APВ начало libraryКаталог

ГУМАНИТАРНАЯ БИБЛИОТЕКА АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА


backgoldОГЛАВЛЕHИЕgoldforward


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 

Машута, при отправке подруг не вывезенная из лагеря по случаю горлового кровотечения, так и осталась уж в ТБЦ-лазарете. Выпущенная через неделю из карцера, она долго лежала больной. Только совсем к осени допустили ее на работу в прачечную, которая помещалась в форлагере, вместе с баней.

Она принимала по счету белье из отделений лазарета, а «заразное», из туберкулезного отделения, закладывала сама и в котел для варки. Другие женщины, работавшие в прачечной, считали, что это именно ее дело, поскольку сама она тоже больная и ей заразиться уже не страшно.

Балашов много раз видал Машуту, много раз слышал ее звонкий голос и озорную речь. Зная, что она одна из трех женщин, арестеванных за протест против выхода в «цивильные», он относился к ней с симпатией. Но ее манера держаться была такова, что не вызывала у Балашова даже желания заговорить.

На этот раз Маша остановила Ивана сама, когда он шел на станцию для приема прибывших больных.

— Ходишь мимо, в глаза не глянешь! — сказала она. — Много думаешь о себе?

— А что мне о себе много думать? Наша дума не о себе, о доме! — ответил Иван.

— О жене да детишках? — с насмешкой спросила она.

— Эх ты дура! — спокойно и прямодушно укорил ее Балашов.

— Хорош! — Маша презрительно повела покатым плечом. — Я к тебе с шуткой, а ты с таким милым приветом! Может, ты мне понравился... Лучше возьми-ка прочти, когда будешь совсем один, — неожиданно шепнула она и сунула в руку Балашова заранее приготовленную записочку, теплую, даже несколько влажную от ладони, в которую она была долго зажата.

— Иван, шнеллер! — крикнул в это время от ворот унтер Вилька.

Балашов растерянно от неожиданности улыбнулся Машуте.

— Айн момент! — откликнулся он унтеру и поспешил к воротам, где уже поджидали его санитары с носилками. — Шальная девчонка! — смущенно пробормотал Иван себе под нос и незаметно спрятал записку.

Он посмотрел эту записочку только тогда, когда после работы действительно остался один за выпиской рапортички на завтрашнее питание карантина.

«Ночью Людка с комендантом Брониславом и банщик Колька сговаривались убить «бороду» и «старика» ТБЦ».

Иван, ожидавший, судя по поведению и тону Машуты, прочесть совершенно иные слова, был поражен. Бронислав?! Откуда тут вдруг взялся Бронислав?! Как он, Иван, мог проморгать Бронислава, когда тот приехал?! Как Бронислав мог миновать карантин?! Балашов был озадачен: Бронислав появился в лагере, он его прозевал, а тот уже в женском бараке сговаривается об убийствах?! И откуда Машута знала, кому отдает письмо?.. «Прочти, когда будешь совсем один», — сказала она. Откуда она дозналась, что ему, Балашову, можно довериться?

Направляя Ивана в форлагерь, Баграмов настрого наказал держаться так, чтобы заслужить доверие полиции, комендантов, банщиков. За время пребывания в карантине Иван ни разу не виделся с Кумовым в старых деревянных бараках. Без особых предосторожностей не ходил и к Баграмову. Откуда же Маше было узнать?! И, кроме того, значит, он им разыгрывал друга-приятеля, а они не очень-то верили, если под носом у него протащили в лазарет Бронислава и избавили его даже от карантина. «Хорош конспиратор, подпольщик! Глаза и уши подпольной организации в форлагере!» — укорял себя Балашов.

Но раздумывать было некогда. Надо было спешно сообщить в ТБЦ об этой записке. Случай выручил Балашова — в хирургии он встретил Юрку и, не заходя в ТБЦ, все передал через него.

Записка Машуты также озадачила и руководителей. Неизвестно, кто ее написал — сама ли Машута или ей кто-нибудь поручил, чтобы запугать и выжить Кумова из хирургии. И какого же «старика» собирались убить — Соколова или Баграмова?

Славинский вернулся перед самой вечерней поверкой из ТЦБ в форлагерь и передал Балашову, что ему поручают завязать более тесную связь с Машей и толком все выяснить.

— Что же мне, в женский барак лезть, что ли? — угрюмо взъелся Иван.

— А что же не лезть? Не разорвут на куски тебя! — усмехнулся Трудников.

Но в женский барак все-таки Балашов не пошел. Вместо этого он, под предлогом замены белья в карантине, наутро отправился в прачечную.

В бельевой, душной, тесной клетушке с маленьким, забранным сеткой оконцем, в синем рабочем халате сидела за столиком Маша, от жары обмахиваясь тетрадкой. При входе Ивана она запахнула халат на груди.

Тесная, полутемная комнатушка приемщицы со стенными шкафами для чистого белья и с огромными ларями для грязного отделялась дверью от самого помещения прачечной, из которого раздавался плеск воды, всхлипы пены и клокотанье кипящих котлов. Слышались разморенные усталью и жарой женские голоса; два из них пели нескончаемую череду старых тягучих песен, а остальные четыре-пять, лениво перекликаясь, вели разговор «ни о чем» — какие-то сплетни, намеки, может быть анекдоты... Едкий запах лизола просачивался из прачечной и сюда, в кладовую. ...

Балашов подал Маше заявку на смену белья. Она прочла.

— Унтер новый порядок завел: грязное принесете сдавать — тогда в обмен я вам чистое дам, — сказала Машута.

— А больные пока нагишами в холодном бараке станут сидеть? — спросил Балашов. Она пожала плечами:

— Я уже говорила! А Вильке что, дурак дураком! Говорит, что так может быть обман: «Фалш, фалш!..» — передразнила она коротышку унтера.

— Он тут не лезет к тебе ухаживать? — спросил Балашов и сам услыхал в своем голосе какую-то неподобающую нотку.

— А ведь нынче я тебя дураком назову! — пригрозилась Маша. — Кому говоришь?! Я — советская девушка! Ты что, ревнуешь?! Чудак ты!.. Так будешь со мной говорить — так лучше уж в гости ко мне не ходи: мне такого не надо!

— Ладно, понял. Больше мораль не читай! — досадуя на себя, отмахнулся Иван.

— А чего не читать-то? И буду! Обидчивый тоже! Обижаться нужно тут мне, а не тебе...

— Я, может, сам на себя обижаюсь за то, что глупо сказалось, — признался Иван.

— А-а... Ну, то-то! — одобрительно отозвалась Машута.— Да ты еще то подумай. Место мое, правда, удобное для приставаний: сижу одна, двери с двух сторон можно замкнуть, окошечко под потолком — снаружи в него не заглянешь... А я ведь «зараза». Меня Людмила с Маргошкой теперь по-другому и не зовут. У меня ведь признали туберкулез... Я, как комендантша, теперь и в бараке живу за особой перегородкой, чтобы женщин не заразить. Разве немец к заразной полезет!.. А я и нарочно, назло, всех пугаю: до чего, мол, туберкулезные палочки разрослися! Я, мол, белье принимаю из заразного блока, так бывает, что за соломинку туберкулезную палочку примешь, только видишь, что шевелится, так и узнаешь. Я, мол, их каблуком давлю...

Иван рассмеялся.

— Тс-с! — остерегла его Маша. — Девки услышат — смеешься, зайдут. Тут у меня ведь никто не бывает: вон через люк принимаю белье...

Во входной двери в клетушке приемщицы был устроен довольно широкий люк для сдачи белья, запиравшийся изнутри на задвижку.

— Ты мне что-то не то дала: читал-читал — не пойму,— сказал Балашов Машуте, возвращая полученную накануне записку.

— С кем хитришь-то! — Маша намелко разорвала бумажку и выбросила в решетку банного стока. — Ну, мне все равно, как хочешь...

— Машута, а кто писал эту... — начал было Иван, но взгляд его скользнул по записям в открытой тетрадке приема и сдачи белья, и вопрос стал лишним: он узнал почерк Машуты. — А когда же Бронислав приехал? Как пробрался, что я не видел?

— В тот день, как сто пятьдесят человек привезли, — сказала Маша. — Смеху было у них, как здорово подгадал проскочить, что никто не успел и приметить. Прямо к банщику нырь в барак! А потом к Гладкову, в поносное отделение, положили, с «кишечным расстройством»...

— Маша, а если я к тебе в гости приду вечерком, не обидишься, не прогонишь? — несмело спросил Иван.

— Кто же гостей прогоняет, что ты! — насмешливо возразила она. — Котелочек захватишь с мясцом?

Иван помрачнел.

— Эх ты дурак! — сказала Машута и дружелюбно добавила: — Вот мы и квиты, Ваня!.. А ты посиди и сейчас у меня, пока нет никого. Не боишься «палочек»? — смешливо спросила она. Но вопросительный взгляд ее темных глаз не отразил ни шутки, ни смеха.

— Не боюсь, — серьезно ответил Иван. — Я ведь сам в ТБЦ-бараке работал...

— Может быть, сам теперь ТБЦ?! — грустно спросила она.

— Не знаю... Оно ведь не сразу... Тебя, пока не хлестали эсэсовцы плетью, все тоже считали здоровой,— сказал Балашов.

Глаза Маши при этих его словах сверкнули ненавистью и гневом.

— Вот видишь, Иван! А ты мне не веришь! Да разве мне можно не верить!.. Эх ты-ы! Я знаю ведь, что к чему и кто за кого. Я все понимаю... Девушки, женщины тоже не все одинаковы. Вы нас боитесь, а зря... Разве не мы доказали, что можем стоять против немцев! Людка-сволочь и та поневоле поставила свою подпись на той бумаге...

— Да я все понимаю, Маша. И ты пойми: осторожность нужна, — возразил Балашов. Она молча кивнула.

— А про какого они старика говорили? Про доктора? — осторожно спросил Иван.

— Я что слышала, то написала: говорили, что «борода» и «старик» всему делу помеха.

— Какому делу?

— Полиции, переводчикам... Говорю, что не все слыхала. Придешь — сам услышишь. Может быть, больше поймешь, — сказала она. — Как в женский барак войдешь, так направо первая койка, за плащ-палаткой вместо двери. Я там одна. Со стороны загородка до самого потолка, а прямо палатка висит. Ты сразу, молча входи, никто в темноте не заметит... Ведь я понимаю, что ты не ко мне придешь, а послушать: за переборкой рядом Маргошка, понятно? — шепотом сказала Машута.

— А если бы я пришел просто к тебе? — спросил Балашов, и сам не понимая, как это у него сорвались такие слова.

— Знаешь, Ваня, ежели бы, кабы да росли бы во рту бобы! — оборвала она лишний разговор.

— Языкастая ты девчонка! — сказал Балашов.

— Язык на язык ответит, а смекалка-то в голове нужна!

— Я не говорю, что смекалки в тебе недостача,

— Да нет, это я про тебя! — бойко отрезала Маша.

— Машута! — внезапно приотворив дверь из прачечной и дохнув едким паром, в бельевую крикнула какая-то девушка. — Нам за стиркой не слышно. Свистка еще не было?

— Не слыхала, — сказала Маша.

— А-а... Да ты тут с гостями! Ну как же тебе услыхать! — насмешливо заметила та, сквозь облако пара увидев Ивана. — Прошу извинения!

— Пож-жа-алуйста! — в тон ей выкрикнула Машута.

— Карантин Карантиныч, вы палочек ТБЦ не боитесь? — задорно спросила девушка, стоя почти раздетой на пороге отворенной двери прачечной.

— У меня их полны карманы. Хотите немножко? — дерзко ответил Балашов, шагнув ближе к ней. — Хорошо вместо семечек грызть!

Та присвистнула и отступила в глубь наполненного паром помещения.

— Ого ты какой, Карантин Карантиныч! А все говорят — тихоня! — выкрикнула она.

— Кто же такую рекомендацию дал? — вызывающе спросил Балашов.

— Твой дружок закадычный, Митенька Шиков,— ответила та, уже из глубины прачечной.

— Это он по дружбе старается мне цену набить,— в тон девушке отозвался Иван. — А я вам могу сейчас показать на деле, какой я паинька!

Он шутливо ринулся за нею через порог прачечной. Несколько обнаженных тел стремглав метнулись от него в укрытие, за клеенчатую занавеску, раздался визг, и Иван едва успел увернуться от мыльной волны, выплеснутой сильной женской рукой. Он отскочил назад и, захлопнув дверь в бельевую, запер ее на задвижку.

Смеясь, Иван оглянулся через плечо и встретился о недружелюбным и упрекающим взором черных больших глаз Машуты...

Со стороны прачечной в дверь бельевой нетерпеливо и угрожающе барабанили предпринявшие контратаку женщины, готовые наказать его за дерзость.

— Теперь ты и к Надьке можешь в гости прийти. Для чего непременно ко мне! — пользуясь поднятым шумом, резко сказала Машута.

— Машенька, глупая ты еще, — возразил Иван.— Вот теперь-то уже, кроме любви, нас с тобою никто и ни в чем заподозрить не сможет! Если кто и услышит или заметит, что я у тебя, то никто удивляться не будет. Понятно?

— Значит, все-таки ты не к Надюшке придешь, а ко мне? — вдруг серьезно и грустно спросила Машута.

— Только к тебе... И тихо приду, как мышонок. Никто не услышит, — прошептал Балашов, наклонившись к ней. — Ты думаешь, что я вправду такой?

— Не знаю! — строго оборвала она и громко добавила: — Так сначала мне грязное принесете, сдадите, а уж потом я вам чистое выдам...

— Машка, бесстыдница, среди бела дня заперлась! Отопри! — требовали голоса из прачечной.

Балашов осторожно выскользнул в противоположную дверь бельевой и вышел из помещения. В это время как раз раздались свистки на обед.

 

Балашов и раньше знал место, в котором мужчины поднимают колючую проволоку, отделяющую женский барак от прочих. Короткий бросок в тот момент, когда луч прожектора был отведен с вышки в сторону, — и Иван поднырнул под ограду. Еще рывок — и он был уже в темном тамбуре. Дверь из барака в тамбур была приотворена. Никем не встреченный в темноте, Иван отстранил рукой плащ-палатку и оказался в закуточке у Машуты.

Она взяла его горячей рукой за руку и решительно, молча потянула к себе на койку.

— Ложись и слушай, — прошептала она, дохнув ему в самое ухо.

Он колебался. Но маленькая рука настойчиво и повелительно потянула его еще глубже во мрак. Он нащупал койку, такую же, на какой спал и сам.

— К стенке двигайся, — снова дохнув теплом в ухо, шепнула Машута.

Иван прижался к переборке. Он чувствовал, что Машута легла тут же, рядом, и готов был втиснуться в стенку, избегая ее прикосновения.

Барак жужжал болтовней вполголоса, шепотами, сдержанным смехом.

— Девушки! Здравствуйте, мои солнышки! — вдруг раздалось от порога звучное приветствие Шикова.

— Митенька, здравствуй!

— Давно не видались с тобой, ясный месяц!

— Здравствуй, Маргоша, — услышал Иван голос Шикова, уже приглушенный и тихий, совсем рядом с собою. — Ты что, заснула, девчонка?

— Ждала-ждала и заснула, — капризно сказала Маргошка. — Иди сюда ближе ко мне, я что-то озябла...

— Погоди ты, проснись, королева Марго. Я такое принес, что ты сразу очнешься! — теребил ее за стеною Шиков.

— А что ты такое принес? — лениво и сонно спросила Маргошка.

— Митя, ты говорил, твой дружок Карантин Карантиныч тихий, а он знаешь что отчудил сегодня?!

— Это Надька. Никак не может забыть. Запал ты ей в сердце, — прошептала на ухо Балашову Машута.

— У него с Машутой любовь завелась! — перебила Надю другая женщина.

— Ему одной мало, он на голую Надьку так бросился, что мы только мыльной водой от него упаслись! — подхватила третья.

— Девочки, я вам его приведу под уздцы! — торжественно провозгласил Шиков.

— Не приведешь. Он в Машку влюбился, — возразила ему, должно быть, одна из тех, что работали в прачечной.

В переборку над самым ухом Ивана раздался стук.

— Машута! Карантиныч не у тебя в постельке? — громко спросила Маргошка.

— У меня. Отвяжитесь, дуры! Сами не спите, так хоть другим не мешайте!

— А он тебе даже спать не мешает?! — продолжала Маргошка.

— Я его под подушку кладу!

— Тогда ты, Митька, к нам его не води, он весь в палочках! — сказала Надька, которую Балашов теперь знал по голосу.

— А что, «поносник» наш знаменитый тут? — на весь барак спросил Шиков. — Бронислав Николаич, ты где-е?! Я что-то Людмилы не слышу!

— Ну тебя к черту! — откуда-то сонным голосом отозвался Бронислав. Этот голос Иван узнал сразу.

— Я лекарство тебе принес от поноса. Давай по стаканчику стукнем! — радушно сказал Шиков.

— А мне, Митя, дашь? — игриво спросила Людмила.

— Да зачем тебе, Людка? У тебя ведь поноса нет! — продолжал Шиков.

— Она заразиться от Бронислава рискует. Для профилактики ей налей! — сострила Маргошка. — Людка, иди «профилактику» пить! И мне наливай, — сказала она, обращаясь к Шикову.

Бронислав и Людмила уже сидели тут же, рядом с Иваном, за переборкой, говорили пошлости, стукались кружками, что-то жевали.

— Бр-р! Крепка! — сказала Людмила.

Балашову было до тошноты противно и стыдно. Маша лежала с ним рядом, закрыв ладонями лицо, как будто скованная морозом, недвижная, неживая.

Иван понимал, что ей, привыкшей уже к этим сценам, стыдно сейчас именно перед ним. Захотелось подбодрить ее, погладить по волосам. Но едва он коснулся ее головы рукою, она со злостью его оттолкнула и села.

Иван виновато убрал руку и по-прежнему сжался... Машута посидела с края своей койки, о чем-то раздумывая, потом сама ласково провела ладонью по волосам Ивана, как бы извиняясь за резкость, нашла его руку, дружелюбно пожала пальцы и тихонько легла по-прежнему с края, оставив пространство между собою и им.

— С Бородой все будет в порядке, а что до «того», тут задача тяжелая! — услыхал Иван приглушенный мужской голос. Он прижался ухом к стенке, стараясь не пропустить ни слова.

— Подумаешь! — вполголоса отозвалась Людмила. — Крепость, что ли, у них?

— Попробуй пролезь! А пролезешь — так не подступишься.

— Почему?

— Потому! Если бы в ТБЦ нашлись наши люди...

— Будто уж не найдем! — узнал Балашов голос банщика Николая.

— А я скажу, братцы, с такими делами спешить ни к чему. Нам надо у них же учиться выдержке, — разъяснил Бронислав. — Как они нас, подготовились, высадили без шуму, так и мы теперь. Жорка с Женькой да Славка Собака приедут, людей подберем, что называют — сплотимся!.. — Бронислав зашептал: — Тут у меня в ТБЦ явился такой друг великий, что равного нету!

— Да что ты! Кто же? — спросил Шиков.

— Новый врач, Тарасевич Дмитрий Иваныч! Во какой человек! С немцами — свой. Уважают его. Не пройдет недели, как старый черт Соколов полетит в трубу. Тот по-немецки, как дьявол, садит интеллигентно. Я в армии с ним служил... Так что готовлюсь к бою, и трубы трубят: тру-ту-ту-у... За ваше здоровье, девочки!

«Пир» был в разгаре, в разгаре и болтовня. Враги распоясались, но главное было уже сказано и все их намерения ясны.

— Я пойду, — шепнул Иван Маше на ухо.

Ее волосы защекотали ему губы. Как встать, как уйти?.. Нет, нужно встать и уйти!.. Она поднялась, пропуская его. Покорная, тихая, только сжала на прощание его пальцы и осталась сзади в своем закуточке, а он шагнул в тамбур и стал караулить, когда убежит в сторону луч прожектора.

Разговоры, услышанные Балашовым в женском бараке, стоили самого серьезного внимания. Явно было, что вся выброшенная из лагеря «команда экстра», то есть полиция и повара — ее отвратительная головка — собираются взять реванш за потерянные позиции. А тут еще прибытие Тарасевича, который «интеллигентно садит по-немецки»...

Бюро обсуждало прежде всего вопрос о том, чтобы отозвать из хирургии Кумова и спасти его от покушения.

Но майор уперся:

— Я не могу оставить свой пост из-за каких-то бандитов. Пусть они от нас прячутся!

Муравьев согласился, что бегством спасаться от полицейских не дело, но в то же время нельзя выпускать всю шайку из-под наблюдения.

Разведка была поручена Юрке, который вызвался сам сходить к Брониславу, в отделение Гладкова.

Аптекарь вернулся часа через два, привезя на тачке из центральной аптеки коробки и бутылки с лекарствами, лигнин.

— Бронислав здоров, как бугай, — сказал Юрка со своей обычной полунасмешкой. — Просил спирта, спрашивал, кто у нас в ТБЦ повара, каков начальник полиции. Обещал сигареток. Я сейчас оттащу ему спиртику. Разом смотаю, — добавил он, уже отливая спирт.

— Стой, что ты выдумал?! — остановил Баграмов.

— А без этого ничего не узнать, Емельян Иваныч! Пойду с ним хлебну — на то и аптекарь! Он привык у меня клянчить спирт, мы «дружки»!

— Значит, ты ему и раньше давал? — строго спросил Муравьев.

— А как же! — насмешливо сказал Юрка. — Начальство! Гладков ведь был старшим врачом, прикажет — и все! Такое у нас амплуа!

Еще час спустя Юрка уже рассказывал, что все бывшие полицаи и повара, которых Драйхунд послал на лесоразработки, собираются возвратиться назад в ТБЦ, что в Вишенине они нашли «мирового» врача, который им всем обещает понемногу найти болезни.

— Значит, Бронислав — это только разведка? — спросил Муравьев.

— Авангард получается. Он уже связался с кем-то из поваров в деревянных. Сейчас сказал, что ко мне а аптеку передадут золотые часы, и велел принести их ему. А из кухни, из-под носа у майора Кумова, при мне ему притащили мясца.

— Надо узнать, кто его друг у нас в ТБЦ.

— Не укроются! — успокоил Юрка. — Часы-то припрятаны раньше! Кто их ко мне принесет, тот и есть его друг и союзник!

...Часы принес Краевец.

— А знаете, что за часы получится? — спросил Юрка Баграмова.

— Ну?

— За часы от Гладкова будет диагноз туберкулез, и Бронислав передвинется к нам в отделение, к Тарасевичу ближе.

— Еще чего не хватало! — проворчал Муравьев.

— Нет, Михаил Семеныч, вот тут он просчитался. Тут он «ошибку давал», как говорит один мой коллега аптекарь. Не спрашивайте пока ни о чем. Все будет в порядочке! — уверенно заключил Юрка.

За те самые золотые часы, от которых в свое время так упорно в день отправки поваров и полиции отказывался Славинский, Гладков поставил Брониславу диагноз «туберкулез легких». Бронислав был направлен в ТБЦ-отделение, в тот самый барак, где фельдшером был Краевец.

По прибытии в отделение Бронислав тотчас же переслал какую-то записку Тарасевичу.

— «Друзья встречаются вновь!», кинофильм из жизни разлученных любовников! — потирая руки, сообщил Муравьеву Юрка.

— Ты все-таки расскажи, что задумал? — настойчиво спросил его Муравьев.

— Я вам говорил, что он просчитался. И вы убедитесь! Не волнуйтесь, никакого скандала не будет. Этот несчастный самоубийца...

— Юра! — еще строже вмешался Баграмов. — Ты должен сказать, что задумал!

— Да я к нему близко не подойду и пальцем его не коснусь! Обещаю. Не верите слову?! — убедительно уверял Юрка. — Могу поклясться на фармакологии или на библии! Раз не понял, дурак, что его здесь все ненавидят, то пускай убедится на деле, что к старому нет возврата. Это ему больные расскажут...

И Ломов слово сдержал. Он просто прошел по всем блокам и сообщил своим знакомым больным точный адрес бывшего коменданта.

В послеобеденный час вереница больных со всего лазарета потянулась в тот блок, где нашел пристанище Бронислав. Они не входили в барак Краевца, а караулили бывшего коменданта, сидя «в гостях» в разных бараках, нетерпеливо посматривая в окошки, чтобы не пропустить, когда Бронислав выйдет наружу.

— Здравствуйте, господин комендант! — на утоптанной снежной дорожке пустыря приветствовал Бронислава со зловещей усмешкой рыжий Антон, встретив его на возвратном пути от уборной, вдали от бараков.

— Як же так вас хвашисты, туды их в душу, аж довели до чахотки?! — соболезнующе спросил второй из толпы «гостей».

— А мы вас подякуваты пришли за вашу ласку, за батоги да плети! — заговорили больные, окружая Бронислава тесным кольцом.

— Добрым фашистским паном вы были, теперь испытайте сами, как оно жить в лазарете!

Бронислав постарался молча ускорить шаг.

— Братва! Людоед попался! — выкрикнул подоспевший на костылях Ромка Дымко.

— Куды поспешаете? Чи вы с нами не хочете побалакать по-доброму?

— Дуже гордитесь?! — подступали к Брониславу со всех сторон.

 Бронислава взял страх. Он бежал бы, но было поздно — ему преградил дорогу толпа.

— Кайся уж нам перед смертью, как в старое время попу на духу: сколько людей загубил, замучил?! — сказал подошедший Волжак, взяв бывшего коменданта «за грудки».

Бронислав был вынужден остановиться.

— Пой аминь, гад постылый! — грозно добавил Ромка Дымко. — Помнишь, ты наказал полицаям лупить без пощады ребят, у которых карты нашли для побега?

 А помнишь, как ты колонны «бомбил» — последние сапоги и венгерки тащил, не говоря про часы, про кольца?

— А золотые зубы как рвало твое зверье?! — наступая, напоминали другие.

Ненависть кипела вокруг Бронислава, как растопленная смола.

 — Плен, братцы... — пролепетал, озираясь, растерянный Бронислав.

Он был впятеро сильнее каждого из окружавших, но против трех десятков — он понимал — ничего не поделаешь.

— «Братцы»?! Мы тебе братцы?! — с надрывом крякнул Ромка Дымко.

— Тоже «братец» нашелся! — возмутился и рыжий Антон. — Опять в коменданты хочешь?

— Не бывать тебе в комендантах! — прохрипел Ромка.

— Бей фашиста! — скомандовал оказавшийся верховодом Волжак и хватил Бронислава в висок колодкой.

Тот поднял руки. Видно, в глазах помутилось, но крепок был, не упал.

Ромка, зайдя со спины, размахнулся и ткнул бывшего коменданта костылем, как копьем, между лопатками. Бронислав упал на коленки в снег, и удары колодок и припасенных заранее солдатских фляг, налитых водою, обрушились на его голову.

— Лупят гада, — сказал санитар, наблюдавший из окна каптерки ближнего к пустырю барака.

— Пусть поучат, — отозвался фельдшер Леонов, не отрываясь от переписки очередной «аптечки».

— Колодками бьют, — продолжал санитар.

— А чем же! — ответил Леонов.

До барака донесся умоляющий крик Бронислава.

— Ну, должно быть, уж хватит. Поди теперь отними, — послал санитара Леонов.

Но в блоке раздались выстрелы — немец с вышки вмешался своею рукой и дал автоматную очередь.

По снежному пустырю врассыпную бежало с полсотни людей, вбегали хорониться в бараки, спешили за ворота блока, на тонких, неверных ногах скользили и падали... Остались лежать трое! Ромка Дымко, раненный в грудь навылет, туберкулезный «пацан» Миша, убитый пулей в левый висок, да Бронислав с разбитой головой и блуждающим взглядом. Рядом с ними истоптанный снег был в крови.

К месту события спешили санитары с носилками, врач, старшие бараков.

Ромку и Бронислава понесли: одноногого — в хирургию, Бронислава — назад, в барак Краевца, а убитого Мишу — в мертвецкую.

— В бараке вам не было места его колотить! Дорвались, дураки, перед самой вышкой! — ворчал по пути санитар, который нес подстреленного Ромку.

— Черт с ним, пускай уж и я подохну, только бы он не был жив...— хрипло, с трудом произнес Дымко. Из горла его шла кровь.

Мартенс тут же хотел допросить Бронислава, который очнулся и охал, но Лешка Безногий остановил:

— Что его допросами мучить, господин переводчик! И так ему плохо. Гляди, как дышит, бедняга! Мы его завтра допросим, ведь жалко же человека!..

...Ночью во тьме барака, где лежал Бронислав, поднялась возня.

— Эй, кто там? — спросонья крикнул старшой. Никто не ответил. Старшой уснул, а наутро, поднявшись для уборки барака, он обнаружил Бронислава мертвого на полу между койками.

В ту же ночь в хирургии умер и раненый Ромка.

 

Шиков, как только дошел до него слух о смерти Бронислава, вызвал к себе Краевца.

— Садись, — сказал Краевцу Николай-банщик. — Разговор пойдет строгий.

— Брось, Микола! — остановил его Шиков.— Думай, с кем говоришь!

И Шиков обратился в свою очередь к Краевцу:

— Мы в ТБЦ никому не поверим, кроме тебя, Николай. Говори по всей правде: что с Брониславом?

— Доходяги забили — и все, — угрюмо сказал Краевец. Он старался держаться независимо, но побледнел от волнения. Он знал, что оба эти дружка на расправу круты и скоры.

 — Доходяги его не убили. Убили ночью в твоем бараке. Кто? Выкладывай правду! — мрачно потребовал банщик.

— А я почем знаю! — огрызнулся Краевец. — Что я, сторож?

— Он же в твоем бараке был! — сказал Шиков.

— В моем. А что же, я всех караулю?! На то и плен! — с откровенным намеком употребил Краевец любимую формулу Шикова. — А ты думал, я охранять его стану? Он сам понимал, куда лез — в ТБЦ! На рожон полез!

— Ты что, комиссарам продался? — угрожающе вскинулся банщик.

— Дурак ты, — отрезал Краевец. — Мне Бронислав золотые часы обещал. Разве я их дождаться не мог?! Бронислав их отдал бы мне, тогда бы уж... и того... А ваш пацан часы мне принес — я сразу ему говорю: «Эх, пацан, не стало больше у нас Бронислава! Отдай назад Шикову». Я же себе часы-то не взял...

Они помолчали в мрачной задумчивости.

— А если немцы тебя на допрос потянут? — зловеще сказал банщик

Краевец прищурился, побагровел и, напружив свою могучую красную шею, взглянул на него исподлобья.

— Дурак! Тебе что, голова на плечах надоела? — вдруг оборвал он решительно, поднимаясь с места, словно чувствуя за собой поддержку тех, кто вступится за него против Шикова и его союзников. Он и сам не знал, чью поддержку. Ему самому, Краевцу, смерть Бронислава как бы открыла глаза на то, что сам-то он давно уже оказался вовлечен в новый лагерь, в среду людей, враждебных Брониславу и Шикову.

Раньше так с комендантами не говорили. Краевец не шутил. У Шикова по спине прошел холодок.

— А мне наплевать! — Шиков криво усмехнулся. — Ребята просили помочь Брониславу. Он мне не земляк и не кореш. Славка, Жорка скоро приедут, вот те с вас спросят!

— Передай им — лучше сюда не ездить. У нас в ТБЦ умирают много... Зараза! Понял? — с откровенной угрозой сказал Краевец.

— А ты там прижился и здоров? — язвительно спросил банщик. — Тебя не берет ТБЦ?

— Я — медицина! Персоналу болеть не положено... Ну, бывайте, орлы! — небрежно оборвал Краевец разговор и спокойно, даже лениво, красуясь, вышел из их барака,

— Си-ила, значит! — с невольным почтением сказал Шиков вослед Краевцу.

Сила! Именно грубая сила была для таких, как они, главным авторитетом в жизни.

«Кто кого мога, тот того и в рога!» — произносил, бывало, один из них, прибавляя непристойную словесную инкрустацию. «Кто кого сможет, тот того и сгложет!» — подхватывал в лад второй.

Много было у них таких присловьиц, которые почитали они народной мудростью, произнося их в оправдание своего людоедства. «Чья сила, того и право», — была их первая заповедь. И вот Шиков понял, что сила и власть над жизнью людей ушла от них в чьи-то чужие руки — руки недружественные и опасные для них самих, сила выросла даже и в «доходягах». Да разве посмели бы они так, толпой, в прошлом году напасть на заболевшего Бронислава?! И Шикову стало тоскливо и жутко от того, что возникла и выросла эта чуждая сила, которая может так же смять и его, «старшего русского коменданта». А ведь он так недавно чувствовал себя полным хозяином каждой жизни в этом тесном запроволочном мирке...

— Да, значит, сила! — с тоскливой завистью подтвердил после долгого молчания банщик.

 

— Володя, скорее в ТБЦ! — позвал Клыкова Саша Пацюк, входя в перевязочную. — Велели все бросить. Девушки тут помогут и с перевязками и со всем...

Клыков оторопел:

— С Михаил Степанычем плохо?!

— Сейчас отправляют больных в ТБЦ, приказано тебе их сопровождать. Беги к воротам, — подсказал Пацюк — А зачем — ничего не сказали...

Как ни теплая, как ни дружеская атмосфера складывалась и в хирургическом отделении, с болезнью Варакина Клыков почувствовал в перевязочной и операционной какую-то пустоту. Доктор Куценко был сумрачен, молчалив, задумчив. При нем Володя все время чувствовал свой слишком юный возраст, боялся сделать какой-нибудь промах и оттого был неуверен в работе. Любимов был молод сам, но, может быть, и для звания врача, слишком молод и потому напускал на себя искусственную солидность, которая выглядела даже кичливостью...

Варакина Володя навещал почти каждый день в ТБЦ-отделении; когда же он заболел воспалением легких, Володя почти неотрывно двое суток сидел у его койки, меняясь с Волжаком. Даже ревнивый Кузьмич понял, что привязанность Клыкова не оставляет места для сомнений, и рисковал час-другой отдохнуть, если рядом с Варакиным был Володя.

От ворот ТБЦ Клыков пустился бегом в барак, где лежал Варакин.

Больной сидел на постели. Рядом с ним находились Глебов и Леонид Андреевич. Видно, только что состоялся консилиум.

— Ну вот, Володя, мне наконец разрешили прогулку, — по-детски похвалился Варакин. — Ты меня и поведи в первый разок прогуляться.

— Срочно вызвали, Михаил Степаныч, я так за вас испугался, — признался Клыков.

— Теперь уж все кончено, одолел! — сказал Варакин. — Давай помоги одеться.

Волжак с доброй улыбкой подал Володе шинель Михаила.

Они вышли под руку из барака.

— А спешно-то кто же меня звал, Михаил Степаныч? — спросил Володя. — Велели ведь все бросить, перевязки, все...

— Я звал, Володя. Конечно, не для того, чтобы погулять. Дело гораздо важнее, Володя, — сказал Варакин. — Я тебя рекомендую на большое, серьезное дело. Уверен, что ты меня не подведешь... Мы посылаем тебя на самостоятельное задание: надо взять в руки Вишенина и, опираясь на надежный актив, создать там подпольную антифашистскую организацию. — Варакин взглянул испытующе на Володю. — С тобою пошлем трех товарищей. Понял?

— Как же так, Михаил Степаныч? А справимся мы? — тоскливо спросил Володя.

— Ты будешь старшим из четверых. Задача ясна,— сказал Варакин, как будто не замечая растерянности Клыкова. — С Вишениным действуй решительно, смело. Я его знаю, ты тоже. Ему надо сразу сломать рога, пригрозить, что мы всюду его достанем, если он не захочет с нами считаться. Ведь ваш приезд туда для него будет вроде как «чудо»!

 Варакин остановился, переводя дыхание на морозном воздухе, и взял Володю за борт шинели, говорил, близко глядя ему в глаза:

— Если почувствуешь, что трудновато, сообщай нам через больных — мы пришлем постарше кого-нибудь на подмогу... Но я-то уверен, что справитесь, и Емельян Иваныч уверен, и Михайла Семеныч, и Леонид Андреич...

— Понимаю, конечно... — пробормотал Володя. — Должны бы справиться.

— Не просто «должны», а уверенно — справитесь! В первые дни присмотритесь к людям, разберитесь, взвесьте их сами, и все будет в порядке. Масса будет за вас... — Варакин похлопал Клыкова по спине. — Ну, прощай, дорогой! Иди к Соколову. Туда вызвали твоих спутников и товарищей... Смелее, Володя!

При прощании с Варакиным Клыкову стало вдруг тяжело. Он подумал, что этого дорогого и близкого человека он уже никогда не увидит, — так плохо тот выглядел, так тяжело дышал, так раскашлялся от перемены воздуха, войдя с Володей обратно в барак...

 

Перед Соколовым стояли они вчетвером. Все одинаково молодые.

— Товарищи! Немцы потребовали выделить от нас четверых фельдшеров для другого лазарета. На вас пал мой выбор, — сказал им Соколов. — Я хочу вас спросить: считаете ли вы мой личный наказ обязательным для себя даже тогда, когда старшим врачом у вас буду не я, а Вишенин?

— Еще бы! Конечно! — отозвались все четверо.

— Так вот, дорогие: Володю Клыкова я назначаю, для пользы дела, среди вас старшим, он будет вам командир. Понимаете? — спросил Соколов, придав особую значительность этому вопросу.

— Так точно! Все понимаем, — дружелюбно взглянув на смущенного этим предпочтением Володю, ответили фельдшера.

— Ты, молодой командир, не конфузься, голубчик,— улыбнулся доктор Володе. — Поезжайте, ребятки, — заключил Леонид Андреевич. — А вы в свою очередь, как настоящие фельдшера, выручайте Володю — он по бумагам тоже числится фельдшером. Помогайте ему по лечебной части. Всего вам хорошего. Крепких вам крыльев!

Старый доктор с каждым из них обнялся.

Ошарашенный внезапностью назначения в отъезд, Володя так и не успел попрощаться с большинством товарищей.

Сложность нового поручения взволновала его, как взволновало и новое, еще большее, чем прежде, доверие старших.

«Кто я? Комсомолец, почти что мальчик, — думал Клыков. — И вдруг такое задание!..»

Клыков заметил, что его товарищей — Колю Ахметова, Ваню Щапова и Петра Комонова — охватили сомнения и почти растерянность. Чтобы подбодрить друзей, Володя искал убедительных ободряющих доводов прежде всего — для самого себя: «Но ведь революционеры девятьсот пятого и девятьсот семнадцатого годов были не старше нас,— думал Володя. — Ведь были такие же молодые, а ворочали вон какие дела! Справлялись же!»

На паровозном заводе среди товарищей своего отца Володя знал мастера цеха, который в июле 1917 года был на заводских и солдатских митингах признанным оратором большевиков, рабочие его избрали в Совет, а между тем кандидатура этого «лидера» с ехидным торжеством была снята эсерами из большевистского списка в Учредительное собрание, потому что оратор и кандидат оказался… не достигшим восемнадцати лет. «А мы-то ведь старше!» — успокоил себя Володя, уже попрощавшись с Балашовым и вместе с товарищами покидая форлагерь.

 


backgoldОГЛАВЛЕHИЕgoldforward