APВ начало libraryКаталог

ГУМАНИТАРНАЯ БИБЛИОТЕКА АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА


backgoldОГЛАВЛЕHИЕgoldforward


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Есть человеческие чувства и переживания, о которых немыслимо рассказать. Как найти слова, чтобы выразить, что ощущал и что передумал Балашов, когда кинулся к красноармейцам, которые шли по дороге! Он плакал...

Красноармейцы уже знали облик концлагерников. Они понимали и то, что этот человек изголодался, что он истомлен не только неволей, но длительным ожиданием казни, утратой товарищей. Когда он рассказывал им, как в эти последние дни, ожидая их, он рвал расшатавшимися зубами сырое кроличье мясо, как грыз сухие зерна гороха и необмолоченного овса, который впивался в десны щетинками, как недвижно лежал один в снежном поле, красноармейцы слушали его, как родного брата, который все же остался в живых, вырван у смерти, несломленный, хоть и измученный пленом и пытками. И они его накормили, согрели товарищеским теплом, и Балашов почувствовал, что сам уже может шутить и смеяться. Ему было радостно видеть вокруг крепких, обветренных, сильных людей с бодрыми голосами и громким смехом, вызванным добрыми грубыми шутками. Они его приняли в свою красноармейскую семью, приняли просто, по-братски. Они были полны сейчас радостью последних побед, радостью окончания войны и скорого мира.

Но радость Ивана была еще шире. Она умножалась чувством свободы и возвращения к жизни.

— А все-таки мы вас, товарищ, с собой взять не можем. Вам надо в тыл, — как показалось Балашову безжалостно, сказал замполит, подполковник Сапрыкин, который в подробностях расспросил Балашова о том, как он убежал и как дождался своих.

— Куда же его, товарищ подполковник, одного пустить ночью! По дороге еще с каким-нибудь фашистским охвостьем встретится. Пришьют, да и все! — возразил комбат, жалея Ивана.

— Старшина! Выдай бывшему пленному комплект обмундирования, — приказал подполковник. — Да не «беу» дай, а новое. Пусть человеком оденется...

— Товарищ подполковник, а как с начхозом? — несмело сказал старшина.

— С капитаном потом сговоримся! Выдай... только без знаков. Погоны, звезду оставь у себя, — приказал Сапрыкин.

— Понимаю, товарищ подполковник! — многозначительно подтвердил старшина.

И в этих его словах и в его тоне, как и в тоне замполита, для Балашова прозвучала обида. Разве он не такой же красноармеец, только замученный горькой судьбой первых наших поражений в войне?! Разве он виноват в этой доле?! Ему боятся доверить звезду и погоны... Не верят! За что? Почему?

Его охватила горечь, почти отчаяние.

Подполковник почувствовал его состояние.

— Ты, товарищ Балашов, сам должен понять, как комсомолец, прошедший фашистский концлагерь, что мы тебя встретили на дорогах Германии, — мягко сказал он. — Никто из нас тебя ведь не знает...

— Нет, я, товарищ подполковник, все понимаю... Я все понимаю, — пробормотал Балашов. — Я все понимаю! — с усилием, громче нужного, повторил он.

Боль обиды не проходила и вырвалась в голосе.

— Иди получи человеческую одежду, а эту всю гадость в костер! — сказал замполит, тепло положив ладонь ему на плечо.

«Сто грамм» с приправой из жирной свиной похлебки, досыта хлеба, какие-то консервы, теплая шинель, чистое белье, сапоги, портянки и шапка... Балашову теперь хотелось уснуть на целые сутки, но часть уже поднималась к движению.

— Где, товарищи, наша находка? — услыхал Иван голос бойца, своего «тезки», которого первым обнял, выбежав на дорогу.

— Балашов! Эй, Ваня-лагерник! — зашумели красноармейцы.

Иван отозвался.

— Повезло тебе: командир полка едет в тыл, вызывают в штаб. Он тебя довезет и в госпиталь сдаст.

— А зачем меня в госпиталь? — удивился Иван. Ему казалось, что он никогда еще не был так здоров и так крепок.

— Как так зачем! Да ты посмотри на себя! Куда же еще-то такого!..

Балашов подошел к легковой машине, ожидавшей полковника. За рулем сидел старший сержант с обожженным, обезображенным рубцами и швами лицом.

— Это ты из гефангенов?1 — приветливо спросил он.

— Я не просто гефанген, я хефтлинг2, — сказал Иван.

------------------------------

1 Гефанген — пленный.

2 Хефтлинг — заключенный, арестант.

— А это какое же звание?

— Из концлагеря, каторжник, приговоренный к смерти.

— Ну, теперь, значит, к жизни! — ободряюще сказал шофер. — В госпиталь поместят, подлечат, подкормят...

— На что мне! Я хоть сейчас в окопы! — возразил Балашов.

— Ничего, ничего! Небось хотел сразу в бой? Все вы такие! — сказал, подойдя незамеченным, полковник. — Лезь туда, садись сзади. Вашего брата сначала лечат, потом в штурмовой батальон. После первого боя — в нормальную часть... Трогай, Сережа, — приказал он водителю, садясь впереди. Рядом с Иваном, сзади полковника, сел лейтенант с автоматом.

Шофер полковника в ночной темноте, по временам задерживаясь, расспрашивал дорогу у встречных частей.

Сколько их шло! Сколько их шло по этим дорогам, как, должно быть, и по всем дорогам Германии! Танки, пехота и самоходки...

По сторонам шоссе в трех-пяти или в десяти километрах била еще артиллерия, минометы, вставали зарева. Весь горизонт озарялся вспышками, издалека слышались даже пулеметные и винтовочные выстрелы, а здесь, на шоссе, уже был спокойный, покорно умолкнувший, признавший себя покоренным тыл. Передовые красноармейские части, должно быть, стремительно продвинулись по дороге вперед. Теперь машина полковника одиноко шла темным пустынным шоссе, между обступившим лесом. Потом прогремели навстречу несколько танков, и снова бежала среди полей темная, обезлюдевшая ночная дорога Германии — разбитой всемирной насильницы...

На развилке дорог водителя в чем-то взяло сомнение. Он на обочине приглушил мотор и вышел, чтобы сквозь муть мелкого, мелькающего снега проверить дорожный указатель. Он посветил себе фонариком... Раздались внезапные выстрелы из темноты. Шофер в ответ на них дал автоматную очередь. Полковник и лейтенант мигом выскочили из автомобиля, упали на дорогу и тоже стреляли в невидимого врага. Выскочил и распростерся на холодном асфальте и Балашов.

— Товарищ полковник! — тихо позвал шофер.— Садитесь скорей, дам газу!

Но где-то совсем близко ударил одиночный выстрел из темноты, и поднявшийся было шофер упал на дорогу.

Балашов схватил его теплый автомат, припал в кювет рядом с полковником и лейтенантом и «на ощупь» дал очередь в ночь.

Выстрелы с поля понесли над их головами несколько свистнувших пуль. Лейтенант тихо охнул.

— Лева?! Ранен? — спросил полковник.

— Угу, — сдержанно промычал лейтенант и бессильно сполз в канаву.

— А что с Сережей? — спросил Балашова полковник.

— Плохо, должно быть: автомат уронил — значит, руки не держат.

— Я буду отстреливаться, а ты их обоих в машину тащи, — приказал полковник.

Иван поднял раненого лейтенанта.

— Куда вас? — спросил он.

— Умираю. Все, — ответил тот. — Брось. Прикрывай полковника.

Иван усадил его, привалив на заднем сиденье. Прежде чем поднять с дороги водителя, дал еще автоматную очередь в темноту, потом поднял шофера. Тот обвис у него на руках. Иван едва справился, втаскивая его в машину.

Враг молчал. Иван тихонько окликнул полковника.

— Ну, как Сергей? — опять спросил тот в беспокойстве.

— Тяжело, должно быть. Он без сознания. Раны нигде не заметно, а свет не зажжешь...

— Я сяду за руль. Держи автомат наготове, — сказал полковник.— Садись на переднее, рядом, спусти-ка стекло.

Полковник нажал стартер, и, как будто на этот звук, снова ударили выстрелы из темноты. Лобовое стекло брызнуло мелкой дробью осколков.

Машина не стронулась, хотя мотор тихонько ворчал.

— Дьявол! В ногу меня, — тревожно сказал полковник. — Машину водить умеешь?

— Водил, — неуверенно отозвался Балашов, и голос его дрогнул.

В военной газете еще до войны всех их учили водить громоздкие и тяжелые типографские автомашины: редактор, наборщик, печатник —

все могли заменить водителя, если его ранят. Легковую Иван водил раза два «для пробы»...

— Садись за руль, живо! — приказал полковник. После такого длинного перерыва, к тому же еще в темноте, на незнакомой машине, сесть за руль... Но иного выхода не было.

Выпуская короткие очереди из автомата, Иван обежал машину вокруг.

— Вот так влипли! — проворчал, тяжело перемещаясь, полковник.

Балашов осторожно стронул машину. Снова ударили разом два выстрела вовсе рядом. Иван дал полный газ и с каждой секундой увереннее и увереннее повел автомобиль по дороге.

Всего в каких-нибудь двух километрах встречная часть пехоты подтвердила им, что они едут правильно.

Сестра сделала перевязку полковнику, рана которого оказалась не тяжела, перевязала и лейтенанта.

Шофер оказался уже мертвым. Пуля прошла возле сердца.

— Эх, Сережа, Сережа! Товарищ сержант, друг ты мой дорогой! Сколько прошли мы с тобой! И далеко ли до победы, а ты!.. — горько сказал полковник и осекся, умолк...

Еще меньше десятка минут — и они приехали в штаб, куда был вызван полковник. Лейтенанта тотчас же сдали в санчасть.

А на рассвете, вместе с полковником похоронив убитого шофера, Балашов, уже с красноармейскими погонами на шинели и с заветной звездой на шапке, на заднем сиденье той же машины ехал с полковником, нагоняя часть. На груди у него висел автомат убитого Сергея.

Бойцов, освобожденных из плена, обычно направляли на несколько времени в госпиталь, чтобы дать им отдых и подкормить.

Полковник Анатолий Корнилыч Бурнин, у которого в адъютантах оказался Иван, сказал, что не хуже подкормит его и в своей части, что же касается разговора об отдыхе, то сам Балашов считал, что отдыхать будут разом все — после войны, которой осталось, может быть, месяц...

Бурнин подробно расспрашивал Ивана о жизни в лазарете ТБЦ, о подпольной работе, о допросах гестапо и о пребывании в концлагере, и Балашов показал ему изрубцованную спину, красные шрамы от побоев и ожогов.

— Живуч ты, парень, живуч, а главное — наш! Вот что главное! — говорил Бурнин.

Балашов рассказал ему отдельные эпизоды из жизни ТБЦ-лазарета, рассказал и о том, как мучительно бились они в попытках установить связь с советским командованием через товарищей, уходивших в побег.

— Недолго теперь уж осталось! Скоро дойдет до них Красная Армия! — утешал Ивана Бурнин.

Неделю спустя после встречи Ивана с полком замполиту Бурнина подполковнику Сапрыкину пришлось ожидать командира в его машине вместе с Иваном.

— Поотъелся, боец, за недельку на русских харчах, поотъелся! — добродушно усмехнулся Сапрыкин, усаживаясь на место водителя, рядом с Иваном. — Небось и внукам закажешь в плен попадать!

— Да уж, хуже не выдумать ничего! — отозвался Иван.

— Что же там, в лагерях, и политработники тоже встречались, бывшие коммунисты? — с любопытством спросил подполковник.

— А как же! Они-то и есть там главная сила! — сказал Балашов.

Об этом Иван мог говорить день и ночь. Не гестапо с его допросами и пытками, не концлагерь, а ТБЦ-лазарет с подпольной организацией был для него самой близкой темой. Он разгорелся, рассказывая о том, как постепенно росли и сплачивались их силы в лагере, вплоть до последнего месяца перед его арестом.

— Понимаете, чего мы хотели, товарищ полковник?! — увлеченно воскликнул Балашов.

— Понимать-то я понимаю, а только кому нужны все эти игрушки? Сначала попали в плен, а потом собрались воевать! В плену воевать с фашистами поздно... Тоже воины!

— Да, конечно, силы там у людей не воинские, — согласился Иван, — голод измучил! А до оружия доберутся — и силы прибудет!

Подполковник качнул головой.

— Оружие?! А что они стали бы делать с оружием? На Берлин пошли бы? — с насмешкой спросил он. — Ты, вижу, боец, романтик! Стихи не пишешь? А все твои там «подпольные» товарищи тоже такие романтики?.. Эх, вы! Сидели-сидели в пленных бараках, а война к концу. И надумали: дай поиграемся в коммунистов, дай-ка «партию» тут устроим! А войне нужны не забавы, ей верность, неколебимость и сила нужны!

Казалось бы, с замполитом полка красноармейцу спорить и не пристало. Но ведь подполковник не знает, что там творится. Надо ему объяснить, что верности родине, неколебимости и воли хватит у этих людей, а силы...

— Они ведь и копят силу, товарищ полковник! Ведь они только знака ждут. Столько ненависти к фашизму во всех, что не будет оружия, так без оружия встанут! — уверенно сказал Балашов.

— Ерунда, Балашов! — оборвал Сапрыкин. — Сам пойми, кто даже с оружием в плен угодил, уж тот без оружия не восстанет!

У Балашова перехватило дыхание, будто он внезапно упал в ледяную воду. Он жадно набрал полную грудь воздуха и умолк, сосредоточенно глядя вперед, на дорогу, и глаза застелило, как облаком... Но замполит даже не заметил, какое впечатление произвели на Ивана его слова.

— А вот ты скажи: почему же фашисты вас всех не повесили, если вы все такие хорошие? — задал новый вопрос Сапрыкин...

— Ну, товарищ полковник, они же... раскрыть не сумели! На конспирации все держалось! — ответил Иван, снова силясь еще убедить замполита. Иван привык, что Бурнин все понимает, верит ему и не сомневается.

— Скажи! Кон-спи-ра-ция! Слово-то, слово какое, а?! — воскликнул Сапрыкин. — Сам говоришь, что вы советские праздники отмечали, целую фабрику карт, компасов устроили. Хороша конспирация! По всем лагерям рассылали прокламации, слушали радио, комиссаров скрывали, изменников убивали... Попробовали бы фашисты у нас в плену развести такую игру! Я бы им показал!

Балашов был несказанно рад, что Бурнин подошел к машине и Сапрыкин заговорил с полковником о чем-то своем.

В конце дня, когда разгорелся бой за речную переправу, Бурнин направился в батальон, которому в ту ночь предстояло занять плацдарм на левобережье Шпрее. По скоплениям наших войск из-за реки непрерывно били фашистские минометы, густо рвалась шрапнель.

— Что задумался, Ваня? — спросил Бурнин, заметив сумрачность Балашова.

— Разрешите к вам обратиться, товарищ полковник! — с какой-то особой торжественностью произнес Иван.

Бурнин усмехнулся.

— Я же сам к тебе обращаюсь. Говори.

— Товарищ полковник, отошлите меня на передний край автоматчиком! — без голоса прохрипел Балашов.— Не могу я тут. Пошлите попросту в бой... Другие из плена идут в штурмовые части, а я...

— А ты, Балашов, боем проверен в ту первую ночь. Кабы не ты, лежать бы мне рядом с Сергеем... Чего это ты закручинился вдруг?

— Чувствую я недоверие, — глухо ответил Иван.

— С чьей стороны? С моей? Какое же недоверие? К тебе?

— Ко всем вообще, кто в плену был. А я ведь такой, как все...

— Да что ты, Иван! Я ведь сам прошел через это. Ты от людей не слышал? Я из плена бежал, и тоже боем проверен, и вот видишь — полком командую... Мне доверили. Ну, и я считаю, что советские люди стоят доверия: хоть жги, хоть голодом замори... Я считаю — кто по несчастью плен прошел, да остался жив, тот уж будет крепким воякой против фашистов.

Бурнин вспомнил при этом, как тяжко переживал Сергей свой штурмовой батальон, вспомнил, как горько было ему самому, когда он утешал Сергея.

— Я лично на бывших пленных бойцов полагаюсь, Иван. Разве не видишь сам: вот я встретил тебя на дороге и каждый шаг боевой с тобой разделяю... Я верю людям, которые вышли из таких испытаний...

— А как же! Ведь мы весь фашизм на себе изведали! — в волнении сказал Балашов. — Да вот подполковник Сапрыкин... — начал он и осекся.

— Ах, вот оно что! — наконец-то понял Бурнин. — Да, подполковник Сапрыкин... строго на это смотрит... Он ведь начала войны не видал. Подполковник Сапрыкин пришел на фронт, когда Красная Армия об отступлениях позабыла! На него нельзя обижаться!

Невдалеке от машины ударила мина, вздыбив фонтан темного пламени над обочиною дороги.

— Вслепую бьют! — успокоительно произнес Иван, стараясь преодолеть волнение.

Следующая мина упала сзади них метров на двести.

— Говорю, вслепую! — похвалился своей угадкой Балашов и настойчиво повторил: — Товарищ полковник, пустите меня на передний край автоматчиком, а?

— А ты мне на место себя рекомендуешь кого или как? — усмехнулся Бурнин. — Такое дело война: каждому человеку приходится быть, где он нужнее, Иван!

Балашов посмотрел на полковника и вдруг услыхал те же слова, произнесенные голосом Емельяна Баграмова. Он говорил то же самое, не разрешая идти в побег. Те же слова говорил комиссар, когда он просился из ополчения на передний край.

Но теперь здесь было другое, свое. Тогда Иван подчинился. Теперь же речь шла не только о нем, а о людях его судьбы. Он смолчал.

Две мины врезались на пути машины в дорогу, осыпая их землей.

— Ну, знаешь, вслепую или не вслепую он лупит, а все-таки дальше пешком безопаснее...

Покинув машину, они услыхали вокруг посвист пуль.

— Не забывай, пригибайся! — сказал Ивану Бурнин.— А что касается твоего ТБЦ, ты мне покажи поточнее на карте. Я сам доложу начальству, — заключил полковник.

Но, возвратившись в расположение КП, Иван не оставил поднятого вопроса. Нет, это стало вопросом доверия к сотням тысяч людей, таким же, как он...

— Товарищ полковник, я должен еще сказать...— несмело начал Иван.

— По тому же вопросу? — нетерпеливо спросил Бурнин.

— По тому же. У меня особое положение, товарищ полковник. Мне надо пройти проверку в бою, мне особенно надо, и я не хочу уклоняться.

— В чем же твое «особое», говори.

Иван потупился. Трудно было вымолвить слово...

— Отец... репрессирован... в тридцать седьмом...

— А кто же был твой отец до этого? — медленно расставляя слова, произнес Бурнин и почувствовал, как мурашки прошли у него по коже. — Военный?

— Да.

— Генерал?

— Ну, как ведь сказать... тогда ведь комбриг,— сдавленно произнес Иван.

— Петр Николаич? — воскликнул Бурнин в смятении.

Только в эту минуту сопоставив фамилию Ивана с фамилией генерал-полковника, Бурнин вспомнил и увязал воедино все, что знал про Ивана: что Иван попал в плен под Вязьмой, что его специальность — печатник, что родом он из Москвы, что по отчеству он Петрович. Все это в сознании Бурнина всплывало какими-то залпами представлений.

— Петр Николаич, — растерянно подтвердил Иван.— А вы что-нибудь...

И Бурнин вдруг понял, что удар, который он должен сейчас нанести Ивану, будет и ранить и исцелять.

...После поездки в смоленские, освобожденные от фашистов земли Бурнин был направлен на Украину командиром полка. Он принял полк в канун Октябрьской годовщины сорок третьего года. Полк занимал позиции прямо лицом к Киеву.

На второй же день к Бурнину на КП полка приехал Балашов.

— Не дождался я, когда ты ко мне соберешься. Хлопот небось с новым хозяйством! — сказал генерал.

В голосе и во всей манере Балашова была неподдельная отеческая теплота. Но Анатолий почувствовал, что, помимо дружеского желания повидаться, для неожиданного посещения Балашова были и другие мотивы.

Бурнин доложил обстановку.

— Сколько раз пришлось русским людям Киев освобождать от врага! — сказал Балашов. — Помнишь, кто воевал за Киев?

— Хмельницкий? — спросил Бурнин.

— Нет, раньше. Куда сколько раньше! — засмеялся Балашов. — Илья Муромец воевал со своими богатырями! Вон чей конь нам дорожку натаптывал! И я ходил по дорожке Ильи — два раза случилось мне драться за Киев. Вот и третий пришел! Ну, ты как, огорчаешься? — без всякого перехода спросил он.

— Чем, товарищ генерал? — не понял, о чем речь, Бурнин.

— Что тебя начальство аттестовало не по штабной работе.

— Нет, я не жалею, не огорчаюсь, право! Я строевым командиром доволен служить. Батальоном командовал, теперь полк... Я считаю — нормально!

— Вот и я тоже так смотрю: полк, а там уж, глядишь, и дивизия! — подхватил Балашов.

— Это уж дело покажет, товарищ генерал. Я только всего два дня принял полк!

— С партбилетом в порядке?

— Так точно.

— А что там, в Смоленщине, в партизанском отряде? — осторожно спросил Балашов, которому Анатолий многое рассказал в тот вечер, когда был к нему вызван на Ахтубе.

— Был... на братских могилах...

— Угу... Значит, так... Значит, та-ак, — понимающе отозвался Балашов. И вдруг зашумел возбужденно: — Значит, мы с тобой к празднику ставим задачу освободить город Киев. Обстановка благоприятная. Позиция у тебя, как я гляжу, неплохая. Тебе в лоб на город идти. Так ты с бойцами и командирами поговорил о задаче? Придется ввязаться ведь в уличные бои! Или еще не успел? Ведь это была на курсах твоя главная тема?

— Со средними командирами с этой беседы я и начал свое знакомство, — ответил Бурнин, удивленный осведомленностью Балашова о его учебных делах.

«Значит, все время за мною следил. Из виду не хотел выпускать. Даже тему моей учебной работы знает... Для себя, как говорится, растил! — тепло подумал Бурнин. — И личное мое помнил...»

— А про вашего сына, Петр Николаич, так никаких известий и нет? — спросил он.

— Тоже, должно быть, где-нибудь в братских могилах Смоленщины, — печально сказал генерал. — Целое поколение людей поляжет в этой войне. Каждый раз рассчитай, Анатолий Корнилыч, сколько людей посылаешь на гибель. Командирская наша забота должна быть такая: и города воевать и, сколько возможно, сберечь чьих-нибудь сыновей, братьев, отцов... Где можно расчетом, умом, или хитростью, или техникой взять, там надо людей уберечь! После победы увидим, как они дороги, когда подытожим потери да охнем над этой огромной, на весь мир, могилой...

Эту заповедь Бурнин помнил и в Киеве и по другим рубежам, на полях Украины и в Карпатских горах: сколько бы ни было столкновений, он стремился всегда усилить свою часть приданными средствами, научился выискивать самые выгодные условия боя, взаимодействуя с артиллерией, авиацией, танками, чтобы машиной, снарядом, техникой уменьшить опасность для жизни своих людей.

— И вечно тебе надо больше других! — упрекали его в штабах.

До Балашова не раз доходили отголоски этих разговоров, и он понимал, откуда они родились. Он наблюдал Бурнина с особой, «авторской» радостью.

«Был у него штабной кругозор, оперативная сметливость,— думал об Анатолии генерал, — развилась боевая хватка, и вот растет человечность, заботливость, сердце растет, большое, хорошее сердце. А в нашем бесчеловечном, жестокосердном деле широкое, умное человеческое сердце — огромнейшей силы оружие!»

Балашов навещал Бурнина и зимою, и ранней и поздней весной. У каждого нового рубежа он старался заехать в полк.

Лето их застало в Карпатах. Леса укрывали бойцов. Но война в горах была новым делом. В горах их ждали засады, нападения из-за угла, удары ножом в спину...

— А ведь знаешь, Бурнин, я тебя на дивизию с легкой душой назначил бы, — сказал Балашов. — Раз ты почувствовал свою часть как сумму близких товарищей, жизни которых дороги людям, раз они и тебе самому стали дороги, как родные, значит, ты можешь правильно распоряжаться людьми...

Был знойный день августа, но в горах пролетал временами стремительный ветер. Фронт навис по горам и склонам Карпат, готовясь к продолжению наступательных операций. Полку Бурнина предстояло на рассвете нелегкое дело, перед которым он собирался еще раз собственным глазом провести рекогносцировку на местности. С командиром первого батальона у Бурнина установился хороший товарищеский контакт, и они решили прикинуть на глаз вдвоем обстановку предстоящего боя.

Выбравшись из своего KП, хорошо замаркированного под одной из лесистых высоток, Бурнин направлялся на наблюдательный пункт батальона, когда услыхал рокот машины и знакомый сипловатый сигнал гудка. На опушке увидел он Балашова.

Заместитель командующего фронтом, как шутя называли, была «архиерейская» должность.

— По епархии еду, — пояснил Балашов, — вот и к тебе по пути, а ты из дому! Хочешь сливы?

Балашов угостил Бурнина из газетного кулька.

— По дороге нарвали. Сила плодов родилась. Сливы, яблоки, груши! — сказал он. — Бойцам на подножном корму хорошо, а все-таки сколько добра пропадает!

Бурнин был смущен:

— Простите, товарищ генерал. Вы знаете, как я бываю вам рад, а задержаться сейчас нисколечко не могу. На рассвете нам город брать, да тревожит одно обстоятельство: есть на рельефе горбинка, как бы не уложить на ней батальон! Комбат беспокоится тоже, что-то он выдумал, как ее лучше преодолеть, и просит совета. Хочу посмотреть, пока не стемнело.

— Покажи-ка на карте, — сказал Балашов.

Бурнин вынул карту, но налетевший ветер ее резко рванул. Они спустились в окоп от ветра и оба, склонясь, сосредоточенно рассматривали позиции.

— Да, вот и я-то о том же думал. Тут, в горах, очень опасно, — сказал Балашов. — Чуть проглядел — и весь полк, пожалуй, уложишь! Боюсь, тут нас не отрезала бы какая-нибудь неожиданность.

— Собираемся, как стемнеет, исходные позиции немного улучшить. Затем и иду на НП.

— Правильно делаешь, — одобрил его Балашов.— Я тоже с тобой. Пригожусь, пригожусь! Не зря! — добавил он, увидав испуг на лице Анатолия.

Бурнин в самом деле опешил. Комбат расположил свой наблюдательный пункт в каменной щели в скале, метров на пятьдесят над передним краем. Как взять туда Балашова!

— Нельзя вам туда. Там очень опасно, товарищ генерал! Не могу вас туда, — взмолился Бурнин. — Малейшее шевеление там вызывает огонь по всему участку.

— Нашел подопечного! Я еще в детство не впал, товарищ полковник! — отшутился Балашов. — Все-таки я постарше, поопытнее, разберусь не хуже, чем вы!.. Идем, идем вместе, давай! — поощрял он, выбравшись из окопа.

Положение Бурнина оказалось безвыходным. Он не имел возможности отложить свой выход на НП батальона и в то же время боялся подвергнуть опасности Балашова.

«И черт меня дернул сказать ему начистоту!» — досадливо думал Бурнин.

Балашов отлично его понимал, но не сдался.

— Да что же ты, в самом деле считаешь, что генералов делают только для штабов и рапортов?! — раздраженно воскликнул он и шутливо добавил: — Думал я и тебя представить на генерала, а если ты держишься таких вредных теорий, то оставайся в полковниках, а то хорониться станешь! Верно, Антон Иваныч? — спросил Балашов подошедшего начальника оперативного отдела штаба армии, который вместе с командиром дивизии приехал следом за ним к Бурнину.

Бурнин умоляюще и с надеждой взглянул на этих двух генералов, без слов прося их поддержки.

— Все от того зависит, какой генерал, Петр Николаич! — отозвался армейский штабист. — Вот нам с командиром дивизии тут, как говорится, по штату положено, а вам — ни к чему. Мы втроем с командиром полка во всем разберемся. А неужто уж вам так необходимо по всем НП батальонов полазать?!

Балашов серьезно взглянул на всех троих.

— Я, товарищи, к Бурнину приехал отнюдь не случайно,— сказал он. — Хотел сообщить под конец, но ваша опека меня вынуждает открыть вам заранее, что направление Бурнина предстоящей ночью штаб фронта считает главным. Эта позиция — ключевая для всей фронтовой операции. Потому-то я и приехал смотреть ее сам... Вы, товарищ комдив, не ходите с нами, а тебя, Антон Иваныч, рад буду в долю принять. Идем с Бурниным, — твердо позвал Балашов генерал-майора.

— Минутку, Петр Николаич! — остановил командир дивизии. — Пусть левый сосед Бурнина пошумит артиллерией, пока вы туда проберетесь... отвлекут немного внимание. Я прикажу.

— С колокольным звоном? — усмехнулся Балашов.— А ведь немец — он не дурак! Вы станете у Вороньего камня шуметь, а он будет зорче следить за высоткой Монах. Он ведь тоже что-нибудь смыслит, хоть и фашист!

Но командир дивизии настоял на своем.

Они пробирались кустами, потом залегли в раскаленных солнцем камнях, а в самый момент внезапного отвлекающего артналета левых соседей скользнули в ту самую злосчастную каменную расщелину.

Наконец добрались! Бурнин облегченно вздохнул, когда кончился путь. Здесь их охватила прохлада. Тень от скалы прикрывала кустарник. Балашов не забыл свои сливы и опять угощал ими всех. Несколько ленивая процедура поплевываний сливовыми косточками вносила какое-то особое внешнее успокоение в их операцию, придавала характер будничности всей их задаче.

Метрах в сотне впереди той скалы, на которой располагался НП, проходили окопы переднего края. Там засели бойцы, которые двинутся на рассвете вперед. Задача была обезопасить их продвижение. Но самих бойцов отсюда не было видно. Перед НП лежал предстоящий, завтрашний путь их наступления. Не таит ли он злого коварства?

Залитая косыми лучами солнца долина с десятками разбросанных в зелени деревенек и хуторов, с ручьями и речками, с игрушечным городком, утонувшим в садах, красовалась под ними в широком межгорье. В мирное время повсюду у этих хаток виднелись бы белые свитки, бродили бы по крутосклонам овцы и козы, паслись бы у речки коровы. Теперь людей почти не было видно. Вымершие деревни, пустые дороги, безлюдные, заброшенные поля лежали внизу.

Слева грохали выстрелы, как всегда в горах умножаясь раскатами эха. По горному гребешку вдоль дороги, которая сбегала в долину, вырастали и падали черно-красные вихри взрывов. Но и там людей не было видно...

Долина в гряде холмов стелилась вдоль блестящей ленты реки, и вдали, у самого горизонта, млеялись еще и еще хутора и деревни.

— Краса-то какая, а! — сказал Балашов. — И воздух трепещет. Какое все чистое, ясное тут, в Карпатах... И каков обзор! Широта, широта-то! На неделю вперед все позиции выбрать отсюда можно.

— Да мы уж и так кое-что каждый день намечаем,— признался Бурнин.

— Только ведь полк есть полк, товарищ генерал-полковник,— сказал командир батальона. — Выберешь поудобнее позицию, а фактически попадешь полевее, а то поправсе. Не угадаешь куда!

— Значит, пора на дивизию переходить? Так, что ли, товарищ майор? — спросил Балашов.

— Так точно, товарищ генерал-полковник, — попросту согласился командир батальона — Поставят — не оплошаем!

Городишко, который лежал внизу, приблизился через объективы стереотрубы. Белые домики, белые церкви смотрели из зелени. Но разведка уже отметила на колокольнях церквей пулеметы, в придорожной зелени противотанковые ежи. Заметили и поля, которые опасливо объезжает фашистский транспорт. На кроки разведчики уже пометили: «Мины».

Завтра утром этот городок должен оказаться уже в тылу. Важно было взять его так, чтобы фашисты его не успели сжечь, ни взорвать мосты на дорогах, которые дальше за ним вились змейками по отлогим предгорьям, не успели бы перебить людей. Неудача ночного удара грозила городу бедами.

Балашов сам орудовал у стереотрубы.

— Какие же у вас соображения, как улучшить позиции? — спросил он.

— Как стемнеет, под прикрытием пулеметов занять вот тот рядок старых окопов у каменной грядки. С той войны остались окопы. Немного их углубить — и они ничего. Разведчики были там ночью, — сказал Бурнин.— Пулеметные гнезда оставим повыше, а стрелков — в те окопы.

— Вижу, — задумчиво произнес Балашов. Он перемещал объективы трубы, стремясь охватить всю разбираемую позицию.

— А что, если бы нам еще выдвинуться вперед шагов на полсотни, к краю расселины, чтобы взглянуть за тот камень, вправо? — предложил Балашов Бурнину.— По этой щелочке выползти можно. Мне кажется, что оттуда увидим.

— Опасно, товарищ генерал! — предостерег Анато-толий.

— А у меня подозрение есть, что эта линия старых траншей должна уходить еще дальше на север. Иначе в ней смысла нет... А вдруг она с севера занята немцами! Вас тогда с правого фланга подрежут.

— Я вышлю разведчиков, — твердо сказал комбат.— Разрешите мне уточнить одно место, — попросил он у Балашова, подполз к трубе и взялся за винты наводки.

В это время закатное солнце, выйдя из-за скалы, уронило лучи на кустарник, в котором гнездился НП. Комбат отпрянул от окуляра и быстро переместил объектив. Но солнечный луч успел сверкнуть в стеклах. По камню над их головами ударила пуля, вторая, а за ними длинная очередь задолбила, выщербливая скалу, засыпая их щебнем...

Выбраться? Но им было видно, как позади щели, где находился НП, с кустов отлетают сучки, рвутся листья. Отход был отрезан.

— Накрыть минометным огнем двести пять, двести семь, двести девять, — приказал по телефону комбат.

В батальоне в эту минуту и так уже поняли, что случилось: комбат, командир полка, помощник начальника штаба армии и генерал-полковник с разведчиком и со связистом застряли в каменной щели под шквальным огнем противника. Пулеметом их было не взять в этой щелке, но отход оказался отрезан до темноты.

И вдруг ударила возле той же скалы немецкая мина, вторая... И пошли рваться мины, мины... Они долбили пространство в каких-нибудь двадцать метров. Падали, рвались, падали, рвались, и так без конца... Воздух набух дымом и непрерывным грохотом. Пойманные в каменную ловушку, разведчики лежали недвижно, засыпанные щебенкой, прижавшись к камням. Они слышали, как ревели ответные выстрелы над их головами, как разыгрались всех калибров орудия, подавляя огонь фашистских минометов. Но им спасения уже не было... ...Лежавший плечом к плечу с Бурниным Балашов даже не вздрогнул, когда крупный осколок мины, пройдя под лопаткой, пронзил ему сердце. Красноармеец-разведчик был тоже убит, связист ранен в ноги, комбат тяжко ранен в грудь... Бурнин со штабным генерал-майором смогли выбраться лишь с наступлением темноты.

— Да-а, будет нам с вами буча, товарищ полковник, за эту самую рекогносцировку, — проворчал помощник начштаба армии.

— Товарищ генерал! Да что вы! О чем это вы говорите! — воскликнул Бурнин. — Как вам...

Он махнул рукой и не мог сказать больше слова.

— Товарищ полковник, время упущено. Возьмите себя лучше в руки. Действовать надо! — строго сказал в ответ генерал.

Операция ночью прошла исключительно хорошо. Балашов оказался прав, на фланге сидели фашистские пулеметчики. Наши разведчики их сняли без шума, обезопасив свой фланг.

Но эту потерю — смерть Балашова — Бурнин ощущал как свою, как личную, как потерю отца и друга или старшего брата. И теперь, узнав, что Иван Балашов — это тот самый сын Балашова, который был больным местом в сердце отца, он проникся к нему особенно теплым дружеским чувством, как будто Петр Николаевич перед смертью ему поручил заботу о сыне...

«Да как же мне сразу-то в голову не пришло расспросить?! И Балашов, и Иван, и в ополчении был, и в газете работал, и в плен угодил под Вязьмой!» — думал теперь Бурнин.

— Да, я о нем знаю, Иван, — признался Бурнин.— Твоего отца нет на свете. Петр Николаич в июле прошлого года в Карпатах убит при мне... Так вот, рядом, плечом к плечу, лежали в горах...

— Значит, он... значит... — Иван не знал, как спросить.

— Генерал-полковник Петр Николаевич Балашов был заместителем командующего фронтом. Мы производили рекогносцировку, — сказал Бурнин. — Твой отец хотел лично проверить позиции моего полка...

Бурнин посмотрел на Ивана. Тот слушал, словно застыв, стоя навытяжку, стиснув зубы, двумя руками сжимая свой автомат на груди, а в глазах его были и боль утраты и просветленность. Такое же выражение видел однажды Бурнин в глазах женщины, вдовы полковника Зубова, когда он ей рассказал о геройской гибели мужа, пропавшего без вести. Лицо Ивана было мокрым от слез, и он не стыдился своей сыновней печали.

— А Ксении Владимировне ты написал, Иван? — спросил Анатолий.

Иван отрицательно, молча качнул головой. Он не мог сейчас вымолвить слова.

— Значит, и нет у тебя того «особого обстоятельства», о котором ты думал, Иван, — сказал Анатолий.— Ксении Владимировне напиши поскорее письмо.

Бурнина взволновала судьба ТБЦ-лазарета. Не случись у него удачи в побеге, он мог сам до сих пор делить судьбу этих людей. Освобожденные из фашистских лагерей люди, которых случалось встречать, обычно больше всего рассказывали о безмерных страданиях плена. Иван Балашов выпил полную чашу этих страданий, но не любил говорить об этом. Голод, холод, болезни, цепи, побои и пытки — все это в представления Ивана было тесно связано с борьбою за жизнь и за моральную стойкость советских людей. И за стойкую бодрость, которую не угасили ни пытки, ни долгое ожидание казни, Бурнин оценил Ивана раньше, чем понял, что это сын Петра Николаевича, и еще раньше, чем от него услыхал имя Варакина и узнал, что Михаил там тоже был одним из участников подпольной работы.

Когда же Бурнин услышал, что в ТБЦ погиб Михаил, его интерес к этому лагерю, понятно, еще возрос.

Бурнин решил пока ничего не сообщать Татьяне Варакиной, ни ее приятельнице, жене Баграмова. Однако же он сдержал свое обещание Ивану и попытался доложить по начальству о лагере, который готовит восстание к моменту подхода советских войск.

Он понимал и чувствовал психологию тех, кто с начала войны был в плену. Они, конечно, считали, что восстание — их святой долг. Они наивно и искренне воображали, что облегчат военные операции Красной Армии...

Вряд ли эти сберегавшие верность родине люди могли представить себе, что их боевой порыв и попытка восстания никому не нужны, кроме их самих, полных ненависти и жажды мести, истосковавшихся по активной борьбе, по оружию...

«Именно вот теперь эти люди напряженно готовятся к своему решительному рывку, — думал Бурнин. — Могут наделать глупостей и погибнуть без всякой нужды».

Кровавые следы отступления гитлеровской армии оставались повсюду: сожженные и взорванные тюрьмы, еще дымящиеся крематории, тысячи расстрелянных людей...

На пути Анатолия таких следов попало немного, но радио и газеты разносили вести о том, что гнусные расправы над безоружными невольниками гитлеровцы, отступая, творили повсюду — на Украине, в Польше, в Румынии, в Чехословакии и в Германии...

Озабоченный, углубленный в карту штабной генерал, которому Бурнин рассказал о лагере ТБЦ, терпеливо все выслушал, задумчиво барабаня по карте сухими, длинными пальцами, потом удивленно вскинул на Бурнина острый взгляд и пожал плечами.

— Несерьезно как-то это, товарищ полковник! Этот бывший военнопленный говорит, что в гестапо забрали его в сентябре, ну, в октябре. Значит, прошло уже полгода. Неизвестно даже, есть ли сегодня там этот лагерь. Даже если смотреть на все это, как вы назвали, как на «данные глубокой разведки», то давность их говорит против того, чтобы их принимать всерьез... И потом вообще вы меня удивляете, Анатолий Корнилыч: я бы так уж во всем-то не полагался на этого бывшего пленного... как его?.. на этого Балашова.

— Это же сын генерал-полковника Петра Николаича, помните? — сказал Бурнин.

— Петра Николаича я уважал, — ответил генерал Бурнину. — Очень рад, что сын его в вашем полку. Но что касается прочего... Уж очень его рассказы похожи на сказку. Мало ли что он может надумать! Ведь выходит, что они в этом лагере чуть ли не воевали! — Генерал взглянул на вспыхнувшее лицо Бурнина и добавил: — Я знаю, что вы, Анатолий Корнилыч, тоже были в фашистском плену, и ваше сочувствие к этим людям я понимаю... — Генерал еще раз посмотрел на Бурнина и мягче добавил: — Может быть, даже этот юноша бессознательно сочиняет, товарищ полковник. Я не хочу утверждать, что все это просто ложь... ну, может быть, так сказать, романтическая мечта... С любой точки зрения не может она влиять на наши оперативные планы. Не восстания в лагерях пленных решают войну... Немного уж им осталось. Скоро дождутся освобождения...

Бурнин почувствовал себя даже неловко, словно занял пожилого, серьезного, умного человека какой-то ребяческой болтовней. Как рассказать о таком разговоре Ивану? Бурнин смалодушничал, он сказал Балашову, что доложил в штабе армии о лагере ТБЦ, подал рапорт, а там будет видно — окажется ли лагерь на прямом пути их движения или этот район будет лежать в полосе наступления какой-нибудь другой дивизии...

Фашисты еще огрызались. Каждый шаг Красной Армии к западу добывался кровью советских людей. Гитлеровцы, отступая, старались хоть на самый короткий срок удержать каждый новый рубеж, выигрывая время, чтобы вывезти ценности, угнать побольше людей, истребить «подозрительных» немцев и в то же время до прихода Красной Армии организовать в зоне советской оккупации гитлеровскую агентуру — «вервольф».

Собственные представления Балашова о лагерях советских военнопленных и жуткие разоблачения радио и советских газет о фашистских зверствах были дополнены страшной картиной расстрелянной и сожженной тюрьмы в одном из занятых их дивизией городков. Судьба ТБЦ волновала Ивана все больше, особенно после того, как он увидел сожженную тюрьму. Иван считал совершенно недопустимой такую задержку ответа на рапорт Бурнина. Но он не чувствовал себя вправе напоминать об этом полковнику.

И Бурнин ощущал на себе нетерпеливый и вопрошающий взгляд Ивана, понимал его чувства, но так и не мог ему ничего ответить...


backgoldОГЛАВЛЕHИЕgoldforward