию. Финская Церковь, как и сама Финляндия, мужественно отстояла свою свободу, но и платит за это постоянным «самоограничением».

11.30 вечера. Не знаю, как выдержал! Целый день лекций и дискуссий, разговоров, напряжения. Вечерня в соборе. Чай в приходе — с… моей речью. И, наконец, вечер с православной молодежью в каком-то ресторанном подземелье…

Вечерню служит архиепископ с четырнадцатью священниками в дореволюционных, парчевых, с Валаама вывезенных облачениях! Храм маленький, построенный в начале века для какого-то русского полка, здесь почему-то стоявшего. Русская Империя, русское владычество, о котором стараются делать вид, что его вообще не было! Тщета всех этих потуг.

Вечером молодежь поет карельские песни. Они уже все родились на «чужбине», после исхода 1940 г., — но рана жива и кровоточит… Безумие нашего мира и несмываемый позор для России.

Мне поднесли за чаем — подарок (карельскую скатерть) и наговорили массу милых слов…

Речь сегодня о. Типани Репо — полуюродивого, двенадцать детей, но с таким удивительным лицом; видно, как он изранен окружающей его духовной грубостью. Явный неудачник. Он говорит, все смеются. А это — единственное живое слово! И талантливое, и тонкое. Как несколько нот Моцарта под шум барабанов. И сразу чувствуешь всю красоту, подлинность — единственную подлинность — такой неудачи.

Завтра: архиерейская служба в соборе, банкет и еще какой-то «экуменический» вечер. Мне нравится Финляндия, мне хорошо в Финской Церкви, но вот уже тянет неудержимо домой…

 

Воскресенье, 28 сентября 1975

 

Литургия в Соборе — и опять то же впечатление большой литургической культуры и подлинности, исходящих, очевидно, от арх. Павла. Пение прекрасное — выдержанное, цельное от начала до конца, без «номеров». Без всякого преувеличения: лучшая архиерейская служба, на которой мне довелось быть. В какой-то момент службы — блаженный прорыв вечности: наслаждения «странствием владычным». Белый владыко, возносящий молитву, десять иереев, а за алтарем — золотые, осенние березы. Остановка времени, прикосновение к высшему, вечному, над чем время безвластно.

Потом чай у настоятеля, потом бесконечный, трехчасовой банкет (пятидесятилетие союза священников). Речь архиепископа Павла — о моих лекциях: христоцентричны, пастырски практичны и эсхатологичны. Комплимент от него мне особенно радостен.

Совсем осень: низкие тучи, летящие листья, воскресная пустота улиц и площадей. Близкий моему сердцу север.

 

Понедельник, 29 сентября 1975

 

Совсем особенный день. В 7 утра выезжаем с вл. Павлом на Новый Валаам. Погода, бывшая все эти дни дождливой и серой, проясняется: холодное, солнечное утро, пустынная дорога, золото осенних берез и изумительные, высокие сосны. Через полтора часа въезжаем в монастырские ворота, и вот — словно возврат на сто лет назад! Древние, древние монахи. Игумен о. Симфориан (!) — копия преп. Серафима на известной картине, где он изображен маленьким, сгорбленным стариком с посохом. Валаамский.монах с 1906 г.! Его рассказ о своей судьбе, его тон, выражения, весь его облик абсолютно непередаваемы. Это явление из другого, безвозвратно ушедшего мира. Молебен перед Коневской иконой Божией Матери. Трапеза с монахами. Осмотр монастыря. Все это вызывает целую бурю мыслей, которых сейчас записывать не буду, ибо в них нужно разобраться.

Потом, все тем же золотым днем, мимо сосен, берез и озер, едем в женскую обитель, а оттуда — в «келлию» вл. Павла, на острове среди озера… Какой удивительный человек!

В 4.30 снова уже в Куопио. Осмотр — быстрый — города с о. Матти. Русские казармы, русская уездная площадь (ампирные одноэтажные дома, «присутственные»…) — вперемежку с американскими department stores[13].

Осмотр с Владыкой церковного музея, совершенно невероятных сокровищ, вывезенных со старого Валаама, от которых пестрит в глазах. Какое же это было чудовищное (во всех смыслах!) богатство…

Опять sauna[14], опять мы втроем голышом — и все тот же  свет льется из этого хрупкого, прозрачного, светозарного человека, память о котором останется в сердце такой чистой радостью, таким праздничным подарком!

Но ко всему этому нужно будет вернуться. А сейчас нужно укладываться: завтра отлет в Гельсингфорс, послезавтра — домой… Думая об этих днях, особенно же о вл. Павле, хочется закончить эту запись стереотипной формулой: «Слава Богу за все…»

 

Crestwood. Четверг, 2 октября 1975

 

Дома, перед уходом в семинарию. Летел вчера весь день и порядком устал.

Во вторник рано утром вл. Павел отвез нас — о.  К.Г.[ундяева] и меня — на аэродром, и уже в 8.30 мы были в Гельсингфорсе. Чудный солнечный день. Утром же заехал в славянский отдел библиотеки университета, где, как и в музее в Куопио, глаза разбегаются от хранящихся в ней богатств. Потом с о. Мстиславом [Могилянским] по городу… В двенадцать часов на молебне (Вере, Надежде, Любви) — в русском приходике, сверхтипично эмигрантском. Завтрак у настоятеля с кучей стареющих русских дам. Затем прогулка, опять с о. Мстиславом, по взморью, по площадям этого маленького Петербурга. В пять часов у В.А. Зайцева — одного из последних в мире «кадровых» семеновцев — по просьбе [брата] Андрея. В шесть часов — всенощная в Успенском соборе, поразившая меня своим имперским великолепием: хором, облачениями и т.д. Но после подлинности служб в Куопио все это кажется уже искусственно сохраняемым, музейным, неоправданным. После всенощной — прием у митр. Иоанна, ужин у Могилянских, и все это приводит меня в состояние уже крайней усталости…

И вот опять дома, и финский опыт уже претворяется в прошлое и требует осмысления, включения в целостное восприятие судьбы Православия. Сейчас, однако, нужно погружаться в свои devoir d’etat[15]. Чувствую всегда неслучайность всех этих, на поверхности раздробленных, опытов: эмиграция, Америка, Греция, Солженицын, теперь — Финляндия, неслучайность в том смысле, что все это так или иначе ставит вопрос о «синтезе», о преодолении страшной фрагментарности, раздробленности Православия в пространстве и времени, в уходе его во множество ручейков, в исчезновении общего потока. Чего стоит одно посещение Валаама, это погружение в другой мир! И эта всенощная в Успенском соборе, и т.д. «И лишь порой сквозь это тленье…»[16]. Трагедия в том, что каждый фрагмент выдает себя за целое, за православное все и отрицает — страстно! — другие.  Каждый только своим опытом, своим видением воспринимает Христа, а не наоборот — в Христе осознает свою ограниченность, свою относительность… И свое призвание я вижу в том, чтобы опрокинуть этот подход, все эти фрагменты соединить и тем самым — претворить из тления в жизнь в «опыте» Христа. Надо без устали повторять себе: «Греми лишь именем Христа, мое восторженное слово…»[17]. Я должен — потому что это Истина, и я могу — потому что изнутри и нутром понимаю эти фрагменты и могу себя отождествить буквально с каждым из них.

 

Пятница, 3 октября 1975

 

На Валааме, как я уже писал, правит и царствует игумен Симфориан, восемьдесят шесть лет, в монастыре с тринадцатилетнего возраста. Ревностно, почти фанатически и уж во всяком случае героически «хранит предание». Что же это за предание: общий стиль — та мешанина благочестивых, но и безвкусных олеографий, плохих и хороших икон, что присуща русскому православию второй половины XIX в. Семь часов богослужения подряд, начиная в три часа утра с молебна (!). Убежденный «мужицкий стиль».  Разговаривая с о. Симфорианом, чувствуешь, что этот стиль для него (как и для десятков тысяч валаамских монахов до него) — органичен, спасителен, что он действительно давал святых. Но столь же очевидно, что продолжать его невозможно, что с исчезновением «последних могикан» он делается искусственным, «реставраторским», какой-то надрывной игрой, — и именно эту трагедию я особенно ясно ощущал на Валааме. Обрыв традиции внешней (революция, иссякновение этого «мужицкого» монашества и т.д.) породил в Православии вот именно этот надрывный, «реставраторский» пафос — им с самого начала была пронизана эмиграция, он — на Валааме, на Афоне, всюду… То, что было органическим стилем, становится стилизацией, духовно бессильной, калечащей людей (самоубийство молодого монаха на Валааме, брак другого…). Тут сейчас главная проблема Православия: его скованность «стилем», неспособность этот стиль пересмотреть. Трагическое отсутствие в Православии самокритики, проверки «преданий старцев» Преданием, в конце концов — любви к Истине. Усиливающееся идолопоклонство.

 

[16] Из стихотворения В. Ходасевича  «Ни жить, ни петь почти не стоит».