Глава 4. Ночь безлунная и рассвет

«назад | содержание | вперёд »

1929

Из воспоминаний о. Сергия (В. Савельева):

В Грузинской церкви и в Старых Панех уже было ясно, что путь "воцерковления", который вытекал не только из нашей духовной потребности, но и был подсказан изучением русской духовной культуры, был верен. Он дал нам неоценимую возможность непосредственно воспринять весь круг уставных церковных служб, и в частности таких праздничных служб, как Рождество Христово, Благовещение, Преображение, Пасха, Троица и другие, а также службы Великого поста, Страстной недели.

Все это питало нас в такой мере, в какой никто и ничто не могло бы напитать. И в то же время путь "воцерковления" возбудил в нас жажду приобщения к наследию, которое оставили нам такие древние отцы и учители Церкви, как Макарий Египетский, Исаак Сирский, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Симеон Новый Богослов и другие.

В итоге получился довольно слаженный строй жизни. Он включал в себя и непосредственный опыт духовной жизни в молитве, и углубление в духовно-аскетическое наследие древних святых отцов, и дальнейшее освоение нашей русской духовной культуры. Весь этот строй крепко увязывался, и отдельные части его хорошо оплодотворяли друг друга через нашу общую жизнь. Словом, казалось, мы крепко стояли на ногах, и все, совершавшееся на наших глазах в общественной жизни, мы воспринимали с мудростью, которая едва ли могла быть открыта каждому из нас в отдельности.

Но и на новом месте враг рода человеческого позавидовал нам, и однажды на нашу крохотную общину обрушился удар: пятерых из нас арестовали. Это случилось в ночь на 29 октября 1929 года. Арестованы были и отправлены в Бутырскую тюрьму отец Варнава, Душенька, Наташа, Юра, В.

... Бережно опустил ее руку...

Я находился в комнате своей сестры, Душеньки, на Никитском бульваре, в доме ¦ 7, а Душенька была в квартире моей семьи. Среди ночи -- стук. Открыл дверь. В комнату вошли двое вооруженных людей. Спросили: кто я? Я ответил.

-- А где же Ваша сестра?

Я пояснил. Тут же один из них куда-то ушел. Минут через пятнадцать вернулся и объявил:

-- Я должен произвести у Вас обыск. После обыска, который был для него, конечно, совершенно безрезультатен, я услышал:

-- Одевайтесь. Вы поедете со мной.

Поехали. Из окна легковой машины я пытался определить маршрут путешествия. Лубянка? Нет. Бутырки? Нет. Куда же везли? Потом стал догадываться, что везли по направлению к Земляному валу. Неужели домой? Несомненно. Машина завернула в Гороховский переулок и остановилась у нашего дома. Поднялся по лестнице. Входная дверь была раскрыта. Вошел. В большой комнате сидели все мои семейные, отец Варнава и вооруженный чужой человек, а у дверей стоял охранник. Было тихо. Все молчали. Двухлетняя Катюня спала в постельке... Изумление и радость охватили меня, когда я увидел своих. Все было ясно. Оказалось, меня привезли домой для размена на Душеньку, которую должны были арестовать по месту ее жительства так же, как и меня.

Несколько минут задержки, и слова, обращенные к Душеньке:

-- Собирайтесь.

Душенька встала, выпрямилась, положила правую руку на пояс и посмотрела на чужого человека. Ее взгляд выражал решительность, независимость и достоинство. В этот момент я подошел к ней и бережно опустил ее руку, как бы призывая ее к сдержанности и благоразумию. Простились. Ее увезли.

Другой чужой человек предъявил мне листок бумажки, на котором главное было в словах: обыск, арест. А внизу факсимиле: Ягода. Такая же бумажка -- отцу Варнаве.

-- Собирайтесь, -- сказали нам.

Простились... И вот мы с отцом Варнавой в машине заграничной марки с блеском мчимся по затемненным улицам Москвы, но тут уже было ясно -- в Бутырскую тюрьму.

Бесшумно, мгновенно, едва машина подъехала, ворота тюрьмы распахнулись. Въехали. Ярко освещенный подъезд. Тяжелая дверь. Вошли. Большое помещение, как фойе театра, переполненное людьми. На правой стороне находились ряды с вешалками, и люди, большей частью женщины, отделенные барьером от нас, очень расторопно принимали одежду арестантов. Тут же арестованные быстро соединялись в группы и под охраной уходили куда-то вверх по лестнице.

Разделись. Новая группа с отцом Варнавой быстро отделилась и ушла. Еще группа. Я оказался в ней. Поднялись. Коридор, 78-я камера. Железные запоры дрогнули, дверь отворилась, -- я в камере.

Камера была переполнена. Свободное место было только у "параши", и оно стало моим. За стенами тюрьмы осталась еще теплая темная Москва, а нас поглотило ненасытное чрево тюрьмы.

Из воспоминаний м. Серафимы (Л. Савельевой):

Не отрываясь, смотрела...

29 октября. Память св. мученика Лонгина-сотника. В этот день читается Евангелие о страстях и распятии Христа.

Не очень поздний вечер. Военные. Обыск в комнате отца Варнавы. Мы с Душенькой в другой комнате, на молитве. Читали молебный канон Божией Матери.

Кончился обыск и в нашей комнате. Потом ходили куда-то звонить. Вернулись и сели в ожидании. Это тянулось довольно долго. Но вот вошел В., а за ним провожатый.

Отец Варнава всех нас благословил, и мы простились. Первую увели Душеньку. Потом отца Варнаву и В., через двор к улице, где ждали машины. В пролете лестницы я поднялась к открытому окну, не отрываясь смотрела, пока они были видны.

Рано-рано утром пришла Ирина со словами: "Маленькую Наташу и Юру ночью увезли".

***

14 ноября 1929 г. Родной В. Мы надеемся на Бога и Его милость Не грустим и ждем твоего возвращения. Мама и близкие заботятся о нас от всей души. Обо мне не беспокойся. Первые дни было немного тяжело, да еще Катюня прихворнула. В субботу была в Петровском10. Помолилась и успокоилась. Будь бодр и ты, родной. Господь да сохранит тебя и всех нас.

Твоя Лида.

Любимые мои. Бодрствуйте!

30 ноября 1929 г. Если бы вы знали, какую радость принесли мне ваши письма, которые я получил вчера. Десятки раз я их перечитывал, перечитываю и сегодня, и все с тем же чувством радости. У нас нет ничего, кроме Христовой любви, но эта любовь и есть то, что единственно нужно нам в этой жизни. Возложим же все свое упование на Господа. Господь сохранит всех нас. Любимые мои, бодрствуйте!

Ваш В.

Поздравляю вас всех, дорогие мои, с именинницей. Где бы я ни была в этот день -- сердцем я буду неотлучно с вами. Я чувствую себя спокойно и очень благодарна вам за то, что вы в этом не сомневаетесь. Очень соскучилась о вас. Спасибо за заботы и память обо мне. Целую всех.

Душенька

Из воспоминаний о. Сергия (В. Савельева):

-- За что же Вас осудили?

-- За грехи.

Камера, в которой оказался я, была довольно большая, примерно 120 квадратных метров, может быть, немного больше. Посредине камеры был кирпичный столб. Вокруг столба и вдоль стен -- сплошные нары, между нарами очень узкий проход. Количество арестантов в камере постоянно менялось. Одних уводили, других приводили. В отдельные дни камера переполнялась в такой степени, что лежать на нарах можно было только на одном богу и, чтобы перевернуться на другой, надо было приподняться из ряда слитых между собою тел, перевернуться и опуститься на свое место, но уже на другом боку.

Жизнь камеры протекала интенсивно. Часто открывалась дверь, оглашалась фамилия, и арестант следовал или на допрос, или для перевода в другую камеру, или по приговору в место заключения. Когда уводили из камеры, то в ней происходило передвижение. Освобождавшиеся лучшие места тут же занимали те, кто был у "параши". Вводили новых заключенных. Растерянно взглянув на всех, они занимали соответствующие места.

Камера была наполнена самыми различными людьми. Уголовников почти не было. Большинство были люди интеллигентные. В то время проходила борьба с "вредителями", и поэтому в камере находилось много инженерно-технических работников. Среди них были металлурги, работники авиационной, бумажной промышленности и другие. Помнится, главный инженер бумажной промышленности, вернувшись однажды с допроса, с отчаянием и в то же время с каким-то странным облегчением сказал мне доверительно:

-- Подписал, все подписал, нет больше сил.

Помнится инженер авиационной промышленности, фамилия его была, кажется, Пушкин. Будучи в тюремном дворике на прогулке, он был вызван и, уходя, сказал не столько мне, сколько себе:

-- Кажется, рано.

Он ждал расстрела. Помнятся и другие.

Все насельники были дружелюбны друг к другу и откровенны, потому что, вероятно, никто из них серьезно не понимал, что с ним произошло и что его ожидает.

Пришлось мне встретиться в камере и с церковными людьми, их было двенадцать человек. Все мы, служители церкви и верующие, в совокупности отражали печальное положение, которое было в православной церкви. То было время ожесточенной борьбы части церковного общества с митрополитом Сергием. Эта же борьба вспыхнула и у нас, как только мы освоились друг с другом.

Почти все священнослужители, находившиеся в камере, были противниками митрополита. Наиболее решительными из них были двое: молодой священник отец Петр из храма на Воздвиженке и отец Н. Дулов, происходивший, как он говорил, из княжеской семьи. Срединное положение занимал архимандрит Даниловского монастыря Стефан. Быть противником митрополита Сергия в то время было соблазнительно, так как в представлении многих людей он был предателем церкви. Естественно, ведя борьбу с "предателем", они мнили себя исповедниками веры. Однако с этим трудно было согласиться, и мне пришлось разъяснять им, что они глубоко заблуждались и что митрополит Сергий -- мудрый и достойный руководитель церкви. Эта точка зрения им очень не нравилась, и так как они были бессильны разумно и православно защищать ее, то обычно переводили вопрос о жизни церкви с идейной высоты на личную почву, стремясь опорочить митрополита Сергия, утверждая, что он издал свой указ о поминовении властей ради обеспечения своей безопасности и получения всяких благ в личной жизни. Доставалось и мне от них.

-- Вам-то что, -- обычно слышал я, -- Вы с митрополитом. Вы для власти свой человек, Вас скоро выпустят. Вот наше дело -- другое.

Смысл этих слов был ясен, и я думал: "Вдруг меня действительно выпустят?" Признаюсь, эта мысль для меня не была приятна. "Пусть лучше их оправдают, а меня осудят; или пусть меня осудят строже, чем их".

А тут еще так случилось, что Н. Дулову приговор был объявлен раньше, чем мне. Он был осужден на три года заключения в лагерь. Как я тогда жалел, что не я был на его месте, и мне очень грустно было слышать от него на прощанье такие слова:

-- Вам-то что! Вы для них свой человек. Вас выпустят. Однажды ночью я был вызван на допрос. Охранник привел меня в камеру следователя. За столом сидел средних лет человек, как будто бы по национальности латыш. Вид его был угрюмый и очень сонный. Предложил сесть за стол против него. Обычные анкетные вопросы, после которых ему не о чем было со мной говорить.

-- Вы были в церкви в Старопанском переулке?

-- Был.

-- А зачем Вы устраивали собрания у себя? Я пояснил.

-- Но ваши собрания проходили конспиративно.

-- Почему? -- спросил я.

-- Вы выставляли на окне особый знак, по которому ваши знали, можно ли зайти к Вам или нельзя.

Я с удивлением посмотрел на него и сказал, что и в мыслях у меня этого не было. Задал еще несколько вопросов. Вопросы были случайными. Да другими они и не могли быть. Но надо было о чем-то говорить, вот он и говорил. Допрос продолжался недолго, может быть, минут пятнадцать-двадцать. По окончании его охранник снова водворил меня в камеру.

Спустя недели три следователь меня еще раз вызвал, но допрос был еще более скучный, а следователь еще более сонный. Допрос продолжался минут пять. В конце допроса он предложил мне подписать протокол. В нем ни одного имени не было и были лишь общие фразы, так что я спокойно его подписал.

С первых дней заключения мне очень хотелось знать судьбу близких. Каждый день нас, насельников камеры, выводили на так называемую оправку. Спустя несколько дней, возвращаясь в камеру, я неожиданно увидел Юру, которого стриг парикмахер у двери его камеры. Таким образом, место оправки было для нас общим, и это помещение дало нам возможность установить связь друг с другом.

Стены помещения, куда приводили нас, были исписаны фамилиями, какими-то загадочными фразами и знаками. Несколько дней и я на стенах делал кое-какие записи в надежде, что Юра опознает их и отзовется. Действительно, через несколько дней я увидел на стене ответ Юры, в котором он сообщил, что находится в соседней камере. Но на стене можно было писать только лишь отдельные слова, а хотелось большего.

Место оправки было разделено стеной на две части, но двери не было. Проем был такой высоты, что можно было, слегка подпрыгнув, ухватиться за верхнюю планку и повиснуть на ней.

Я написал небольшое письмо и, придя на оправку, подпрыгнул -- как бы стал заниматься гимнастикой -- и в это время незаметно положил свое письмо на перекладину. Юре же сделал пометку на стене: "Занимайся гимнастикой". На другой день я своего письма на перекладине уже не обнаружил. Возник вопрос: кто взял? Юра или кто другой? Но на следующий день недоумение рассеялось. Подтянувшись по обыкновению на перекладине, я нашел ответное письмо Юры. С этого дня у нас было постоянное письменное общение, но оно никакого отношения не имело к тому "делу", по которому нас арестовали, и только потому, что фактически никакого "дела" и не было.

В конце декабря я заболел ангиной, и меня перевели в больничную камеру. Через несколько дней вызвали и прочли бумажку, в которой заключался приговор: пять лет заключения в исправительно-трудовом лагере. Это было поздно вечером, уже ночью. Кругом была мертвая тишина. Сердце болезненно сжалось, и тут я впервые, может быть, реально ощутил, что власть есть власть и что она с человеком может сделать все, что захочет. Было очень сиротливо на душе. Сверлила мысль: пять лет. Лет, а не дней. Ярко ожили во мне имена самых дорогих моему сердцу людей. Между ними и мною впервые ощутимо опустилась преграда. Ночь прошла томительно. Но к утру я снова был бодрый. Меня сильно потянуло в свою камеру, и, по моей просьбе, меня вернули в нее. Там я еще застал старых обитателей, хотя и не всех. Один из них, иеродиакон Серафим, увидев меня, поспешил сказать мне, что его осудили на три года в лагерь. Сказав это, он безнадежно покачал головой.

-- Не горюйте, Бог не без милости, -- сказал я ему.

-- Хорошо Вам так говорить, -- ответил он, -- Вы в ином положении, Вы с митрополитом, они это знают и Вас выпустят.

-- А Вы?

-- Я против митрополита, и за это меня осудили.

Когда же он узнал мой приговор, то изумленно воскликнул:

-- Как так? За что же Вас осудили?

-- За грехи, -- ответил я.

Из воспоминаний м. Серафимы (Л. Савельевой):

Сразу же включилась в наши хлопоты.

Бутырки. Передачи. Первые весточки -- открытки. Нам можно было писать им. Они же могли это делать только раз в неделю.

На передачи у нас была очередь -- из нас, оставшихся. Один раз пришла записка: "Передачу получила. Сорокина за Савельеву". Это был день всеобщей радости от известия, что Душенька и Наташа вместе.

Наташе приговор вынесли первой. Ей дали, как тогда говорили, "минус шесть"", и выпустили из тюрьмы. Сразу же она включилась в наши хлопоты и передачи, пока не наступил крайний день, данный ей для отъезда.

О приговоре В. первой узнала Наташа и позвонила мне. Пять лет. Казалось, кончилась жизнь.

Из воспоминаний м. Евфросинии (Е. Савельевой):

Пойте, пойте, дорогие...

Утро первого дня пребывания в Бутырках. Открылась дверь. "Поверка", -- крикнул женский голос. Все вскочили.

-- Вставайте, вставайте, -- сказали нам с Наташей.

Мы встали. По камере шел какой-то мужчина. Дошел до стола (стол стоял в конце камеры), повернулся и ушел. "Вероятно, пересчитал, не сбежал ли кто", -- подумала я.

В этот день кого-то взяли с вещами. Освободились две кровати их предоставили нам с Наташей. Кровати были откидные, как раскладушки. Итак, началась новая жизнь... "Поверка", "на оправку", "завтрак", "прогулка" и т. п. По правде сказать, "режим тюрьмы" меня не отягощал. Самое главное, я могла выспаться, что я и сделала в первые же дни своего пребывания там. Единственно, что меня очень беспокоило, это разговоры о том, что в мужских камерах было очень плохо. Обычно эти разговоры были после прогулки, потому что некоторые женщины переписывались со своими близкими, которые пребывали на мужской половине. Хотя я очень верила, что у нас будет как-то по-другому, но мысли о В., отце Варнаве и Юре тревожили меня, и на сердце порою было очень грустно.

До нашего прихода в камере было сорок человек "уголовниц" и пять политических. В течение двух-трех дней состав изменился. Почти все были сост. 58--10 или 58--11. Говорят, что уголовницы вели себя ужасно. Вплоть до того, что как-то надзирательницу, открывшую дверь, ударили по лицу крышкой от "параши". За это строго была наказана вся камера.

Итак, камера после такой шумной стала тихой. Надзирательницы были очень довольны нами, приносили нам иголки, нитки, опускали письма, а когда брали кого-нибудь на этап, то даже оплакивали.

Состав камеры был разный, немало было верующих. Уже в один из первых дней мы, собравшись в кучку, стали тихонько петь. Кто не знает "Не имамы иныя помощи...", "Под Твою милость..." и т. д. Были хорошие голоса, особенно два альта. Одна из них была послушницей какого-то монастыря, лет 17--18-ти (позднее она "канонаршила" многое на память), а вторая была работница какого-то завода. Однажды кто-то заметил, что в "глазок" смотрят. Мы замолкали и вдруг услышали голос:

-- Пойте, пойте, дорогие. Я вам постучу, если нельзя будет.

С этих пор мы уже не стеснялись. Всенощная, обедница, акафист (на память): Сладчайшему Иисусу, Матери Божией, преп. Серафиму (на распев), Михаилу Архангелу, Георгию Победоносцу. Конечно, это было не сразу, и не в первые дни, а постепенно. В основном состав задержался, так как многие долго не получали приговора.

Через две недели Наташе принесли приговор -- "минус шесть". А на следующий день ее вызвали с вещами. Дня, кажется, через два-три принесли приговор и мне - "высылка в Северный край сроком на три года"...

***

Из воспоминаний м. Евфросинии (Е.Савельевой):

Сон Душеньки

Однажды после завтрака мне захотелось отдохнуть. Обычно в это время я никогда не отдыхала, а тут потянуло ко сну. Я прилегла и сразу заснув, увидела такой сон.

Я вошла в храм Космы и Дамиана с западной стороны, хотя она, являясь стеной соседнего большого дома, входа в храм не имела. Как я вошла, не помню. Передо мной был алтарь, а понаправлению ко мне шла процессия, в которой был о.Варнава, В. и еще кто-то. Над головами они несли четырехугольный плат. Потом мне объяснили, что это Покров Божией Матери. Приближаясь ко мне, они немного расступились, давая и мне место под платом, и пошли с пением молитв по направлению к алтарю, который был открыт...

Я очень редко видела сны, а когда видела, то значения им не придавала. Но этот сон произвел на меня большое впечатление. После него всякое беспокойство о своих у меня исчезло. В душе воцарились мир и даже радость.

В дальнейшем много было всяких трудных и даже тяжелых переживаний, но смятения в душе я уже не ощущала. В глубине души я всегда чувствовала, что все в нашей жизни совершается по Божией воле и под Покровом Божией Матери, а грорестные переживания других стали близкими мне.

***

Из воспоминаний и. Веры (А. Пониматкиной):

Вид ее был очень смиренный: в беленьком платочке,
а пальто у нее было выцветшее и потертое...

В ночь на 7 мая я видела такой сон. Ко мне в комнату вошла женщина с девочкой. Подошла ко мне и ласково сказала:

-- Я прошу тебя пойти к моим близким и помочь им. У них есть маленькая девочка, и им нужна няня духовной жизни. Я удивилась и спросила:

-- Матушка, а откуда Вы знаете, что я духовной жизни?

-- Я вас всех знаю, -- ответила она. -- Вот мать Варвара не послушала меня и ушла от моих, а теперь очень сокрушается.

-- Матушка, а почему Вы сами не живете у них? -- спросила я.

-- Я у них живу, но няней я быть у них не могу.

А я в ответ:

-- Матушка, Вы сами видите, что я больная.

-- С тебя там много не спросят. Только чистоту соблюсти, -- ответила она.

Потом вышли мы с ней из дома и пошли по тропинке. Девочка тоже была с нами. Дорогой она продолжала уговаривать меня, чтобы я пошла к ее близким, и говорила так ласково и смиренно, что нельзя было ее не послушать.

-- Матушка, а где работает отец этой девочки? -- спросила я.

-- Он служит у Всемирного Начальника, -- ответила она. Тут я пришла в страх и сказала:

-- Матушка, разве я могу такому человеку служить? Я ведь грешная.

-- Можешь, -- ответила она, -- а он и родным твоим поможет. На прощанье матушка еще раз сказала мне, чтобы я послушала ее и через две недели перешла бы к ним. Тут я проснулась. Было утро, и я пошла в церковь Святителя Николая в Плотниковом переулке на Арбате, изумевая о виденном сне. Там я со слезами просила Матерь Божию устроить мою жизнь ко спасению. В этот день я готовилась к причастию. После исповеди отец А. вдруг сказал мне:

-- Грушенька, у меня к тебе есть большая просьба. Моя близкая знакомая ищет к своей родственнице няню духовной жизни. Родственница находится в трудном положении, и ей надо помочь. Не можешь и ты у них пожить? Они сегодня хотели прийти к поздней обедне, а потом зайдут к тебе. Ты с ними поговори.

Услышав это, я еще больше изумилась, но ничего отцу А. не ответила и о сне не сказала.

Днем ко мне зашла молодая женщина. Как только она вошла, я почувствовала ее очень близкой, как будто давно ее знала. Оказалось, что это и была та женщина, о которой мне отец А. говорил.

-- Грушенька, -- сказала она. -- Утром мы с Катюней заходили к тебе, но тебя не было дома, а теперь мы втроем пришли. Лидочка и Катюня ждут на улице. Не пойдешь ли ты к нам жить?

И тут она рассказала мне о трудном положении их и о том, как я им нужна.

-- А где работает отец? -- спросила я.

-- Надо уж правду говорить, -- ответила она.

-- Да, лучше сейчас от души все сказать, -- сказала я.

-- А зачем тебе это нужно? -- спросила она.

-- Нужно.

Услышав от нее печальный ответ, я захотела поскорее увидеть их, и мы вышли на улицу.

С первого же взгляда и с первых же слов они мне очень понравились. Только грустно было смотреть на Лидочку. Вид ее был очень смиренный: в беленьком платочке, а пальтишко у нее было выцветшее и потертое. Так они мне стали дороги, что я заплакала и готова была тут же с ними уйти. Потом я взяла Катюню на руки. Она обняла меня, поцеловала и сказала:

-- Грушенька, пойдем сейчас с нами. Я ответила, что с радостью пошла бы, но мне нужно еще подготовиться. Так мы поговорили немного и расстались. Придя домой, я перекрестилась и сказала:

-- Буди воля Господня. Что меня на новом пути ждет -- огонь ли, вода ли, меч ли, -- я не знаю, но за послушание я на все иду с радостью. На другой день рано утром пришла ко мне мать Варвара.

-- Грушенька, -- сказала она со слезами, -- у меня очень тяжело на душе. Я прельстилась деньгами и отдельной комнатой и ушла от тех, у кого раньше была, а теперь в этом очень раскаиваюсь. Столько горя я уже здесь увидела, что и не знаю, как я буду здесь жить. Я перед Богом согрешила. Мне надо вернуться на старое место. Что ты мне посоветуешь?

Я в ответ рассказала ей свой сон. Услышав это, она, продолжая плакать, сказала:

-- Грушенька, это сон не простой. Это сама Матерь Божия к тебе приходила. Теперь я вижу, что и Богу не угодно, чтобы я здесь оставалась.

С этого дня меня стала беспокоить мысль, что мне дано всего две недели на переход, и я боялась, как бы мне не пропустить этот срок. Через несколько дней я вместе с Ириной поехала к Лиде. Она жила недалеко от Земляного вала. Комната у них была бедная. В углу был большой образ Владимирской Божией Матери, а перед ним горела лампада -- мне так понравилось у них, что не хотелось уходить. О дне моего перехода к ним мы ничего друг другу не сказали. Только провожая меня, Лида ласково сказала:

-- Если можно, приезжай поскорее.

20-го, на отдание Пасхи, я причастилась св. Тайн, простилась с теми, у кого жила, и после всенощной вместе с Ириной поехала на новую жизнь.

***

Дорогая и превозлюбленная Лида. Шлю тебе сердечный привет и благословение. Твое письмо я получил, и обе посылки (сухари и фрукты) тоже получил в целости и не нахожу слов, как тебя и всех вас благодарить за то, что не забываете меня, безгранично любящего вашего старца. Да воздаст вам Господь тысячекратно Своими щедротами и милосердием, да утешит вас небесным утешением. Я духом моим всегда с вами и всегда помню вас в своих недостойных молитвах, а вы молитесь за меня, грешного. Будем содевать наше спасение общими усилиями. Незабвенная Лида, вы, возлюбленные мои чада, опора моей старости и ангелы-утешители, а вас да утешит и вознаградит Господь.

Моему дорогому В. я послал письмо и с нетерпением жду ответа. Вручаю вас заступлению Царицы Небесной. Затем призываю на вас благословение Божие, остаюсь премного благодарный и преданный вам

ваш Варнава.

Москва, 30 мая 1931 г. Родной наш. Умерла Анна Васильевна. Тихо и спокойно. За час до смерти причащалась св. Тайн. Болела всего три дня. Умерла вчера вечером. Около нее были Ирина и Олюня. Ночь и я была там. Сегодня вечером вынесли в храм. Похороны завтра, после ранней обедни. Как-то Наташа перенесет это горе?

Твоя Лида.

Родные и любимые Наташа и Ирина. Только сейчас получил телеграмму о смерти Анны Васильевны. Всем сердцем разделяю ваше горе. Ирине надо побывать у Наташи. Только лучше это сделать после сорокового дня. Будьте мужественны, и да крепится сердце ваше.

Ваш В.

Перед постригом.

31 мая 1931 г. Родные мои. Если Господь благословит, то заботами и помощью дедушки в моей жизни близится перемена. Прошу у всех прощения и молитв. Лиде надо готовиться к такой же перемене. Для этого ей надо повидать батю. Прошу Душеньку подумать и сообщить мне, как это лучше осуществить. Батя все знает. Еще прошу Лиду заблаговременно поговорить со своей мамой и испросить у нее благословение для себя на новую жизнь. Не забудь, когда будешь говорить, об особенностях материнского сердца. То, что ясно и просто для нас, то для нее может быть очень трудным. Будь поласковее и подобрее. Помогай Бог!

За любовь к бате и заботы о нем всех вас очень благодарю. Эта любовь -- залог нашего благополучия.

Весьма рад и также дивлюсь приходу Грушеньки. Благодарю Господа за великое утешение.

Еще раз прошу прощения за все.

Преданный вам ваш В.

***

7 июня 1931 г. Мои любимые. Перемена в моей жизни, о которой я вас предуведомил в последнем письме, совершилась 2 июня. Слава Богу!

Ваш В. (о. С.).

Из воспоминаний о. Сергия (В. Савельева):

Развитие жизни нашей духовной семьи ставило перед нами все новые задачи. Еще в Москве передо мной и Лидой встал вопрос о смысле нашей родственной семейной жизни. В это время уже ясно обозначилось, что, помимо нашей семьи, около нас создалась другая семья, состоявшая из молодых девушек и молодых людей. Она нам была очень дорога, и в ней отражался отблеск будущей жизни.

После рождения Катюни передо мной и Лидой встал вопрос: как жить дальше? Перед нами было два пути. Первый путь -- продолжать свою родственную, семейную жизнь в обычных условиях.

Но такая жизнь уже не соответствовала нашим духовным идеалам. Другой же путь заключался в том, чтобы ради Христа и святой любви отказаться от родственных, семейных уз. Мы с Лидой без особых колебаний избрали этот второй путь, который не только определялся нашей жизнью, но также жизнью всей нашей большой семьи. Наше решение о жизни на духовно-нравственных основах было вполне закономерным в развитии всей и личной, и семейной, и общей жизни.

То, что я не проявил колебания, не так удивляет. Но то, что Лида тогда всем сердцем поддержала меня, -- это меня всю жизнь удивляло, умиляло, и это возвысило мою любовь к Лиде на недосягаемую в обычных условиях высоту.

При выборе пути имело значение еще одно обстоятельство. В то время происходило крушение старых духовно-нравственных основ жизни, и в сознании людей образовалась зияющая пустота, в которую хлынули потоки неудержимых плотских похотей под видом "свободной любви".

Это была страшная картина. Противостоять этой похоти было почти невозможно. Она царствовала на улице. Прошу прощения у евреев, но им надо кое о чем задуматься. Они были передовым отрядом в этом тяжком для души русского народа испытании. Они, впрочем, не только они, были богаты, а кругом были бедные, и нужда их в куске хлеба способствовала разгулу страстей у богатых и гибели множества чистых девических душ, подавленных нуждой.

Надо было спасаться, и наша новая жизнь и большая семья представляла для этого хорошую основу.

Словом, еще в 1927 году наша жизнь с Лидой была предрешена. Мы совершенно сознательно, руководимые духом любви друг к другу и к тем, с кем были связаны духовными узами, вступили на иной жизненный путь. Дальнейшая жизнь была раскрытием этого решения.

Находясь в лагере, я сблизился с епископом Леонидом (Антощенко). О нашей жизни ему все было известно, и он хорошо понимал значение моего пострига не только для меня, но и для всей нашей большой семьи. Когда окончательно созрели условия пострига, была установлена связь по этому делу с отцом Варнавой и Лидой.

Однажды, на зорьке, я незаметно спустился в лагерную коптилку, где работал епископ Леонид. После исповеди и св. Причастия он постриг меня, дав мне имя Сергия в честь преп. Сергия Радонежского. О монашеской одежде думать было нельзя, но родные прислали мне довольно длинную черную рубашку и что-то для головы, был и параман -- вот и все.

Может возникнуть вопрос, а как же я и другие могли причащаться в лагере? Св. Дары в лагерь привозила Лида, когда приезжала ко мне на свидания. Она получала их в Петровском монастыре, настоятелем которого был архиепископ Варфоломей.

Переполнилось мое сердце свыше края горем.

Пинега, И июня 1931 года. Моя любимая Ирина. Получила вчера горькую весть, что нет у нас нашей мамки... Переполнилось мое сердце свыше края горем, и слезы неудержимо льются из глаз. Так и не увидела я свою родную мамку. Знаю, что не наша воля, хочу смириться и мужаться до конца, но немощь побеждает меня. Боже! Неужели это правда? Ох, Ирина, тяжело мне! Помолись за меня, моя дорогая сестренка, и прости меня. Я постараюсь все достойно пережить.

Твоя Наташа.

Душенька болезнует о Наташе.

Архангельск, 11 июня 1931 года. Родная Ирина. Все эти дни меня точит одна и та же мысль, одно желание: переехать к Наташе. Я и переехала бы, но боюсь на это решиться по своей воле. Написала В., но скоро ли будет от него ответ? Поцелуй всех, а дорогим могилам поклонись.

Твоя Душенька.

Москва. II июня. Любимая и дорогая Душенька. Получила от В. известие о перемене его жизни. Плоть моя устрашилась, но мое сердце переполнилось радостью. Да сохранит и укрепит его и всех нас Господь.

Крепко тебя целую. Лида