Глава 8. Как все быстро меняется!

«назад | содержание | вперёд »

Это была Пасха.

I июля 1932 г. Родные мои. Это письмецо я пишу вам по дороге из Москвы в Котлас. Вас изумляет, как это так случилось, что я побывал в Москве, и вам хотелось бы знать каждый мои шаг там: как я вошел домой (это было рано-рано утром), как встретился с родными, кого видел, кого слышал и как я прожил там пять счастливых дней -- я знаю, родные мои, что вам дорога каждая подробность моего путешествия, но как в письме расскажешь об этом! Бог даст, в скором времени у вас побывает Ирина, и она подробно расскажет вам об этом чудесном событии. Это была Пасха!

Помолитесь обо мне. В. (о. С.).

Произошли некоторые изменения!

5 июля 1932 г. Родная Лида. Приезд ко мне пока отложи, так как в моей жизни после возвращения от вас произошли некоторые изменения, затруднившие меня. Хорошо бы тебе с Катюней теперь же поехать к Душеньке и побыть у нее. Обо мне не беспокойся. Бог даст, все уладится.

Господь да сохранит тебя и родных. Ваш В. (о. С.).

Не все благополучно.

6 июля 1932 г. Дорогая Душенька. У меня после поездки не все благополучно. Тревожусь за Лиду. Пусть поживет она пока у тебя. Позаботься о ней. Будь благоразумна. Крепче держитесь за батю. Надо бодрствовать.

Господь с вами. Ваш В. (о. С.).

Из воспоминаний о. Сергия (В. Савельева):

Однажды начальник лагеря вызвал меня.

-- Вам придется ехать в Москву, -- сказал он.

Я промолчал. Он мне объяснил причину этого и предложил подготовиться. Когда приблизился момент отъезда, я спросил его, как мне вести себя в Москве.

-- Вам об этом скажет сопровождающий Вас, -- ответил он. Я был отпущен под надзором и ответственностью начальника военизированной охраны лагеря. Когда мы отъехали от станции Пинюг, я задал своему конвоиру тот же вопрос. Он ответил:

-- Как частное лицо.

Так немыслимое в лагерной жизни стало не только мыслимым, но и воплощенным в жизнь.

Доехали до Вятки. Узнав продолжительность стоянки поезда, я отправился в город осмотреть собор, построенный Витбергом после неудачной его попытки построить храм Христа Спасителя на Воробьевых горах в Москве.

Идя по улицам города, я наслаждался свободой. На меня все производило чарующее впечатление, особенно сами вятчане. Высокие, красивые, с русыми бородами и светлыми глазами, а женщины -- и того прекраснее.

Собор мне понравился. Здание монументальное, хотя особой архитектурной ценности оно не имеет.

На обратном пути я увидел на улице фотографа и тут же получил полдюжины карточек.

Вернувшись на вокзал, я застал своего конвоира совершенно расстроенным и даже растерянным. Он вообразил, что я уже сбежал.

Приехав в Москву, я убедил конвоира остановиться у моей сестры на Арбате, сам же поехал к своей семье. В Москву мы приехали рано утром и условились в десять часов встретиться в ГУЛАГе (Главное управление лагерей).

Там меня принял начальник производственного отдела, кажется, Дизенберг. Встретил сурово, но в конце беседы немного смягчился и предложил зайти на другой день.

Вторая встреча с ним прошла более спокойно. Мой конвоир повеселел. Прошло три дня, и мне удалось убедить конвоира возвратиться в лагерь, чтобы успокоить начальника. Мне же нужно было еще остаться для окончания дел. Мои охранник уехал, а я остался сам по себе, без всяких документов и в довольно странном положении. Вся моя поездка имела какой-то приключенческий характер. Непонятно было, почему начальник лагеря выбрал именно меня. Впрочем, это еще можно понять. Дела на строительстве железной дороги шли неудовлетворительно. Начальство ГУЛАГа было крайне недовольно. Начальнику нашего лагеря грозили неприятности, и ему надо было защищаться, а это лучше всего можно было осуществить путем личного доклада начальству ГУЛАГа. Своим ближайшим сотрудникам из числа вольнонаемных он, видимо, не доверял, и лучшего ничего не придумал, как командировать меня.

Может быть, в этом выборе имел значение еще один эпизод из моей лагерной жизни. Однажды он вызвал меня к себе на дом, который находился вне лагерной зоны. После служебных вопросов и указаний он вдруг спросил меня:

-- Вы верующий человек, а во что Вы верите? Я ответил:

-- Я -- христианин и верую во Христа, Сына Божьего, который Своею кровью освободил нас от первородного греха и открыл нам путь спасения и вечной жизни.

-- Ну, это пустяки. Какая там вечная жизнь, -- сказал он.

-- Да, для Вас и для всех неверующих это пустяки, но для верующего человека без вечной жизни во Христе нет жизни на земле, -- ответил я.

В это время около него была жена, худенькая, небольшого роста, и с удивлением смотрела на меня. Я почувствовал, что она, да и он, но особенно она, были встревожены тем, что я говорил. Это меня ободрило, и я с увлечением стал разъяснять им сущность православной веры. В какой-то момент я вдруг сказал:

-- Что вы думаете, так и будете вечно жить, как живете теперь? Нет, ваша жизнь, как и жизнь каждого человека, мимолетна. Вот-вот и перед вами станет вопрос не о жизни, а о смерти, и вам придется дать ответ за свою жизнь.

При этих словах жена начальника тревожными глазами посмотрела на меня, прижавшись к руке своего мужа. Видя, что беседа зашла далеко, начальник, ставший было простым человеком, вновь вернулся в начальническую оболочку и спросил меня:

-- А Вы читали Ленина, Маркса?

-- Да, -- ответил я, -- читал.

-- Я Вам советую их больше читать.

-- Хорошо, -- сказал я.

Может быть, и в этой беседе что-то доброе пробудилось в нем ко мне. Во всяком случае, необычайность моей поездки была очевидна, а что обусловило ее, для меня так и осталось неизвестным.

Как правило, заключенных можно было командировать в Москву, только получив предварительно разрешение ГУЛАГа. Заключенных под охраной доставляли в Москву и помещали во внутреннюю тюрьму ГПУ, а когда миновала в них надобность, их снова под конвоем отправляли в лагерь.

При командировании меня все эти правила были нарушены. Чем руководствовался при этом старый опытный чекист, осталось также для меня неизвестно.

Однако я совершенно не сознавал формальную необычность своей поездки. Я был убежден, что все шло так, как надо. С моей стороны все было просто, честно, и совесть моя была спокойна. Я был так наивен, что даже не обратил внимания на вопрос Дизенберга, брошенный как бы между прочим:

-- А Вы где остановились?

-- В квартире своей семьи, -- ответил я.

Мне тогда совершенно было невдомек, что с момента моего выхода из ГУЛАГа я попал под специальное наблюдение.

Окончив свои дела, я должен был спешить в лагерь. Мои близкие проводили меня с Северного вокзала. Так закончилось райское сновидение.

Начальник лагеря встретил меня приветливо и был очень доволен результатами моей поездки. И мне стало в лагерной жизни немного посвободнее.

Но благодушие оказалось очень кратковременным. Дня через два начальник вызвал меня к себе. Я застал его сидящим за столом, склонившим голову. Несколько секунд он продолжал сидеть, не обращая на меня внимания. Потом посмотрел и спросил мрачным голосом:

-- А где в Москве Вы были?

-- В семье, -- ответил я.

-- А еще где?

-- В церкви.

-- Ну вот, не могли подождать. Не утерпели, -- и протянул мне телеграмму:

"Заключенного Савельева Василия Петровича заключить в штрафизолятор сроком на шесть месяцев с выводом на общие работы. Берман".

Да, действительно "не утерпел". Я был, и не один раз, в церкви Рождества Пресвятой Богородицы (в Путинках, на углу Малой Дмитровки), где ютился архиепископ Варфоломей со своей братией, среди которой был и наш Федор (Олег). Меня связывали с архиепископом и с некоторыми из его монахов добрые узы. И то, что мое посещение этого храма было противозаконно, я и подумать не мог. Но часто в жизни и понятное становится совершенно непонятным. Так или иначе, меня посадили в штрафизолятор, который находился на четвертом лагерном пункте.

Обычный лагерь, обнесенный высокой колючей проволокой, с часовыми на "вышках". В середине лагеря был большой деревянный барак с камерами для заключенных по обе стороны от прохода. Этот барак и был изолятором, тюрьмой в тюрьме. Он также был обнесен колючей проволокой и "вышками" для часовых.

Одна камера была свободной. По моей просьбе меня водворили в нее. Утром всех штрафников выстраивали парами и выводили на работы, предупреждая:

-- Шаг вправо, шаг влево -- стрелять будем.

Рыли мы глубокий котлован.

Однажды, вернувшись с работы, я увидел свою камеру опустошенной. Оказалось, заключенные соседней камеры, уголовники, в тот день отказались идти на работу. И когда изолятор опустел, они устроили с помощью кружек, кастрюль, кулаков и истошных криков невероятный "джаз", под шум которого разобрали деревянную стенку, отделявшую их от моей камеры, и, взяв все, что у меня было, стенку вновь заделали.

Такое соседство не очень было приятно, и меня перевели в так называемую "крестьянскую" камеру. В ней, среди других, были два ксендза, фамилию одного из них я помню -- Каплуновский. Позже мне пришлось видеть его умирающим. Умирая, он проклинал Россию.

Жизнь в изоляторе была обычная для заключенных, хотя режим в ней был строже. В нерабочее время мы сидели под замком в тесных, душных и слабоосвещенных камерах.

Охранники изолятора от безделья изнывали. И иногда ночью, чтобы развлечься, занимались стрельбой, прошивая пулями деревянную крышу барака.

Заключенные в так называемых "крестьянских" камерах были мирными людьми, и у охранников не было повода ссориться с ними. А вот уголовники вели себя более независимо и даже иногда вступали с охранниками в грубую перебранку.

Однажды отношения между уголовниками, сидевшими в так называемой камере "смертников", и охранниками до такой степени обострились, что между ними возникла драка. Драка была неравная и окончилась тем, что заключенные были избиты до крайности. Сидя

в своей камере, мы слышали удары винтовочными прикладами и отчаянно-озлобленные крики заключенных. На другой день, выходя на работу, сквозь решетку двери камеры "смертников" можно было видеть их окровавленные и избитые лица. На работу их не вывели. Об этом эпизоде мне еще придется упомянуть.

Подвергнутый наказанию, я о себе мало думал, но меня очень беспокоила мысль о моих близких, оставшихся в Москве. Я опасался, как бы и на них не обрушился удар. Время тогда было очень тревожное, и всего можно было ждать. Надо было действовать. И я, не видя другого выхода, послал с помощью заключенного, имевшего право свободного выхода из лагеря, письмо в Москву своим с просьбой срочно выехать в Архангельск.

Из воспоминаний и. Серафимы (Л. Савельевой):

Вскоре после отъезда В. из Москвы мы получили от него письмо, в котором он просил меня с Катюней срочно выехать к Душеньке и пожить в Архангельске. Сборы были недолгие. Перед отъездом акафист преп. Серафиму. И вот мы уже в пути. На все сборы ушло не больше суток.

В Архангельске нас встретили, и так началась новая страница жизни.

Вскоре к нам зашел один человек и привез письмо от В. Он же подробно объяснил нам причину молчания В., лишенного права переписки и оторванного от тех людей, которые иногда помогали ему отправлять письма, минуя цензуру.

В своем письме В. указал, что Душеньке в такой трудный момент нужно принять на себя старшинство в семье и заботу обо всех.

***

12 июля. Родной наш В. Утро. Солнечный день. Сижу на палубе парохода и еду к Наташе. Уже скоро Усть-Пинега. Наверное, заждалась она меня.

Твоя Ирина.

Я посвятил свою жизнь вам...

1932 г., июля 15 числа. Дорогая и незабвенная Лида. Получил твое письмо по случаю посещения вас моим превозлюбленным В. и благодарю Господа Бога за Его неизреченные милости и щедроты к нам. Я живу Вашей жизнью. У меня своей личной жизни нет, ибо я посвятил всю свою жизнь вам, моим превозлюбленным чадам, и поэтому радуюсь вашими радостями.

Очень жалею, что Олюне не удалось повидать моего дорогого В. Да сохранит вас Господь и утешит вечным утешением.

Остаюсь любящий Вас о Господе и преданный вам

Варнава