APВ начало libraryКаталог

ГУМАНИТАРНАЯ БИБЛИОТЕКА АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА


backgoldОГЛАВЛЕHИЕgoldforward


Глава вторая

 

Несколько лет Бурнин не был в столице. Теперь его удивило, что при самом въезде в Москву на знакомом шоссе выросли какие-то игрушечные домики, точно дачный поселок среди дороги.

— Маскировка от авиации, — пояснили ему.

Высокие дома были покрыты черными продольными и поперечными полосами — как закопченные. Оконные стекла заклеены крестами белой бумаги. Окна магазинов завалены мешками с песком.

Бурнин приказал проехать мимо знакомого дома, где в глубине двора во флигеле жили Варакины. Окаянный пикап опять «барахлил» по дороге, и было уже не раннее утро, когда Анатолий вошел во двор.

Под окнами флигеля, в котором жили Варакины, как воронка от бомбы, зияла огромная противопожарная яма, наполненная водой. Ребята лет по одиннадцати пускали по водоему исписанные фиолетовыми буквами бумажные кораблики, а какая-то мать голосом мирных будней остерегала девчонку, чтобы она не свалилась в воду...

Варакиной дома не оказалось. Бурнин оставил ей письмо Михаила со своею запиской, обещая, если позволит служба, заехать к ней вечерком за обратной почтой для Миши.

Он не спешил управиться со своими делами, чтобы дать время штабному шоферу Васе Полянкину «подшибить» необходимые для него детали к пикапу, дабы уже на обратном пути не стоять в занудных ремонтах, каждого из которых хватает на сорок километров движения.

Наконец Бурнин увидал у подъезда свою машину и Полянкина, который беспечно покуривал с бойцами охраны. Значит, машина в порядке и можно ехать. Однако, когда, регистрируя выезд, он дал на отметку свой пропуск, то получил приказ явиться к знакомому еще с академии полковнику, который теперь работал в Генштабе по кадрам.

— По вашему приказанию явился! — с полушутливой формальностью доложил Бурнин.

Полковник поднялся и горячо пожал его руку.

— Поздравляю тебя, Бурнин! По секрету скажу — оч-чень положительно тебя аттестует начальство. Будешь продвигаться, товарищ майор! Поздравляю! Хотел бы я посодействовать другу — пришпилить прямоугольник лишний тебе на петлицы. Да с этим ты не спеши. Звание подполковника — хорошо, а орденок будет лучше... Хочешь в Генштабе служить? Моментально устрою, и звание тут же будет, как на серебряном блюдечке.

— Да разве это так важно и срочно? Все в свое время придет — и звание, и ордена... Закрепить бы лишь перелом на фронте! — ответил Бурнин кадровику. — Нет, я в Генштаб не тянусь.

— Напрасно не тянешься. А то я похлопочу. Ты там недельку-другую подумай еще об этом. А сейчас уезжать не спеши: как раз есть интересный попутчик в штаб вашей армии — генерал-майор Балашов. Назначается начальником штаба. Вашего Лихачева перебросили на Южный фронт. А новый начальник один на машине едет. Приказано тебе его сопровождать. Ты еще с четверть часа подожди. А с картами автоматчики пусть на вашей штабной машине за вами едут.

— Раз приказано с генералом, так что же тут объяснять! — сказал Бурнин.

— Ему будет полезно проехать с тобой. В штабе, конечно, его ввели в обстановку, но ведь мы тут и сами все знаем лишь по бумагам, а ты живой человек, помначоперода...

Бурнин, разумеется, предпочитал возвращаться в армию не на пикапе, а в легковой машине, и первым познакомиться с новым начальником штаба было и лестно и интересно. Ведь в теперешней должности помощника начальника оперативного отдела Бурнину предстояло иметь с ним тесную связь в работе. Правда, тут кое-что Бурнину показалось не очень приятным: прежний начальник штаба, генерал Лихачев, был отозван уже две недели назад, и должность его исполнял в течение этого времени генерал-майор Острогоров — начальник оперативного отдела. Это было естественной преемственностью, и не только он сам, но никто в штабе не сомневался, что его утвердят в этой должности. Особенно после успешного наступления группы войск их армии в направлении Духовщины, что отвлекло в их сторону силы фашистов от Ельни и сыграло немалую роль в ельнинской операции. Бурнин понимал, что его начальник, генерал Острогоров, по праву гордился проведенными боями, считая себя и части своей армии активными участниками освобождения Ельни. Назначение нового человека начальником штаба армии могло задеть Острогорова. «Впрочем, начальству виднее!» — подумал Бурнин, хотя в первый момент почувствовал даже какое-то подобие обиды за Острогорова.

В поездке с генералом Бурнина не устраивало сейчас только одно: что он будет лишен возможности по пути заехать к Варакиной, которая, вероятно, его ожидает. Просить же об этом незнакомого генерала он не считал удобным.

Новый начальник штаба армии, крупный, большеголовый человек, совершенно седой, с пристальными серыми глазами, приветливо пожал руку Бурнину.

— Генерал Балашов Петр Николаевич, — четко сказал он.

Младшего лейтенанта, вооруженного автоматом, он отослал сидеть с шофером, а сам разместился на заднем сиденье рядом с Бурниным.

— Значит, нам с вами предстоит совместно работать, товарищ майор! — сказал он. — Дорогой поговорим. А пока, извините, мне нужно заехать минут на двадцать, на полчаса. Вам придется меня подождать. — Как бы себе в оправдание, он пояснил: — Я долгое время ничего не знаю о близких...

«Да, это у многих сейчас!» — подумал Бурнин, но не сказал этих слов, считая, что общность беды совсем не для всех является облегчением.

В зелени какого-то незнакомого Бурнину переулка генерал задержал машину и энергично пошел, почти побежал, к одноэтажному деревянному домику в глубине двора. Бурнин видел, как он, не дождавшись ответа на второй и третий звонки, нетерпеливо старался заглянуть в невысокие окна квартиры, как потом он поднялся на другое крыльцо того же флигеля, позвонил и через приотворенную дверь не более минуты с кем-то разговаривал. Потом он вернулся к той, первой двери, достал из сумки блокнот, написал всего несколько слов и вырванную страничку бросил в щель почтового ящика.

«Не генеральского вида домишко!» — подумалось Бурнину.

Балашов, потяжелевший и помрачневший, хотя и не утратив твердости шага, уже направлялся к машине по вымощенной кирпичами дорожке.

— Неудача, товарищ генерал? — сочувственно спросил Бурнин. — Может быть, обождем?

Втайне Бурнин подумал, что за время генеральского ожидания он на своем пикапе, который шел сзади генеральской машины, «слетает» к Варакиной.

— Нет, поедем, — коротко возразил генерал.

Младший лейтенант, поджидая возле машины, нерешительно распахнул перед генералом переднюю дверцу.

— Нет, я опять уж сюда, — кивнул тот на прежнее место и забрался назад, к Бурнину, — На выезд! — коротко приказал он водителю.

— Прощай, Москва! — сорвалось у шофера, когда они выехали на шоссе.

 

Страна моя, Москва моя,

Ты самая любимая! —

 

тихонько пропел Бурнии себе под нос.

Генерал вздохнул. Бурнин взглянул в его сторону, но не решился задать вопрос.

— Вот так, товарищ майор! Жена на Кавказе застряла... Адрес, наверно, есть у дочери. А дочь на окопных работах... и сын где-то в армии...

— Командир?

— Ничего не знаю, — сказал генерал. — Да вот, бывает... — заметив удивление Бурнина, просто добавил он. — Несколько лет уж не знаю...

Он ничего не сказал в пояснение, и Бурнину осталось или разгадывать этот невнятный семейный ребус, или просто не думать про генерала.

— А какого он года рождения? — все же из вежливости спросил Анатолий.

— Мой сын? Девятнадцатого. Должно быть, в подобном же роде, — генерал указал на сидевшего впереди младшего лейтенанта. — Товарищ лейтенант, как вас звать? — спросил он.

— Леонид.

— А по отчеству?

— Ну что вы, товарищ генерал! — по-мальчишески возразил юноша.

— Да, думаю, что такой же, — с усмешкой подтвердил генерал. — А может быть, и они о нем ничего не знают — я имею в виду мать и сестру, — добавил он вдруг.

Генерал ехал мрачный и молчаливый.

Полковник Генштаба сказал Бурнину, что в пути он поможет генералу уточнить обстановку, но не мог же сам Анатолий начать разговор...

В нависающих сумерках они выехали на автостраду и вошли в вереницу машин, которые везли к фронту боеприпасы, горючее, продовольствие. Движение было стремительным и равномерным.

 

Воздушная тревога застала их где-то перед Можайском.

— В первые недели все движение на дорогах стояло из-за этих налетов, — сказал Бурнин. — А теперь вот едем себе, и ничего не случается.

— Привычка, — отозвался генерал, слушая тяжкий гул фашистских бомбардировщиков и грохот зенитных орудий.

Однако движение по шоссе прервалось. Мимо стоявших вереницей машин, всех обгоняя, прошла колонна стремительно мчавшихся грузовиков с необычного вида зачехленным в брезент грузом вроде понтонов.

— «Катюши»! — почтительно произнес шофер.

— Да, это си-ила! — сказал и Бурнин.

— Скажите, товарищ майор, а вы видали «катюши» в действии? — спросил генерал.

Это в те дни был общий вопрос тыловых людей. Прославленное оружие интриговало всех.

Новый начальник штаба совсем не стеснялся обнаружить, что он еще не был ни дня на фронте. Он слушал Бурнина с таким же простодушным вниманием, как и другие тыловики. Но вдруг оборвал его почти на самом эффектном и вдохновенном месте рассказа вопросом:

— А как исчисляется залп батареи «катюш» в пересчете на минометы и гаубицы?

— Я не подсчитывал, товарищ генерал, — чуть растерянно возразил Бурнин.

— Напрасно. Очень важно учесть фронт, и глубину поражения, и быстроту переноса огня. Это же внесет существенные поправки в расчеты по планированию операции, — загорелся Балашов. — А может быть, при решении боевой задачи следует приравнивать действие этого оружия не к артиллерии, а к танковому удару, чтобы увязать его взаимодействие с пехотой!

«Теоретик!» — подумал Бурнин.

И не то чтобы он не любил теории. Штабист по призванию и образованию, он понимал это стремление Балашова к теоретическому анализу, но в последнее время он видел, что оперативное руководство боем соединений и частей не оставляет времени для теоретических расчетов.

Спокойный, всегда готовый к любой внезапности, принимающий мгновенные решения, практик штабной работы, генерал Острогоров Бурнину казался при существующей обстановке самым нужным, почти что незаменимым. Как же Генштаб ставит над ним человека, который не испытал ни горечи поражений первых недель войны, ни опыта выхода из окружений, не выстрадал трудного умения выстоять, не пошатнуться под страшным ударом стального молота в грудь!..

«Обида будет великая нашему Острогорову! — подумал Бурнин. — Не к добру это в штабе. Ведь так все сработаны были, так как-то сжились».

Гул зенитных орудий в районе дороги умолк. Они тронулись дальше. Генерал продолжал расспрашивать Бурнина. Вопросы его касались не только новых родов оружия, он спрашивал и о характере и степени боевой подготовки поступающих пополнений, об отношениях между командирами в штабе армии...

Глубокой ночью они повернули с шоссе на сельский большак, на котором машину бросало, как лодку в высокой волне.

— И много таких дорог? — спросил Балашов. — Большинство?

— Пожалуй, — ответил Бурнин.

В ту же минуту, спустившись в лощину, машина захлюпала в вековечном болотном месиве, и вся колонна остановилась. Оказалось, что впереди застряли машины с боепитанием. Водители во мраке ночи вдоль дороги рубили деревья и подстилали гать.

— А если завтра идти в наступление, товарищ майор, ведь на эти дороги ляжет тройная и четверная нагрузка... Как же тогда? — вдруг задал вопрос Балашов таким тоном упрека, как будто именно он, Анатолий, и был виноват в том, что наши дороги так плохи.

— Тут ополченские части стоят, товарищ генерал, — невольно оправдывая кого-то, возразил Анатолий. — Эта дорога — их дело, не нашего, а Резервного фронта.

— А в нашу армию тут же идет боепитание?

— Частично. Процентов на двадцать пять.

— Н-да... Значит, удельные княжества на Руси? — иронически вздохнул генерал. — Пойду размяться, — сказал он, выходя из машины.

— Все по-старому! — ворчал генерал, наблюдая работу шоферов на дороге. — Да, по-старому... А по-старому-то нельзя! Сегодня подгатим, а завтра опять подгадим... Все авось да авось, а с авося-то как бы не сорвалось!

— Так точно, товарищ начальник! — неожиданно громко выкрикнул рядом какой-то боец, не разобрав в темноте знаков различия на петлицах Балашова.

— Что «так точно»? — спросил генерал.

— Складно сказали, а складное слово-то молвится неспроста: в нем правда! Каждую ночь вот так — то в одной, то в другой лощинке, а Смоленщина вся на увалах да на лощинках... Вот то-то! Нешто так навоюешь... На прошлой неделе в такую же вот грязюку диверсант колючек насыпал — десять машин из строя! Вот те авось!

— Вот так, товарищ майор! — словно опять-таки укоряя Бурнина, сказал его спутник.

И Анатолий был рад, когда под утро они добрались наконец до штаба фронта, куда прежде всего явился вновь назначенный генерал.

В тот же день, уже в штабе армии, Бурнину довелось быть случайным свидетелем первой встречи Острогорова с Балашовым, когда тот вошел в избу, занимаемую начальником штаба.

— Вот видишь, прислали меня, — поздоровавшись, виноватым каким-то тоном сказал Балашов.

Угрюмый и угловатый, смуглый до черноты, от притока крови к лицу Острогоров почернел, казалось, еще больше. На его худой шее, как челнок, вверх и вниз засновал кадык.

— Ну что ж, поработаю под твоим руководством, — сказал Острогоров, и эти его слова прозвучали каким-то насмешливым вызовом.

— Я, Логин Евграфович, не сам напросился на эту должность,— резко вспыхнув, сказал Балашов. — Назначил Генштаб. Я ехал и волновался. Ведь я человек, что называется, «необстрелянный», мне бы к тебе под начало, а член военного совета Ивакин и командарм Михаил Михайлович встретились мне в штабе фронта, подбодрили. Говорят: у тебя, мол, помощник будет опытный, умный, мол, ты не робей! Я так обрадовался, что буду работать со старым товарищем...

Острогоров от этих слов его будто смутился.

— Ты, Петр Николаевич, не так меня понял как-то, — возразил он. — Да что ты, право! Я тоже рад...

Но, несмотря на явное желание Острогорова найти новый тон, он так и не поднял глаз. Со своего огромного роста он, стоя у стола, смотрел не в лицо собеседника, а в карту, лежавшую перед ним.

«Может быть, в самом деле это уже неотъемлемая и неодолимая штабная привычка — смотреть в карту», — думал Бурнин. Он чувствовал себя среди них не на месте и ускользнул при первой возможности, оставив своих генералов наедине, чтобы по приказанию Острогорова подать материалы для информации нового начальника штаба детально о всей обстановке.

«Ничего, — думал он, утешая себя, — обойдется! Поговорят, припомнят былое, сойдутся, сдружатся!»

Обстановка и состояние армейских частей в момент, когда Балашов принимал штаб армии, были сложные.

В ходе двухмесячного Смоленского сражения их армия понесла большие потери. Последний, десятидневный натиск в направлении Духовщины, который отвлек к северу фашистские войска из-под Ельни в момент удара другими армиями на Ельнинский выступ, еще больше ослабил численный состав частей и соединений. Бойцы и командиры устали. Переход к обороне, которая длилась уже четвертый день, хотя и дал передышку, но не улучшил положения с личным составом. Пополнения подходили пока малочисленные. По-видимому, фашистское наступление на юге оттягивало туда основные массы резервов Главного командования. Резервы фронта, должно быть, были невелики, а может быть, даже исчерпаны.

Единственные пополнения, которые прибывали в последнюю неделю, — это были части из Резервного фронта: запасники и московские ополченцы. Эти люди готовы были стоять против фашистов до последнего вздоха, но было бы с чем стоять! Ни автоматического стрелкового оружия, ни достаточно минометов. Даже простых винтовок и то не всегда хватало. Артиллерия частично вышла из строя и требовала ремонта или в большом количестве была захвачена немцами в период смоленских боев. Оставалось менее десяти орудий и минометов на километр фронта...

Вот что представляло собой состояние армии.

Когда из Ставки получили приказ остановить наше наступление в районе Ярцева — Духовщины и закрепиться,— во многих частях, по ходу боя, позиции оказались на этот момент не очень удачны. Но никто не разрешал малейшего отхода, даже малым подразделениям и даже ради того, чтобы улучшить позиции. Выступы и углы оставались опасными изъянами в линии фронта, однако какое-то фетишистское отношение к самому слову «отход» не давало возможности их устранить, а выровнять линию фронта продвижением вперед не удавалось. Несколько внезапных бросков на отдельных участках силами от роты до батальона не дали никаких успехов.

Сведения, поступавшие через разведку, говорили о том, что немецкие части на этом участке также потрепаны и устали. Но явным было преимущество немцев в технике: плотный автоматный и пулеметный огонь, насыщенность артиллерией и минометами, высокая маневренность в переброске резервов на опасный участок боя. Их пехоту поддерживали танки и авиация, которых у наших почти не было.

Такую картину рисовал перед новым начальником штаба армии генерал Острогоров, когда Бурнин, возвратясь, подал штабную документацию.

— А как у нас дело с командным составом? — спросил Балашов.

— Не сберегли мы командный состав, — признал Острогоров.— Не сумели сберечь. Храбрые были люди. Ответственность на себя принимать не страшились, но понимали ее однобоко — как личную смелость. Пример показать стремились бойцам, вылезали вперед. Так и устав велит, и уж очень терзала всех злость на это проклятое отступление... Пока спохватилось командование, а командиров повыбили...

— Да-а, новых-то сразу не вырастишь, — задумчиво произнес Балашов. — А все-таки уточни: какова же картина?

— Картина такая, что одним из полков в дивизии подполковника Лопатина командует старший лейтенант Усман Усманыч Каримов, отважный и умный татарин, казанский студент, коммунист, но человек с активным туберкулезом легких, ранен легко в шею, остался в строю. Заменить бы его, да некем. В полку его любят, а «полк» весь — шестьсот человек! Вот тебе и уточнение, Петр Николаевич!

Бурнин отметил, что тон их беседы стал деловым и спокойным, хотя Острогоров по-прежнему не смотрел в лицо Балашову.

— А комвзводами, — продолжал Острогоров, — всюду в полках и почти по всем дивизиям у нас около половины — старшие сержанты и даже сержанты. Но теперь уже это люди с опытом, по опыту можно бы всех их во младшие лейтенанты. Я бы лично представил, хотя у многих образования маловато... Да ты, наверно, ведь сам захочешь проехаться по дивизиям, поглядишь. Я тебе так только, в общих чертах...

— Товарищ майор, прикажите дать чаю покрепче, — попросил Балашов.

Обстановка стала совсем уже мирной, когда Балашов и Острогоров перешли к стенной карте со стаканами чаю в руках.

«Ничего, обойдется! — обрадовался Бурнин. — Мягчеет наш Логин Евграфович! Чаем распарило, и отмяк!» — усмехнулся он про себя.

— Вот тут две дивизии есть у нас посильнее и покрепче: левофланговая — полковника Чебрецова, где наш майор Анатолий Корнилыч Бурнин был начальником штаба, и крайняя с правого фланга — полковника Мушегянца. Они численно тоже ослаблены, но сохранили командный состав, четкое управление, дисциплину, сберегли свою артиллерию. Из восьми сохранившихся наших дивизий эти две — самые сильные. Одну дивизию мы потеряли в боях под Смоленском: полегла до последнего, вместе со штабом, прикрывая отход нашей армии. Пополнений мы просим у штаба фронта...

— Командующий сказал мне сегодня — дадут. Им обещали передать из Резервного фронта, — сказал Балашов.

— Что до меня, я бы пополнил в первую очередь самые обезлюдевшие дивизии — Лопатина, Дубравы и Старюка. Вот они, в центре армии, — указал Острогоров по карте. — Кстати, должен сказать, тут, на правом крыле, особенно у Мушегянца, Лопатина и Дубравы, коммуникации слабы. В ходе последних боев они форсировали речку Топь. Мосты сожжены. Навели мы две переправы. По ним и идет подвоз боепитания и продовольствия, а дороги болотисты, слабы.

Бурнин попросил разрешения доложить о только что полученном донесении как раз в эту ночь в район, о котором шла речь, не успели перебросить все грузы до налетов вражеской авиации. Мясо и хлеб на тот берег теперь будут доставлены только к вечеру.

— Значит, надо еще навести переправу,— строго сказал Балашов. — Заметьте себе, товарищ майор. Как же так — не кормить бойцов?! Надо немедля такие непорядки устранять.

— Да там ведь дорог нет, Петр Николаевич! А что без дорог переправы! Понтонов-то хватит. А там на три дивизии две дороги, — пояснил Острогоров, сердито взглянув на вмешавшегося Бурнина.

Он вдруг снова застыл и ушел в себя.

— Прикажешь сейчас представить тебе начальников отделов и служб? Кстати, можно спросить у начинжа, что он с дорогами тут посоветует, — сказал Острогоров, по-прежнему спрятав свои глаза.

— Вызывайте начальников, — согласился с ним Балашов.

 

К вечеру Балашов в сопровождении Бурнина и командиров инженерных войск выехал в дивизии для ознакомления с обстановкой на местах.

Новый наштарм подкупал своей простотой. Он совсем не стеснялся расспрашивать о войне, как фронтовой новичок, но вместе с тем проявлял широкие знания и оперативную распорядительность, однако же в иных случаях, не смущаясь, просил совета у младших. Один из командиров дивизии, полковник Дуров, узнав Балашова, был и обрадовав и почему-то как-то смущен. Бурнин заметил, что Балашов именно с этим старым знакомым держался более натянуто, тогда как с другими — совсем просто. Бурнин успел понять лишь одно — что Балашов читал какие-то лекции, когда Дуров учился в академии...

Когда они три дня спустя возвратились в штаб армии, как раз туда прибыли представители фронта вручать награды за последнее наступление, проведенное в поддержку боев по ликвидации Ельнинского выступа. Новый орден — Красного Знамени — появился и на груди Острогорова.

— Поздравляю, Логин Евграфович!— тепло сказал ему Балашов.

Но Острогоров, принимая поздравление Балашова, подал руку, опять не глядя в лицо начальнику штаба.

— Поздравь и майора, — сказал Острогоров, слишком поспешно отняв свою руку у Балашова. — Поздравляю тебя, Анатолий Корнилыч, с орденом Красной Звезды! — обратился он к Бурнину и подчеркнуто долго и крепко тряс его руку.

«Не компенсировал орден его обиды! — понял Бурнин.— Трудно им будет вдвоем. И мне с ними будет не так-то легко!»

Настроение складывалось явно не очень здоровое. Работать в такой обстановке было нехорошо. Она угнетала... В эти дни разразилась гроза над Киевом и над всей Украиной, а здесь, на Смоленском направлении, соединения и части их армии перешли к нудным оборонительным действиям, не продвигаясь серьезно, только стремясь сгладить выступы и углы, обезопасить фланги и стыки частей. И все же именно их армия в эти дни оставалась почти единственным соединением, с участка которого во фронтовые сводки Верховного командования проникало несколько слов об освобожденных селах и деревнях, чем вся их армия, конечно, гордилась. Но настоящего дела не было.

 

Оторвавшись от карты фронтового участка, Бурнин поднял трубку телефонного аппарата:

— Бурнин. Слушаю.

— Тебя вызывают в Генштаб. Вот счастливчик! Я составляю сейчас предписание, — сказал знакомый голос.— Заходи — объясню.

— Через полчаса буду готов.

— Постой, погоди! Генерал приказал перед отъездом к нему заглянуть.

— Слушаюсь. Через пятнадцать минут, — сократил Бурнин время сборов.

Анатолий был рад встряхнуться и побывать в Москве, хотя, разумеется, не имел представления, для чего его могут туда послать.

Перед отъездом, явившись по вызову Балашова, он застал Балашова и Острогорова в жарком споре.

«Как только сойдутся, так снова сцепятся!» — с досадой подумал Бурнин, еще не услышав, о чем идет речь.

Он хотел было ретироваться, но Балашов заметил его и молча, кивком головы, пригласил войти, в то же время не прерывая своего собеседника.

— Ты, Петр Николаевич, готов представить это событие так, как рисует Геббельс: чуть ли не как победу немецкой армии! — заключил вгорячах Острогоров.

Анатолий тотчас же понял, что спор идет о ельнинской операции и о последнем наступлении на участке их армии, на направлении Духовщины.

— Я, Логин Евграфович, не покушаюсь на моральный престиж. Для всей нашей родины это огромное дело, что мы заставили немцев отдать нам город. Но я всегда представляю себе победу как уничтожение живой силы и техники противника,— возражал Балашов. — Если противник сумел спасти живую силу и технику, то это его успех. Отогнать противника — это еще не значит его победить. Верно, и под Ельней уложено много фашистов, порядочно их положили и здесь, под Духовщиной и Ярцевом. А наших бойцов сколько тут убито! Как же мы смеем себя-то обманывать?! Если бы по Ельне был нанесен удар хоть сутками раньше, фашисты попали бы в крысоловку. Вот это была бы победа, которая, может быть, повлияла бы и на события юга. А то ведь невесело там — к Донбассу фашисты рвутся!

Лицо Острогорова потемнело.

— Проще всего, Петр Николаевич, не признавать чужих успехов! Лично я считаю, что здесь достигнуто главное: красноармеец, наш русский боец, увидел немецкую задницу. Все жители говорят, что немцы удирали из Ельни в одних подштанниках!

— К сожалению, даже и генеральские брюки плохой боевой трофей. Мне больше нравится брошенный танк, чем портки! — возразил Балашов. — Все в порядке: проведено наступление, ликвидирован выступ, город взят, реляции опубликованы, ордена даны... Я с тобой говорю, как армейский штабной командир с таким же старым штабным работником, без кокетства, по-фронтовому... По-чиновничьи рассуждать мы с тобой не имеем права. Ты Фрунзе любишь напомнить. Так Михаил Васильевич не позволил бы себе таких фокусов... Нет!

Бурнин с удивлением увидал, что на лбу Балашова надулись гневные жилки, а Острогоров вдруг стих и умолк.

— Я, Логин Евграфович, погорячился. Ты извини,— вдруг сказал Балашов, смягчаясь. — Но для меня разбор проведенной операции — это основа успешности будущих операций. А нам ведь вон сколько еще воевать до полной победы!.. Если меня и тебя не станет на свете, так правда нужна нашей смене.

При этих словах Балашов кивнул в сторону Бурнина.

— Только, пожалуйста, не рисуй меня, Петр Николаевич, человеком, который уходит от правды. Я ухожу потому, что должен спешить! — с мрачной шутливостью откозырял Острогоров.— Меня ждет рация, — добавил он, указав на стрелки часов.

Острогоров вышел. Балашов пригласил Бурнина садиться.

— Когда Генштаб присылает персональный вызов командиру, то обычно уже командир не возвращается к прежнему месту службы, — сказал Балашов. — За редким исключением, вызов такого рода означает новое назначение, чаще всего — повышение, Анатолий Корнилыч. Значит, этот наш разговор я считаю как бы прощальным.

— Все мы в руках начальства, товарищ генерал, — возразил Анатолий. — Но если мне предоставят возможность выбора, то я возвращусь. Меня в ту поездку уже соблазняли службой в Генштабе. Я пока отказался...

— Могут и приказать,— продолжал генерал. — Так вот, я хочу пожелать вам успехов и счастья. Очень жалею о вашем отъезде. Мне кажется, что вам неплохо служилось бы здесь... Словом, я за эти дни начал уж как-то к вам привыкать, и мне кажется, мы нашли бы взаимное понимание. Лично мне вас будет недоставать как работника штаба армии.

— Спасибо, — сказал Бурнин, смущенный такой неожиданной откровенностью генерала. — Если будет возможность вернуться, то я не хотел бы менять свою армию, — повторил он, поднявшись с места. — Я уверен, что в вашем лице, товарищ генерал, я нашел бы руководителя...

 И боевого товарища в первую очередь, — перебил Балашов. — Впрочем, уверен, что вас оценят везде... А теперь разрешите мне, Анатолий Корнилыч, обратиться к вам с личной просьбой, — сказал генерал и вдруг, словно в каком-то смущении, как бы боясь затруднить Бурнина, неловко потянул к себе ремешок полевой сумки, — Я понимаю, что время в Москве у вас может быть сжато. Вероятно, есть личные связи, свои дела и намерения...

— Я одинокий, товарищ генерал. Пожалуйста, к вашим услугам! У вас письмо? — догадался Бурнин. — Буду рад, если мне повезет. Непременно доставлю, — готовно сказал он.— Адрес тот самый, куда мы тогда заезжали? Значит, у вас до сих пор нет известий?

— Все по-прежнему. Даже и заказное вернулось ко мне! — сказал генерал. — Поймите мое беспокойство. Загляните туда. А если и вы никого не застанете, то попрошу — позвоните в квартиру к соседям. Дочка вместе с соседской девочкой на окопных работах. Может быть, они весточку хоть какую-нибудь получили, — попросил Балашов, еще больше стесняясь. — И прошу уж тогда мне бросить открыточку...

— Непременно заеду и разузнаю,— еще раз подтвердил Бурнин, который вдруг как-то по-человечески тепло почувствовал Балашова и пожалел, что приходится с ним расстаться.

Едва Анатолий спустился с крыльца избы, где оставил Балашова, как встретил возвращающегося с узла связи Острогорова.

— Разрешите пожелать вам всего хорошего, Логин Евграфович, — обратился Бурнин.

— Значит, в высшие сферы, товарищ майор?! Ну, счастливо! И нас не забудь... И нас не забудь помянуть, когда будешь в высших... Подполковника тотчас, конечно, присвоят, а по должности будешь — ого!..

— Ничего не известно, товарищ генерал! — сказал Бурнин. — Если позволено будет выбрать, то я попрошусь обратно в свою армию.

— Да, с другой стороны, конечно, Анатолий Корнилыч, тут все-таки люди свои. Тут ты уже продвинулся, все тебя знают. А прямоугольничек на петлицы мы и тут нашли бы!.. Как там кто ни смотри скептически и критически на наши успехи, а все-таки Ельня — это первый город, который фашисты должны были нам отдать, и наш тут вклад сделан. Не зря нас с тобой наградили... Впрочем, рыба ищет, где глубже! — оборвал себя Острогоров. — Желаю удач и здоровья!

 

— Бурнин! Майор Бурнин! — окликнул знакомый летчик, как только Анатолий простился с Острогоровым.— А тебя всюду ищу. Говорят, ты в Москву? У меня срочный вылет, могу прихватить на «уточке». А то того и гляди, что кто-нибудь пронюхает, и местечко займут! — доброжелательно сказал летчик.

Только успев наскоро связаться по телефону с госпиталем Варакина, хотя и не застал его самого, Бурнин все же справился у сослуживцев друга о его здоровье и минут через сорок уже вылетел, когда солнце начало чуть клониться к западу...

Они летели над самыми вершинками леса, а по временам даже кое-где опускались еще ниже, шли вдоль желтеющих опушек на бреющем полете над кустарниками, над неубранными хлебами, с которых при их приближении взлетали стаи грачей и разъевшихся галок.

Бурнин замечал кое-где скопления людей на окопных работах. Видно было, как они махали самолету кепками и платками.

Несколько раз во время пути пилот оборачивался и кричал Бурнину:

— Ополченцы-то! Как кроты накопали!

— Справа — завод. На прошлой неделе фугаской ахнули! — крикнул он в другом месте.

— Можайск впереди!

Бурнин сам узнал извилистую ленту Москвы-реки. Вскоре летчик опять повернулся.

— Кубинка внизу, узнаешь? Голицыно! — крикнул он, как будто это было какое-то особо важное место в СССР, и вслед за тем дважды качнул крылом.

Минуту спустя он опять повернулся к Бурнину, широко улыбаясь, и крикнул:

— Мама моя на крылечке стояла! Всегда ждет, что я ей крылом...

Они опустились в наступающих сумерках довольно далеко от Москвы, на бывшем учебном аэродроме гражданской авиации.

Машины в Москву отсюда уже все ушли.

Пришлось ночевать в каком-то длинном сарае, заваленном сеном и населенном летчиками. Старик сторож раз пятьдесят уговаривал их не курить.

Ночью несколько раз поднимался рев моторов, выкрики, шум. Летчики дружно разыскивали среди спящих и срочно будили какого-нибудь пилота, чья машина должна была вылетать.

Соблазнившись полетом, Анатолий рассчитывал выиграть время. Однако ночевка в этом нелепом сарае зачеркнула почти весь выигрыш.

В эти дни, после свидания с Михаилом, Бурнин узнавал уже кое-что об отзыве Варакина для научной работы в тылы. Теперь он мог подсказать, как этот отзыв ускорить. Но, впрочем, Бурнин понимал, что Михаил не станет следовать его подсказке по «нелепости» своего характера. Тем более настоятельно нужно было найти время, чтобы в Москве повидать жену Михаила, Татьяну Ильиничну…

Только утром на этот неведомый аэродром явился автобус, который повез в Москву Бурнина и других командиров, прибывших с фронта.

Узнав, что Бурнин — участник наступательной операции, командиры, прилетевшие с других направлений, жадно расспрашивали его о подробностях. Всем хотелось услышать даже самые мелочи: что знает он об освобождении Ельни, как бежали фашисты из города, как выглядят освобожденные села, что рассказывают жители... Все чувствовали большое моральное значение этого наступления для Красной Армии, для престижа СССР, даже при всех последних неудачах на Украине.

 Об украинских боях летчики говорили с болью. Рассказывали о том, как наступающие фашисты почти безнаказанно бомбили передний край и тылы, как стаями налетали фашистские истребители на отступающую пехоту, на скопления людей и техники на переправах и как они, летчики, скрежетали зубами в бессильной злобе, потому что у них нечем было отбить фашистские атаки: старых машин три четверти погорело в первые дни войны, новые все еще не поступили, и половина оставшегося в живых человеческого состава, где-то там, далеко, на восточных аэродромах, осваивает новую технику. Эта техника будет блестящая, лучше и эффективнее немецкой. Но каково им сейчас видеть советское небо в фашистской власти! Каково им бессильно смотреть с земли на то, как стервятники губят тысячи беженцев, текущих обозами и пешими толпами по дорогам и без дорог от наседающего врага!..

Анатолий знал, что в летных частях на их фронте положение очень похожее, и... не дай бог, фашистское наступление приведет к такой же картине... Недаром же, ознакомившись с обстановкой, Балашов стал особенно настаивать на усилении зенитных частей...

Варакиной Анатолий опять не застал и оставил записку:

 

«Вот я снова в Москве. Миша в добром здоровье. Если хотите поговорить со мной лично, придется вам подежурить у своего телефона. Позвоню в течение дня.

Ваш Бурнин»

 

Оказалось, в Генштабе Бурнин должен был явиться в управление кадров, к тому же старому своему знакомцу полковнику, который в прошлый раз поручил ему возвращаться на фронт вместе с новым начальником штаба армии.

Бурнину однако же пришлось ожидать полковника около трех часов, пока тот вернулся с какого-то совещания.

Несколько раз за это время Анатолий пытался добиться по телефону Татьяну Варакину. Но никто ему не ответил.

Наконец полковник явился.

— Идем пообедаем прежде всего, а там уж и деловым разговором займемся, — предложил он Бурнину.

Они спустились в штабную столовую, заказали обед. И в ожидании, пока подадут, закурили.

— Ну как? Надумал? Интересное назначение у меня для тебя приготовлено, братец! — сказал полковник. — В оперативное управление! Звание подполковника сразу получишь, а там и полковник не за горами...

— Я же тебе говорил, Иван, не стремлюсь я в «высшие сферы», — повторил Анатолий слова Острогорова и оглянулся вокруг, про себя отметив не менее десяти обладателей генеральских лампасов за столиками.

— Вот такие-то и нужны, кто не тянется, не стремится. Стремятся-то многие, места не хватит на всех! — возразил его старый товарищ. — Нужны те, кто думает о победе, а не о званиях. Я тебе предлагаю поездки по всем фронтам, широту кругозора. Понимаешь, история перед тобою течет, как река на экране. События только еще назревают, а ты их по сотне признаков видишь заранее. Не только сцену, а все за кулисами видишь, и даже сам кое-что творишь!

Бурнин засмеялся.

— Ты что? — удивился полковник.

— Значит, тут, а не там, не на фронте, творится история? Тут даже сам кое-что творишь, а там только пешки, по-твоему?

— Ну, во-от! Скажешь тоже! — смутился полковник. — Я тебе о масштабах, о крупных событиях мирового значения, а ты о каких-то противопоставлениях! Я полагал — ты шире мыслишь.

— Ладно, шучу... Понимаешь, товарищ полковник, у меня в природе масштабности нет. Я сижу в штабе армии и тоже считаю, что кое-что сам творю. Не все — кое-что. Главное-то, конечно, творят в окопах. История, брат, по переднему краю шагает. Так я смотрю!.. А масштабного человека тебе укажу такого, который важнее в тылах, чем в нашем эвакогоспитале. Не можешь ли ты разведку произвести в Главсанупре? Есть такой друг у меня старинный, доктор-хирург Михаил Степаныч Варакин.

— Варакин! — живо переспросил полковник — Постой-ка, постой, погоди. — С соседнего стула он снял свой тяжелый портфель, достал из него какую-то папку, перелистнул всего пять-шесть бумажек. — Михаил Степанович Варакин, военврач третьего ранга? — спросил он.

— Он самый! — в нетерпении перебил Анатолий.

— Чего же ты беспокоишься! Его отзывают к Ливанскому в институт. Я думаю, завтра будет бумага отправлена. Сам проверю. Если с чем будет задержка, то постараюсь помочь, — пообещал полковник. — А про себя ты что же, не хочешь и говорить!

— Не хочу, Иван. Спасибо тебе за память и за доверие. Я в своей армии предпочитаю остаться. Мой масштаб — это армия. Я же недавно с дивизии. Я практический оперативник.

— Ельню взял и теперь зазнался?!

— Ельню освобождали не мы, но мы тоже вели наступление. Считаю, что это не шутки, — сказал Бурнин, вспомнив спор Балашова и Острогорова, и почувствовал вдруг желание защитить честь своей армии, а тем более — честь дивизии Чебрецова, где он сам так недавно еще был начальником штаба.

— Ты за это представлен?

— Да вот же! Ты плохо глядишь! — сказал Анатолий, указав на Красную Звезду.

— Прости, Анатолий! А я-то тебя не поздравил! Да как же!.. Ведь это надо обмыть, дорогой  — воскликнул приятель.— Давай нынче вечером, а?!

— Недосуг обмывать. Мне надо обратно. Я нынче в армии очень нужен, на месте. Ведь, правду сказать, твое предложение не по характеру мне. Ты поверь, что там, в армии, — сердце мое! А время-то трудное...

— Ну, не стану неволить. Послужи в штабе армии, нарасти масштаб. После Нового года подумай, прикинь,— сказал полковник. — Как у вас новый начальник штаба? — спросил он как будто спроста, между прочим, но, вопреки простоте его тона, Бурнин заметил во взгляде его какое-то напряжение. И вдруг Бурнину почудилось, что именно этот вопрос и есть, может быть, главная тема для его старого приятеля полковника. Ведь весь разговор полковник до сих пор вел не о конкретном назначении Бурнина, а как бы повторял тот прежний их разговор.

— Генерал Балашов начальник умный, серьезный и, видимо, очень знающий. Он что, до сих пор профессором был? — осторожно спросил Бурнин.

— В Германии был атташе. Немцев он как облупленных знает. Очень они постарались его устранить. Интриги какие-то были вокруг него... Как он с Острогоровым ладит? — спросил полковник.

Бурнин замялся.

— Да ты не стесняйся, я ведь просто в частном порядке, как у друга, интересуюсь. Не очень удобно вышло у нас с его назначением, а ничего не поделаешь...

— Обиделся Логин Евграфович. Пожалуй, ревнует начальника штаба, — признал Анатолий. — А в общем, надеюсь, сойдутся. Отчасти я думаю даже, что я примиряю их как-то, хотя они, видно, еще с гражданской войны были близки. Если бы Балашов приехал в помощники к Острогорову, то вероятно, они друзьями стали бы.

— Да, тут щекотливое дело! — сказал полковник. — Балашова было приказано поставить повыше. Он из обиженных... Месяц-другой пройдет — он и на командующего потянет... Ну, поезжай, примиряй. Когда в штабе раздоры и ревность — плохо.

Обед был закончен, и они распростились. Но оказалось, что времени у Бурнина остается в обрез.

На этот раз ему предстояло ехать не на машине, и надо было считаться с расписанием поездов. Оставалось еще заехать по поручению Балашова, а до поезда было всего часа два. Если уж выбирать между Татьяной Варакиной и поисками семьи генерала, то последнее представлялось более важным: дружба дружбой, но Варакин вот-вот и сам возвратится в Москву, а у генерала нет вестей ни от сына и дочери, ни от жены, да еще и четыре года нет этих вестей, как он признался...

И Бурнин решил ограничиться еще одним телефонным звонком к Варакиной...

 

Письмо, которое две недели назад Татьяна Ильинична получила от Михаила, не было последним. Михаил писал аккуратно и часто. Татьяна Ильинична не сообщила мужу о том, что на их неказистый домишко в первый же фашистский налет упало двадцать две «зажигалки» и только самоотверженность женщин и озорных крикунов подростков спасла их от пожара. Не написала также о том, что в театр, где она работает, угодила фашистская фугаска, как и о том, что несколько нудных ночей ей пришлось провести в бомбоубежищах. Но, даже не зная всего этого, Михаил в своих письмах высказывал такое беспокойство о ней, как будто она находилась в окопах переднего края.

В последние дни Татьяна работала по эвакуации своего театра. На Татьяну, оставшуюся бессемейной, естественно, возлагали самые хлопотные заботы, и она была даже рада этой нагрузке, которая скрашивала ее одиночество. Дежуря в разных учреждениях, связанных с театрами, поджидая кого-либо из эвакуационного начальства столицы или выясняя у железнодорожников возможности отправки театрального имущества, Татьяна бывала занята до самого вечера. Но на этот раз днем неожиданно выпало свободное время, и, возвратясь домой, она получила записочку Бурнина.

Каким позабытым мирным теплом дохнуло ей самое его имя! Какими чудесными казались теперь Татьяне те времена, когда в доме у них бывал шумный Бурнин!

Они тогда жили все в той же просторной квартире в удобном центральном районе Москвы. В их дворе, как и во многих соседних, зеленели деревья, цвела сирень. Еще от матери Михаила у них остался хороший рояль, и к ним любили сходиться друзья и знакомые. Татьяна любила покрасоваться среди людей и сознавала эту свою женскую слабость. Ну что же, разве ей нечем было покрасоваться! Она прекрасно умела сама, без мужских комплиментов, оценить свою стройность, темные брови при светлых пепельных волосах и «карие очи»...

Когда в те старые времена приходили гости, Миша откладывал в сторону свою научную работу и тихонько вздыхал, словно вечер с гостями был нелегкой повинностью. А как только все уходили, он спешил, несмотря на позднее время, «нагнать потерянный вечер». Татьяну даже слегка раздражало то, что она и сама испытывала чувство вины перед ним. Теперь она понимала, что Миша был прав тогда: ведь так вот и не успел он до войны закончить свою работу...

Война идет только третий месяц, но как все изменилось! Мирное время кажется отдаленной эпохой. Другими стали все интересы людей, всех отягчили мелочные бытовые заботы о картошке и хлебе, кто-то успел уже осиротеть, овдоветь, многие вовсе не знают о близких... Иными стали даже характеры. Интересно, каков же теперь этот неунывающий Анатолий со своей постоянной поговоркой о том, что ему всегда и во всем везет.

Таня помнила его молодым, жизнерадостным, даже, может быть, легкомысленным военным, которого окрестила «душкой-поручиком».

Она вдруг вспомнила про аппетит Бурнина и спохватилась, что надо будет его угостить. Аппетитом он славился, видимо, с юности. С Мишей вечно они вспоминали какие-то краденые пирожки, какие-то съеденные «на спор» десять пирожных, какую-то девушку, которую Бурнин прозевал, потому что увлекся котлетами...

В последние дни, питаясь где как придется, между делами и хлопотами, Татьяна ничего не держала дома, но сегодня она приготовит для Бурнина, чтобы он уселся, как дома, и на время забыл про войну.

Лет пять назад старший лейтенант Бурнин, оснащенный необычайно раскатистым голосом, добрым ростом и богатырской шириной, нежданно не просто вошел, а прямо-таки «обрушился» на их привычное общество.

В тот вечер к Варакиным должны были приехать сестра Татьяны Вера со своим мужем, подруги Татьяны — художницы, Нина и Соня, и двое товарищей Михаила — врачи. Собирались послушать игру на рояле Вериного мужа, молодого, но уже известного пианиста. Нина к тому же обещала приехать с немолодым вдовцом писателем, и Татьяна ревниво насторожилась, заподозрив, что отношения Нины и ее литератора не так просты.

— Попадет еще Нинка в лапы какого-нибудь Тригорина и окажется бедной подстреленной чайкой! — сказала Татьяна Соне, и обе прыснули смехом, так не похожа была их Нина на бедную чайку. Но все же Таня решила устроить писателю пристальный и пристрастный осмотр, «смотрины»...

Тут-то, вот в этот вечер, Анатолий и появился.

— Удивительно, как всегда и во всем мне везет! Поселился тут, рядом с вами! — возгласил он почти с первых слов.

— Счастливый характер! — сказала Татьяна. — Вы правда считаете, что вам всегда и во всем везет?

— В главном — всегда! А мелочи я в расчет не беру,— живо ответил Бурнин.

«А ведь в самом деле, пожалуй, всегда везет: вот он второй раз уже за две недели приезжает в Москву. И сколько народу еще приезжает с фронта, а Миши все нет… Хоть бы на день, хоть раз!» — думала Таня, вспоминая тот первый вечер, когда она познакомилась с Анатолием.

Бурнин в тот далекий вечер все перепутал. После двух серьезных номеров, исполненных пианистом, он рассказал свеженький анекдот о концерте модного композитора. Когда же все рассмеялись, он мигом почувствовал себя душою и центром собравшихся, предложил перейти от серьезной музыки к легкой. С уверенной непринужденностью потеснив музыканта, он сам сыграл новый блюз и окончательно взъерошил чинный порядок вечера. Никто, включая и самого музыканта, не ощутил досады и раздражения против молодого военного. Просто вечер принял не то направление, которого ждали и ради которого собрались.

Через полчаса в их квартире вместо рояля звучал патефон, и все, не исключая седоватого, слишком полного писателя, танцевали, задевая Татьянины мольберты ногами. Мольберты пришлось унести в кабинет Михаила. В перерывах между танцами густой баритон Бурнина заставлял всех внимать рассказам о совместной юности его и Варакина. Он болтал весело, остроумно, пересидел всех за чаем и наконец, по-хозяйски прощаясь с гостями, радостно сообщил, что не связан режимом коммунального транспорта, так как живет совсем рядом...

Таня опасливо посмотрела на Михаила, который к этому часу обычно уже досадовал, если кто-нибудь задерживался позднее других. Но Миша был весел и оживлен и, беззаботно напевая, откупоривал еще бутылку вина, пока его друг расставлял по доске шахматы.

Татьяна хотела уйти спать, оставив друзей коротать ночь за шахматами, но Бурнин удержал ее:

— Татьяна Ильинична, не уходите, не нарушайте уюта. Поймите же — до чего хорошо человеку подышать мирным воздухом вашей семьи!

И Таня осталась, забравшись с ногами на диван и зябко позевывая в пуховый платок, накинутый на плечи.

— Понимаете, братцы, как я там жил, — рассказывал Анатолий. — Вокруг одна наша военщина. Чудесные есть ребята, и люблю их, как братьев, но, понимаете, мы же варимся годами в своем соку, естественно, для остроты в этот сок добавляем спиртного... Обрыдло! — дружески признавался он. — Тайга сначала казалась романтичной: охота на медведя, на тигра... Но сколько же можно! Я от жадности к свежим людям не казался сегодня вам слишком назойливым, Татьяна Ильинична? — опасливо спрашивал Бурнин.— Понимаете, мне вы лично и ваши друзья — как свежий ветер...

— Многое зависит, вероятно, еще от того, что вы одиноки, Анатолий Корнилыч, — сказала Татьяна. — Семейные там у вас, вероятно, иначе чувствуют жизнь.

— Женись, женись, Анатолий! — подхватил и Варакин.— Хочешь, мы тебе Нину посватаем?

— А кто эта Нина? Нет, вот если бы на Татьяне Ильиничне, я бы сразу женился. Но ты меня обогнал, злодей! Не везет мне, Татьяна Ильинична! Вот и Вера Ильинична уже занята! — с шутливым отчаянием воскликнул Бурнин — А как прекрасно играет муж вашей сестры, — сказал он серьезно,— и такой сам простой — даже не верится, что он лауреат всяких там конкурсов... Да, это жизнь! А у нас все изо дня в день одно да одно:

 

Стоим на страже

всегда, всегда

Но если скажет

страна труда, —

Прицелом точным

врагу в упор,

Дальне-восточ-ная —

 

тихонько пропел Бурнин.

 

Даешь отпор! —

 

подхватил Варакин.

— Ведь это про нас, Миша! Почетное, необходимое, но и утомительное до предела это занятие — стоять «на страже всегда, всегда»!.. Знаешь, даже и легче, когда приходится немного подраться... А быть там, должно быть, уж скоро ба-альшущей драке, — задумчиво заключил Бурнин.

— К большущей драке нам, пожалуй, приходится быть готовыми всюду, — возразил Варакин. — По Пирогову, война — это травматологическая эпидемия... Я лично тоже «стою на страже»: работаю нынче над темой, которая связана с этой, к сожалению пока неминуемой, «эпидемией». В этом смысле я тоже отчасти мобилизован...

— Вы, друзья мои, как хотите, а мне утром в театр, на работу. Я лягу, — сказала Татьяна и поднялась с места.

— Не смею вас больше мучить. Спасибо, что побыли с нами, — ответил Бурнин. — А мы с Мишей еще посидим за партией. Поговорим немного...

Татьяна легла, но долго еще за затворенной дверью слышала их приглушенные голоса, временами тихий звон рюмок да изредка едва слышное падение на доску неловко передвинутой шахматной фигуры.

Михаил и Бурнин расстались тогда, вероятно, часов в шесть утра.

— Ну, твой «душка-поручик» не слишком деликатен,— ворчливо скачала Татьяна утром.

— Ведь около пяти лет мы не виделись, Таня. За столько лет в первый раз... Не гнать же человека! Я и сам ему рад, — возразил Михаил.

Тут было нечего возразить: ведь в самом деле это был друг Мишиной юности и пять лет в самом деле очень порядочный срок, чтобы отдать старому другу целую ночь, на этот раз отложив и работу и отдых.

На другой день, вернее — в тот же самый день, потому что он ушел рано утром, Бурнин пришел опять.

Он принес вино, шоколад и фрукты. Сказал, что явился по делу: у него родилась идея свести Михаила с одним солидным военно-медицинским авторитетом, работающим в той же области...

После обеда, торопясь в мастерскую, уже накинув пальто и в шляпе, Татьяна улучила минутку, шепнула на ухо Михаилу, чтобы он отвязался от друга и сел за работу. Когда же она поздно вечером возвратилась, Бурнин продолжал сидеть в кабинете Варакина и между ними опять лежала шахматная доска...

Таня была возмущена. Едва поздоровавшись с Бурниным, больше она не сказала ни слова.

Между Таней и Михаилом из-за этого произошла даже ссора. Миша ее упрекал в нечуткости, но она заупрямилась и не сдалась. Может быть, это была ревность. Но Анатолия она не могла видеть.

Анатолий, казалось, понял свою вину и ушел довольно поспешно. На другой день Татьяна получила к обеду букет.

После этого Анатолий не являлся в течение нескольких дней. Он и сам был занят в академии. А когда неделю спустя он позвонил в их квартиру, ему отворила дверь Татьяна.

— Извините, Анатолий Корнилыч, Михаил за работой, а я сейчас уезжаю, — сказала она с любезной улыбкой, но не умея скрыть неприязнь.

Однако Бурнин отнесся без обиды к отказу принять его дома, так же как к отказу от его приглашений в театр. Он взял интимный, полумальчишеский тон, был с Таней мил и упорно-навязчив, льстил ей, носил цветы и, брызжа здоровьем и радостью жизни, прямо и просто добивался общения с их семьей, а Татьяну дразнил, называя Цербером.

— Слушайте, душка-поручик! Это же дерзость и грубость? Ведь Цербер — это собака! — шутливо обиделась Татьяна.

— Цербер не просто собака, а собака божественного происхождения и особого назначения! — возразил Бурнин.— Между собакой и Цербером разницы столько же, сколько между душкой-поручиком и старшим лейтенантом РККА.

Месяца два спустя после начала их знакомства Татьяна сдалась.

— А он обладает «сценическим обаянием», твой Анатолий,— сказала она мужу. — Мне даже жалко, что я с ним была неприязненна и сурова. Боюсь, что я его чем-то обидела: не был уже дней десять.

И когда Бурнин к ним пришел, Татьяна с упреком сказала ему:

— Куда же вы так запропали, душка-поручик, — ни слуху ни духу?

— Неужели лед тает, божественная собака?! — с искренней радостью воскликнул Бурнин.

Когда события тридцать девятого года призвали Бурнина покинуть Москву, он, уже с капитанскими петлицами, зашел к Варакиным попрощаться.

— Не таите, Татьяна Ильинична, дурных чувств к бывшему соседу, — сказал он, целуя руку Варакиной. — Я вас очень, по-братски, люблю. А если три года назад был надоедлив, то потому только, что до чертиков наскучался по людям...

— Я тоже вас полюбила, Анатолий Корнилыч, — может быть, эгоистично, за то, что вы искренне любите Михаила,— призналась она. — Непременно пишите оттуда, где будете...

Но писал Бурнин вообще редко и мало, а после начала войны и совсем не писал.

Предстоящая встреча с Бурниным волновала Татьяну Он теперь казался ей таким близким, почти родным человеком, точно брат ее Миши.

Она приготовила скороспелый, но вкусный обед, выставила даже бутылку вина и уже с полчаса дожидалась без всякого дела у телефона, когда позвонил Бурнин и сказал, что заехать не сможет, однако же Татьяна Ильинична не пожалеет, если захочет встретиться с ним на улице. Он назвал адрес дома, в котором будет, и намекнул, что может сказать что-то очень ей интересное...

 

— Вот так сюрпри-из вам, Татьяна Ильинична! Вот так сюрприз!.. Ах, как это все здорово получилось! Ах, как здорово-вышло! — радостно бормотал про себя Анатолий.— Всегда и во всем мне везет!..

С этими мыслями быстрым шагом он приближался к дому, у которого в прошлый приезд ожидал в машине Балашова.

— Анатолий Корнилыч! — почти у ворот неуверенно окликнул женский голос.

— Родная моя, здравствуйте! Непостижимо уму, как вы меня обогнали! — воскликнул Бурнин, увидев Татьяну.— Миша жив и здоров. Я уверен, что вы очень скоро увидитесь... Милая, продолжение нашего разговора следует через десять — пятнадцать минут на этом же месте. Я обещал передать в этот дом письмо. А если их не застану дома, то буду ваш через две-три минуты.

— Разумеется, я вас дождусь, даже если бы сутки пришлось... Уж такая женская участь, — сказала Татьяна, проводив его по двору до крыльца. — А что же Миша письма не прислал?

— У меня было время связаться только по телефону. Внезапно пришлось. А то бы заехал, конечно, к нему... Ну, вы меня извините. Я постараюсь скорее...

Анатолий дернул за ручку старозаветного проволочного звонка, услышал за запертой дверью звон колокольчика и женские поспешные шаги.

Девушка лет двадцати, в поношенном домашнем платье, с половой щеткой в руках, отворила дверь.

— Ксению Владимировну Шевцову могу я...

— Мама! Тебя! — вместо ответа крикнула девушка в глубину квартиры и пригласила его войти.

Бурнин отрекомендовался пришедшей на зов высокой худощавой женщине с ранней сединой в волосах.

— Вам письмо от Петра Николаевича. Я вместе с ним заезжал в прошлый раз, когда он не застал вас дома, — пояснил Бурнин.

— Да, мы только вчера появились обе. Дочь была от райкома на оборонных работах, а вот я в первый раз в жизни, что называется, поехала на курорт. Представьте себе, приезжаю туда двадцать второго, узнала — война. Я — на станцию за обратным билетом и вдруг тут же ногу сломала! — нервно-торопливо рассказывала Ксения Владимировна, пока Бурнин извлек письмо Балашова из полевой сумки. Было заметно, что женщина сдерживает сильное волнение.

Она взяла в руки конверт, и пальцы ее дрожали, щеки покраснели пятнами. Но она не распечатывала письма, а смотрела то на конверт, то в лицо Бурнина.

— Спасибо вам. Что же Петр Николаевич? Где? Что с ним? — спрашивала она в какой-то растерянности.

— Я видел его вчера в штабе армии. Да вы не волнуйтесь, он совершенно здоров! — по-своему поняв ее нервное состояние, поспешил сказать Анатолий.

— Он изменился? Очень? — жадно спросила женщина.

— Простите, я раньше не знал товарища генерал-майора,— ответил Бурнин.

— Генерал-майора?! — пробормотала она и вдруг пошатнулась, схватившись за спинку стула, и опустилась на старенький, просиженный диван. — Зина! Зиночка! Зина! — позвала она, будто на помощь, и разрыдалась.

Дочь вбежала в испуге.

— Письмо от Петра... Он... на фронте... — сказала сквозь слезы женщина.

— Ранен? — в тревоге спросила девушка, прямо глядя в лицо Бурнину.

— Товарищ генерал-майор совершенно здоров! Я расстался с ним ровно сутки назад! — возразил Бурнин.

— Видишь! Видишь! Ты слышишь! — так же, как мать, неожиданно теряя самообладание от этих успокоительных слов, воскликнула девушка.

Она бросилась к матери и стала ее целовать. Обе плакали и смеялись, взглядывая в одинаково сияющие глаза друг друга.

Бурнин отвернулся к окну и сквозь прозрачную шторку смотрел на осенний двор с облетающими деревьями. От дома к воротам, поджидая его, медленно шла по мощеной кирпичной дорожке Татьяна Ильинична.

«Сколько женщин так же радостно плакали бы сейчас, доведись им узнать, что их близкие живы, хотя «сутки назад» вовсе не означает, что жив и сейчас, — думал Бурнин, деликатно пережидая и невольно оставаясь свидетелем этой сцены. — В этом несчастливом и трудном начале войны оказалось уже так много людей не только убитых, но просто безвестно пропавших, людей, которые не могли подать о себе никакой вести, и о них никто ничего не мог сообщить их семьям. Исчезли — и всё... И, может быть, это и есть самое мучительное для близких...»

— Ну, успокойся же, мама! Ты же сама всегда говорила, что он не может быть в чем бы то ни было виноват... Ну вот все и кончилось, вот все и кончилось, вот все и ясно! — бормотала дочь матери за спиной Бурнина.

«Значит, его обвиняли в чем-то,— догадался Бурнин.— Так вот почему он четыре года не видел семью... Так вот оно в чем, «щекотливое дело», о котором сказал Иван!»

После слов своего штабного приятеля о том, что Балашов был в Германии, Бурнин подумал, что заграничная служба генерала и послужила причиной отрыва его от семьи. Значит, это не так...

И Бурнин ощутил неловкость, как будто он заглянул в чужую семейную жизнь через замочную скважину.

— Простите меня, — обратился он виновато к обеим женщинам. — Ведь у меня очень мало времени. Я сейчас же обратно на фронт. Если хотите со мной передать письмо...

— Да, конечно! Вы извините... У всех свои радости, свои беды... Я очень быстро, — заторопилась Ксения Владимировна.— Зиночка, ты бы поставила чай, — сказала она и, разрывая конверт, вышла в соседнюю комнату.

— Товарищ майор, — подойдя к Бурнину, осторожно произнесла Зина и вдруг увидала в окно Варакину, которая сделала Анатолию знак нетерпения. — Это вы жену заставили ждать во дворе?! — воскликнула Зина с упреком. — Как же так можно?!

— Это жена фронтового товарища. Я к ней не успел заехать и назначил встречу у ваших ворот...

— Да как же так можно! Как ее звать? Я сама позову...

Не дождавшись ответа, Зина стремительно выскочила во двор.

— Идите, идите в квартиру, пожалуйста! — услышал Бурнин ее голос.

И пока мать с дочерью в соседней комнате перечитывали письмо Балашова, усевшись с Татьяной на тот же диванчик, Бурнин рассказал ей об отзыве Варакина в институт.

Татьяна сжала его руку.

— А я ведь завтра могла уехать черт знает куда из Москвы! Как хорошо-то, что вы подоспели! Такое спасибо, что не забыли меня! — радостно говорила она.

Ксения Владимировна вошла в комнату с начатым письмом и пером в руках.

— Посоветуйте, как же мне быть теперь, Анатолий Корнилыч! Зина эвакуируется с заводом, а мне что же делать? Вдруг Петр Николаевич сумеет приехать или мне разрешат к нему... Ведь почти что четыре года... — она растерянно оборвала себя и умолкла.

— Мне очень трудно вам посоветовать, — замялся Бурнин. — Товарищ генерал завтра получит ваше письмо и, конечно, сам примет меры. Он очень тревожился, что не знал ничего ни о вас, ни о сыне...

— Вы, товарищ майор, извините, — перебила девушка,— мы с мамой немножечко растерялись... Конечно, тут никаким советом помочь нельзя. И отец написал всего десять строчек... Вы правы, пусть он решит. Я поеду с заводом, а мама останется тут... Иди же, мама, дописывай! — поощрила девушка, взяв за плечи мать и выводя ее снова из комнаты...

И вот с письмами, адресованными Балашову и Варакину, Бурнин стоял на платформе. Татьяна Ильинична провожала его. В непривычных сумерках, без фонарей, торопливо искали военные люди свои вагоны.

— А вы всегда меня агитировали за брак, Татьяна Ильинична! — полушутливо сказал Анатолий. — Нет, холостому куда спокойнее, чем вам, женатым... Вдруг попал в переделку, не можешь письма написать, а там слезы льют! Даже в этом мне в жизни везет, что никто обо мне не плачет...

— Милый вы человек, Анатолий Корнилыч, уютный и добрый! И как это вышло, что вы пропадаете в холостых, непонятно! — с искренней теплотой сказала Татьяна. — Ведь в вас на троих женатых заботливости, внимания и души... Давайте я вас поцелую на счастье, за всех, которые вас прозевали в жизни!


backgoldОГЛАВЛЕHИЕgoldforward