Григорий Свирский
ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ ВЯЧЕСЛАВА КОНДРАТЬЕВА
Я влюбился в "Сашку" неведомого мне ранее Вячеслава
Кондратьева. Отправил автору письмо, пригласил в гости в Канаду, встречал в
Торонтском аэропорту как родного.
И немудрено.
"Место "Сашки" оставалось в советской литературе не занятым, - писал
"Новый мир". - "Сашка" появился и занял свое место".
Вторая мировая война - тема в СССР разрешенная без малого полвека. Что же
это за удивительное место, которое до "Сашки" оказалось не занятым? Почему
писатели его обходили? Боялись? Не видели?.. О чем повесть "Сашка", в конце
концов?
Ползет Сашка по полю - за валенками для ротного. На убитом немце приметил
- новые валенцы, сухие, вроде. Для себя бы не полез, пули так и порошат снег,
так и порошат. Для себя бы ни-ни, а ротного жалко: попал в полынью, когда Волгу
перемахивали... Еще не приблизились мы к главной теме, а от книги уж не
оторвешься...
Вячеслав Кондратьев - участник страшных боев подо Ржевом в 1942-м, когда
за каждую сожженную дотла деревеньку погибали порой десятки тысяч солдат, и
окрестные поля были забиты "подснежниками", как называли тогда эти навалы трупов
местные жители. "Я убит подо Ржевом..." Не случайно Александр Твардовский избрал
для своей смертной темы подмосковный городок Ржев, возле которого были ранены и
будущий писатель Вячеслав Кондратьев, и его герой Сашка - простодушный
деревенский паренек, рядовой пехоты, над которым любой отделенный - власть...
Стягивает Сашка валенцы с убитого. "Подснежники" "по всей роще
раскиданы... Зимой лица их цвета не покойницкого, а оранжевого, прямо куклы, и
потому Сашка брезговал не очень".
Стонет раненый, оставленный на поле боя. Видывал Сашка "помиравших от ран
ребят, и всегда поражали Сашку их глаза - посветлевшие какие-то, отрешенные, уже
с того света будто бы... Умирали глаза раньше тела..."
Вот и у немца такие глаза, у пленного, который понял, что ведет его Сашка
на расстрел.
Патронов у Сашки не было. Дрался с этим немцем, как бывало в деревне,
когда до зла доводили. "... Левой сбоку что есть силы ударил немца кулаком по
виску, благо был тот без каски, а только в пилотке. Но удар не оглушил немца..."
И стал он под навалившимся на него Сашкой изворачиваться...
Спасибо, ротный пособил, а то бы неизвестно чем кончилось. Немец оказался
упорным, своей солдатской присяге верным, никаких показаний не давал, и комбат
приказал Сашке, доставившему пленного: "Немца - в расход!"
И тут произошло нечто в советской литературе неслыханное. Сашка и
представить себе не мог, что можно стрелять в безоружного.
Партшкол Сашка не кончал. Газеты брал лишь на раскурку. Да и по языку его
ясно, что из глубинки парень: "утомный день", вспоминает. - Не давал он "себе
послаби..." Деревенская лексика, деревенские воспоминания, оттуда же и мораль:
"Лежачего не бьют..." Не им это придумано, да и когда придумано? Раньше
отцов-дедов это знали.
Когда вел к комбату, увидел, как немец поежился от звука взводимого
затвора, сказал наставительно: "Чего боишься? Мы не вы..." Не понял немец Сашку,
и Сашка ударил себя в грудь: "Мы... нихт шиссен тебя... Ферштеен?"
И вдруг - "в расход..."
"Много, очень много видал Сашка смертей за это время - проживи до ста
лет, столько не увидишь - но цена человеческой жизни не умалилась от этого в его
сознании, и он пролепетал:
- Не могу я, товарищ капитан... Ну, не могу... Слово я ему давал, - уже
понимая, что это ни к чему, что все равно заставит его капитан свой приказ
исполнить..."
Но, оказалось, Сашка и самого себя постиг не до конца. Не так-то просто
превратить его, простодушного паренька, в карателя, который казнит и правых, и
виноватых. Ординарец комбата, едва тот ушел, начал Сашку костерить, Сашка в
ответ ему свое любимое словечко: "Не суети..."
"Что делать и как быть, Сашка еще не решил. Разные мысли метались, но ни
одной стоящей. Может, встретится кто из начальства и приказ комбата отменит...
Ничего-то пока Сашка не решил, но знал одно - это еще в блиндаже, когда приказ
повторял, в голове пронеслось, - есть у него в душе заслон какой или преграда,
переступить которую он не в силах..."
Народное сознание не принимает убийства беззащитного, сказал Вячеслав
Кондратьев со всей силой своего таланта: простой человек скорее сам подставит
себя под удар...
И когда Сашка "решил так бесповоротно, вроде спокойней стало, только
покой этот - покойницкий... Лишь бы скорей подходил комбат, лишь бы скорей все
это кончилось. И немцу маята эта невпроворот, и Сашке..."
Чему быть, того не миновать, идет комбат решительным шагом, пистолет на
ремне, застрелит Сашку и будет прав: не выполнил Сашка боевого приказа!
"Сашка не сник, не опустил глаза, а, ощутив вдруг, как отвердилось,
окрепло в нем чувство собственной правоты, встретил взгляд капитана прямо, без
страха, с отчаянной решимостью не уступить: "Ну, что будешь делать?! Меня
стрелять? Ну, стреляй, если сможешь, все равно я правый, а не ты... Ну,
стреляй... Ну!.."
То ли оттого, что Сашка, а не кто иной пленил этого немца (а пленного той
зимой порой и разведгруппы не ухватывали, потеряют половину людей, а немца нет
как нет), то ли еще отчего (в психологию комбата автор не углублялся, что жаль),
но только комбат... отвернул глаза и, к изумлению своего ординарца, пошел назад,
бросив на ходу:
- Немца отвести в штаб бригады...
У Сашки засекся голос ответить "есть!", снял каску, обтер пот со лба и
подумал, коли живой останется, день этот будет для него "самым памятным, самым
незабывным".
Много и другого совершил Сашка и по долгу службы, и по дружбе, но чтоб на
безоружного рука не поднялась - такого в советской литературе за последние сорок
лет не было. Это заметили почти все рецензенты, вспомнив Веньку Малышева из
повести Нилина "Жестокость", но запамятовав почему-то Эммануила Казакевича и его
повесть "Двое в степи".
Конвойный Джурабаев из этой повести отказался стрелять в осужденного
лейтенанта Огаркова, которого забыли при отступлении. Так и не убил, как ему
разводящий ни намекал. Даже разделил со смертником кашу, принесенную только ему,
часовому.
Слепая механическая жестокость государства чужда и Сашке, и Джурабаеву,
не воспринимается ими - трудно ли представить себе, какова была все эти годы
атмосфера в стране, если за сорок лет, от "Двое в степи" Казакевича в сороковых
до "Сашки" Вяч. Кондратьева в восьмидесятых, никто на теме расправы с безоружным
не задержался ни на миг...
Сравни эти книги, читатель, и у тебя появится полное ощущение времени,
которое с одинаковым бездушием уничтожало и своих, и чужих, отбросив за
ненадобностью даже само представление о человечности.
Правда бессмысленного побоища подо Ржевом долгие годы была скрыта от
советского читателя. Был разрешен лишь горестный вздох Твардовского: "Я убит
подо Ржевом..."
Кондратьева эта война догнала полвека спустя...
Немец не убил, бандит не тронул - сам себя порешил. Из старого пистолета.
"Безысходность", говорят газеты, каждая трактуя безысходность по-своему.
"Правда" - как неприятие дней сегодняшних, властей нынешних, авторы, близкие
Кондратьеву по духу - как неприятие Кондратьевым тех путей, на которые
поворачивает страна, никогда не знавшая свободы...
Выбор пути - дело труднейшее в стране, где даже цифры погибших и
пропавших без вести на войне почти полвека считаются государственным секретом, и
вместо них выдается, время от времени, лагерная липа: то семь миллионов осталось
на поле боя, то двадцать, то двадцать шесть миллионов (последнее откровение), а
по глухим дорогам раскиданы сотни тысяч, возможно, миллионы так и не
захороненных солдат, и приходится властям обращаться за помощью к
пионерам-тимуровцам и прочим энтузиастам, путешествующим по российскому
захолустью...
У каждого писателя, как у летчика, есть своя рекордная высота. Высота
Вячеслава Кондратьева - правда "Сашки"; правда отнюдь не только "окопная", а -
глубоко и непримиримо враждебная всем российским диктаторам, которые уничтожали
своих подданных миллионами...
Так что видим, заступничество русского писателя Вячеслава Кондратьева и
за Виктора Некрасова, выброшенного из страны, и за малые народы, которых травят
изо всех углов, вовсе не случайность в его трудной биографии. И он сам, и его
герой Сашка безоружного в обиду не дадут...
США. 1988, 1998