В
начало
КаталогГУМАНИТАРНАЯ БИБЛИОТЕКА АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА
Слава народная
Впереди каравана шел самый нарядный струг Менеды-хана.
Черного дуба резной морской конь с серебряной ершистой щетиной, горбоносый орел в золоченых перьях и царь зверей — лев с лоснящейся гривой в крутых завитках — трехглавое чудовище глядело с носа переднего струга. На палубке струга стоял атаманский багряный ковровый шатер, напротив него — легкий шатер небесного шелка, а паруса сверкали золотой парчой с вишневым и бирюзовым узором. Три медные пушки блестели по носу и бортам нарядного струга. Двадцать четыре голубых весла помогали попутному ветру, и судно летело, словно на крыльях. Впереди на высоком мостке стоял Федор Сукнин — корабельный вож.
За первым стругом шли другие изукрашенные суда; их высокие носы украшали резные грудастые лебеди с гордо гнутыми шеями и распущенными черными крыльями, клыкастые змеи-горынищи с отверстыми пастями, свирепые львы, сказочные рогастые кони-единороги, олени, медведи и просто хитрые завитухи.
И вдруг все дрогнуло. Берег, и городские стены, и башни, небо и волжские воды — дрогнуло все и окуталось дымом. Это ударили пушки разом со всех стругов каравана.
В толпе визгнули было женщины, кто-то кинулся прочь от берега, но другие, бывалые, поняли ратный обычай: пальба со стругов была лишь приветом родной земле. Все было мирно, из тучи порохового дыма опять выплывали нарядные, радостные суда, и со всех стругов слышался смех, песни, гудели бубны…
Стоявший против главных ворот города диковинный царский корабль «Орел» ответно ударил из пушек, будто желая здравия прибывшим гостям…
Теперь уже народ валил неудержимой толпою из городских ворот, народ стоял всюду по городским стенам…
Нарядные шелковые паруса, как яркие громадные цветы, распускались на волжской шири, сверкая под солнцем голубыми, зелеными, красными, желтыми отражениями в воде
— На стругах голос слушай! — привычно грянуло с атаманского струга и пошло отдаваться вдоль берега вдаль, казалось, до самого моря:
— …слушай!..
— …уш-ай-ай!.. — замерло где-то вдали.
— Спускай паруса! На веслах вперед выгребайся!.. Струг от струга ставь на струг! Трави якоря-а-а!..
Сукнин кричал в берестовую трубку, и крикуны, подхватив, понесли приказ по всему цветущему шелками каравану, за острова, за повороты реки, по развевающимся на ветру легким и пестрым шелковым флагам…
Сбившийся у пристани астраханский ярыжный сброд в драку кинулся ловить конец и крепить причал, брошенный с атаманского струга на берег.
Рыбаки и ярыжные ловили концы чалок с других подходивших стругов, ловко крепили привычной волжской захлесткой накрест к причальным столбам. Бултыхались тяжелые якоря, гремели железные цепи, разматываясь с лебедок. А струги еще и еще выходили из камышей, из-за выступов берега…
— Гос-поди, сколько же их!.. Краса-то, краса какая — невиданно диво!..
На атаманском, передовом струге распахнулись тяжелые ковровые полы шатра и вышли главные казаки.
Впереди всех был атаман. Черная борода его пышно лежала на голубой парче зипуна, украшенного алмазными пуговицами. Острые карие глаза с пронзительной зоркостью посматривали из-под парчовой чалмы с золотыми кистями, сияющей самоцветами. Тяжелая рука Разина лежала на рукояти сабли, которая висела на кованой золотой цепи, перекинутой через правое плечо…
Толпа загляделась, как заколдованная, на все это пышное зрелище.
— А ты сказывал — вор-шарпальщина! Глянь-ко — князь! — говорили в толпе астраханцев, сбежавшейся к берегу.
— Тебе-то что — в кумовья не зван! Небось он за свой стол нас с тобой не посадит!
— Таких-то и садит!
— Го-го! Наш Афонька на брашно глядит к ватаману!..
— И гляжу! А чего ж не глядеть?! И гляжу!..
Весь грозный боевой караван походил на какое-то праздничное шествие победителей.
На стругах раздавались песни, смех, выкрики. Черпая через борта ведрами воду, разинцы с хохотом обливали друг друга волжской водой, весело поздравляя с новым крещением и смывая с себя басурманскую нечисть…
Волынщики и рожочники заливались плясовыми напевами, и лихие плясуны, за последние месяцы успевшие позабыть свое мастерство, откалывали на палубах дивные, невиданные коленца.
Толпа астраханцев все шире разливалась по берегу, вдоль всей городской стены, а морские челны и струги все еще продолжали подходить. Громко перекликались на них казаки, кидали якоря, тянули снасти.
Едва Степан Тимофеевич стал подниматься на высокий мосток своего струга, на соседних тотчас взревели трубы, свирелки, барабаны и развернулись знамена.
Разин сверху, с мостка, взглянул на берег. От городских ворот до самых судов стеснились бесчисленные человеческие головы. Задние, выходя из ворот, давили передних, сгоняя к воде, и передние без ропота подвигались к самым бортам стругов, заходя в одежде по колена и по пояс в воду.
Казалось, весь многотысячный город высыпал на берег за ворота. Тут был не только ярыжный гулящий сброд — были и стрельцы и посадские люди, рыбаки и татары…
— Здорово, казаки!
— Добро — в гости к нам!..
— Здрав будь, атаман! — можно было расслышать отдельные голоса, и лица вокруг улыбались, глаза сверкали весельем…
— Родная земля! Родной русский люд! После стольких странствий.
— Здоров, народ астраханский! — раздался над Волгой звучный, могучий голос Степана. — Здоров, русский люд! Братцы родимые, здравствуй на русской земле!..
И вдруг в ответ загремело: «Слава!» — словно весь город крикнул здравицу, и тысячи шапок взлетели над берегом в небо.
На городских стенах — толпы стрельцов.
— Здорово, стрельцы-астраханцы! — крикнул им Разин.
В ответ со стен отдалось «ура» и «слава».
Разин махнул рукой. На главных стругах, оглушая всех, еще и еще раз дружно ударили пушки. С атаманского корабля в тот же миг плюхнулись в воду концом тяжелые дощатые сходни.
Несколько казаков хлопотливо сбежали на берег с тяжелыми скатками пестрых персидских ковров и начали их раскатывать сквозь толпу, пролагая дорогу в город.
— Эй, где тут у вас астраханцы?! Астраханские есть?! — бегая вдоль каравана, кричали стрельчихи с берега, разыскивая своих пропавших мужей.
— Вон там, там, позади, еще с версту будут.
— Тут, тут астрахански! Мы астрахански!..
— Миха-айла!.. Живой!.. Соколик ты мой! Не чаяла видеть! — кричала стрельчиха с берега.
С остальных стругов начали сбрасывать сходни, сбегали бывшие астраханские стрельцы, обнимали жен и детей.
— Го-го-го! Го-го-го!.. Держи, держи, обнимай его крепче, чтоб, чертов сын, больше за море не гонялся! — кричали казаки стрельчихам, в душе завидуя астраханским счастливцам.
— А мой-то где, мой? — кричала плечистая, дородная стрельчиха, расталкивая толпу так, что в стороны от нее рассыпались ярыжные и стрельцы.
— Пашута-а! Тут тво-ой! — гаркнул Чикмаз из толпы есаулов, окружавших Степана.
Прогибая дубовые сходни, разинский богатырь тяжелой поступью сам слетел вниз и, стащив с головы туркменскую баранью папаху, обнялся с семипудовой красавицей Пашутой.
— Ох-ти, томно мне! — простонала она и сомлела в его объятиях. Чикмаз, не долго думая, подхватил ее на руки и потащил на струг…
— Сходни сломятся! Сходни! Уронишь в воду! — с шутливым озорством остерегали его казаки.
И сам Степан Тимофеич с усмешкой глядел на сурового Чикмаза, который, осклабившись, как мальчишка, поставил на палубку струга свою Пашуту.
— Вот она у меня какая, Степан Тимофеич! — сказал Чикмаз.
— Батька, батька! Давай выходить! Все готово, уж пушки спускают… Митяй воротился с Федькой. Ждет воевода…
— Сергей! Эй, Серге-ей! Выгоняй со стругов ясырь!
— Бунчук наперед несите, бунчуки да знамена!..
— Раздайсь! Раздайсь! — кричали в толпе казаки, выстраиваясь в длинное торжественное шествие.
Народ теснился и медленно двигался по улицам, провожая Разина с есаулами к Приказной палате. По дороге казаки расстилали ковры от пристани во весь длинный путь, чтобы показать все богатство и пышность.
Свита Разина, его ближние есаулы, были разодеты. Жемчугом были унизаны козыри их зипунов и кафтанов, на руках сверкали кольца и золотые запястья, у иных вдеты в ушах бирюзовые или изумрудные серьги. Суровые, смуглые лица у многих от лихорадки покрылись болезненной желтизной. Но головы всех подняты, взоры смелы, поступь тверда. Все богаты, и видно, что каждый может платить за вино в кабаке горстью жемчужин или золотым персидским туманом, не требуя сдачи…
За ними несли отбитые в боях персидские знамена, дальше шли боевые друзья — корабельные есаулы и сотники, за есаулами — казаки с дарами: несли ковры, тигровые и леопардовые шкуры, шубы, шелка, бархаты, блюда, кубки, чаши; дальше везли вереницу пушек и, наконец, позади, связанных друг с другом длинными веревками за шеи, гнали закованных пленников.
Маша-стрельчиха стояла в пестрой многотысячной толпе астраханцев. Она хотела прорваться вперед. Ее притиснули и осадили:
— Куда?! Ишь разоделась! Не к вам атаман. Наш он, батюшка!..
— Все обиды ему снесем. Шаха побил! Уж управится тут с воеводской братией! — слышались голоса вокруг.
Разин шел — и толпа раздавалась перед ним. Стрельчиха стояла сама не своя: он шел прямо к ней, как к своей неминуемой судьбе. К самым ее ногам казаки расстелили красный ковер…
— Дорогу! — крикнул один из его есаулов.
Она отступила. У нее едва хватило сил поднять взгляд.
— Ты?! — сказал над ней Разин. Он стоял рядом с ней, величавый и пышный. — Ну, знать, не пошла в монастырь!..
У Маши словно прилип язык, вдруг пересохло в горле и помутилось в мыслях… Что делать? За ним? От него? Куда? Толпа подхватила и сжала ее, а Разин был уже далеко впереди, а мимо шли его казаки…
— Добра-то, добра! Царство целое купишь! — удивлялись в толпе на богатство разинцев.
— И все воеводам в дары!
— А ты сказывал: наш ватаман, не с боярами дружит!
Черного дуба резной морской конь с серебряной ершистой щетиной, горбоносый орел в золоченых перьях и царь зверей — лев с лоснящейся гривой в крутых завитках — трехглавое чудовище глядело с носа переднего струга. На палубке струга стоял атаманский багряный ковровый шатер, напротив него — легкий шатер небесного шелка, а паруса сверкали золотой парчой с вишневым и бирюзовым узором. Три медные пушки блестели по носу и бортам нарядного струга. Двадцать четыре голубых весла помогали попутному ветру, и судно летело, словно на крыльях. Впереди на высоком мостке стоял Федор Сукнин — корабельный вож.
За первым стругом шли другие изукрашенные суда; их высокие носы украшали резные грудастые лебеди с гордо гнутыми шеями и распущенными черными крыльями, клыкастые змеи-горынищи с отверстыми пастями, свирепые львы, сказочные рогастые кони-единороги, олени, медведи и просто хитрые завитухи.
И вдруг все дрогнуло. Берег, и городские стены, и башни, небо и волжские воды — дрогнуло все и окуталось дымом. Это ударили пушки разом со всех стругов каравана.
В толпе визгнули было женщины, кто-то кинулся прочь от берега, но другие, бывалые, поняли ратный обычай: пальба со стругов была лишь приветом родной земле. Все было мирно, из тучи порохового дыма опять выплывали нарядные, радостные суда, и со всех стругов слышался смех, песни, гудели бубны…
Стоявший против главных ворот города диковинный царский корабль «Орел» ответно ударил из пушек, будто желая здравия прибывшим гостям…
Теперь уже народ валил неудержимой толпою из городских ворот, народ стоял всюду по городским стенам…
Нарядные шелковые паруса, как яркие громадные цветы, распускались на волжской шири, сверкая под солнцем голубыми, зелеными, красными, желтыми отражениями в воде
— На стругах голос слушай! — привычно грянуло с атаманского струга и пошло отдаваться вдоль берега вдаль, казалось, до самого моря:
— …слушай!..
— …уш-ай-ай!.. — замерло где-то вдали.
— Спускай паруса! На веслах вперед выгребайся!.. Струг от струга ставь на струг! Трави якоря-а-а!..
Сукнин кричал в берестовую трубку, и крикуны, подхватив, понесли приказ по всему цветущему шелками каравану, за острова, за повороты реки, по развевающимся на ветру легким и пестрым шелковым флагам…
Сбившийся у пристани астраханский ярыжный сброд в драку кинулся ловить конец и крепить причал, брошенный с атаманского струга на берег.
Рыбаки и ярыжные ловили концы чалок с других подходивших стругов, ловко крепили привычной волжской захлесткой накрест к причальным столбам. Бултыхались тяжелые якоря, гремели железные цепи, разматываясь с лебедок. А струги еще и еще выходили из камышей, из-за выступов берега…
— Гос-поди, сколько же их!.. Краса-то, краса какая — невиданно диво!..
На атаманском, передовом струге распахнулись тяжелые ковровые полы шатра и вышли главные казаки.
Впереди всех был атаман. Черная борода его пышно лежала на голубой парче зипуна, украшенного алмазными пуговицами. Острые карие глаза с пронзительной зоркостью посматривали из-под парчовой чалмы с золотыми кистями, сияющей самоцветами. Тяжелая рука Разина лежала на рукояти сабли, которая висела на кованой золотой цепи, перекинутой через правое плечо…
Толпа загляделась, как заколдованная, на все это пышное зрелище.
— А ты сказывал — вор-шарпальщина! Глянь-ко — князь! — говорили в толпе астраханцев, сбежавшейся к берегу.
— Тебе-то что — в кумовья не зван! Небось он за свой стол нас с тобой не посадит!
— Таких-то и садит!
— Го-го! Наш Афонька на брашно глядит к ватаману!..
— И гляжу! А чего ж не глядеть?! И гляжу!..
Весь грозный боевой караван походил на какое-то праздничное шествие победителей.
На стругах раздавались песни, смех, выкрики. Черпая через борта ведрами воду, разинцы с хохотом обливали друг друга волжской водой, весело поздравляя с новым крещением и смывая с себя басурманскую нечисть…
Волынщики и рожочники заливались плясовыми напевами, и лихие плясуны, за последние месяцы успевшие позабыть свое мастерство, откалывали на палубах дивные, невиданные коленца.
Толпа астраханцев все шире разливалась по берегу, вдоль всей городской стены, а морские челны и струги все еще продолжали подходить. Громко перекликались на них казаки, кидали якоря, тянули снасти.
Едва Степан Тимофеевич стал подниматься на высокий мосток своего струга, на соседних тотчас взревели трубы, свирелки, барабаны и развернулись знамена.
Разин сверху, с мостка, взглянул на берег. От городских ворот до самых судов стеснились бесчисленные человеческие головы. Задние, выходя из ворот, давили передних, сгоняя к воде, и передние без ропота подвигались к самым бортам стругов, заходя в одежде по колена и по пояс в воду.
Казалось, весь многотысячный город высыпал на берег за ворота. Тут был не только ярыжный гулящий сброд — были и стрельцы и посадские люди, рыбаки и татары…
— Здорово, казаки!
— Добро — в гости к нам!..
— Здрав будь, атаман! — можно было расслышать отдельные голоса, и лица вокруг улыбались, глаза сверкали весельем…
— Родная земля! Родной русский люд! После стольких странствий.
— Здоров, народ астраханский! — раздался над Волгой звучный, могучий голос Степана. — Здоров, русский люд! Братцы родимые, здравствуй на русской земле!..
И вдруг в ответ загремело: «Слава!» — словно весь город крикнул здравицу, и тысячи шапок взлетели над берегом в небо.
На городских стенах — толпы стрельцов.
— Здорово, стрельцы-астраханцы! — крикнул им Разин.
В ответ со стен отдалось «ура» и «слава».
Разин махнул рукой. На главных стругах, оглушая всех, еще и еще раз дружно ударили пушки. С атаманского корабля в тот же миг плюхнулись в воду концом тяжелые дощатые сходни.
Несколько казаков хлопотливо сбежали на берег с тяжелыми скатками пестрых персидских ковров и начали их раскатывать сквозь толпу, пролагая дорогу в город.
— Эй, где тут у вас астраханцы?! Астраханские есть?! — бегая вдоль каравана, кричали стрельчихи с берега, разыскивая своих пропавших мужей.
— Вон там, там, позади, еще с версту будут.
— Тут, тут астрахански! Мы астрахански!..
— Миха-айла!.. Живой!.. Соколик ты мой! Не чаяла видеть! — кричала стрельчиха с берега.
С остальных стругов начали сбрасывать сходни, сбегали бывшие астраханские стрельцы, обнимали жен и детей.
— Го-го-го! Го-го-го!.. Держи, держи, обнимай его крепче, чтоб, чертов сын, больше за море не гонялся! — кричали казаки стрельчихам, в душе завидуя астраханским счастливцам.
— А мой-то где, мой? — кричала плечистая, дородная стрельчиха, расталкивая толпу так, что в стороны от нее рассыпались ярыжные и стрельцы.
— Пашута-а! Тут тво-ой! — гаркнул Чикмаз из толпы есаулов, окружавших Степана.
Прогибая дубовые сходни, разинский богатырь тяжелой поступью сам слетел вниз и, стащив с головы туркменскую баранью папаху, обнялся с семипудовой красавицей Пашутой.
— Ох-ти, томно мне! — простонала она и сомлела в его объятиях. Чикмаз, не долго думая, подхватил ее на руки и потащил на струг…
— Сходни сломятся! Сходни! Уронишь в воду! — с шутливым озорством остерегали его казаки.
И сам Степан Тимофеич с усмешкой глядел на сурового Чикмаза, который, осклабившись, как мальчишка, поставил на палубку струга свою Пашуту.
— Вот она у меня какая, Степан Тимофеич! — сказал Чикмаз.
— Батька, батька! Давай выходить! Все готово, уж пушки спускают… Митяй воротился с Федькой. Ждет воевода…
— Сергей! Эй, Серге-ей! Выгоняй со стругов ясырь!
— Бунчук наперед несите, бунчуки да знамена!..
— Раздайсь! Раздайсь! — кричали в толпе казаки, выстраиваясь в длинное торжественное шествие.
Народ теснился и медленно двигался по улицам, провожая Разина с есаулами к Приказной палате. По дороге казаки расстилали ковры от пристани во весь длинный путь, чтобы показать все богатство и пышность.
Свита Разина, его ближние есаулы, были разодеты. Жемчугом были унизаны козыри их зипунов и кафтанов, на руках сверкали кольца и золотые запястья, у иных вдеты в ушах бирюзовые или изумрудные серьги. Суровые, смуглые лица у многих от лихорадки покрылись болезненной желтизной. Но головы всех подняты, взоры смелы, поступь тверда. Все богаты, и видно, что каждый может платить за вино в кабаке горстью жемчужин или золотым персидским туманом, не требуя сдачи…
За ними несли отбитые в боях персидские знамена, дальше шли боевые друзья — корабельные есаулы и сотники, за есаулами — казаки с дарами: несли ковры, тигровые и леопардовые шкуры, шубы, шелка, бархаты, блюда, кубки, чаши; дальше везли вереницу пушек и, наконец, позади, связанных друг с другом длинными веревками за шеи, гнали закованных пленников.
Маша-стрельчиха стояла в пестрой многотысячной толпе астраханцев. Она хотела прорваться вперед. Ее притиснули и осадили:
— Куда?! Ишь разоделась! Не к вам атаман. Наш он, батюшка!..
— Все обиды ему снесем. Шаха побил! Уж управится тут с воеводской братией! — слышались голоса вокруг.
Разин шел — и толпа раздавалась перед ним. Стрельчиха стояла сама не своя: он шел прямо к ней, как к своей неминуемой судьбе. К самым ее ногам казаки расстелили красный ковер…
— Дорогу! — крикнул один из его есаулов.
Она отступила. У нее едва хватило сил поднять взгляд.
— Ты?! — сказал над ней Разин. Он стоял рядом с ней, величавый и пышный. — Ну, знать, не пошла в монастырь!..
У Маши словно прилип язык, вдруг пересохло в горле и помутилось в мыслях… Что делать? За ним? От него? Куда? Толпа подхватила и сжала ее, а Разин был уже далеко впереди, а мимо шли его казаки…
— Добра-то, добра! Царство целое купишь! — удивлялись в толпе на богатство разинцев.
— И все воеводам в дары!
— А ты сказывал: наш ватаман, не с боярами дружит!
— Богато даров!
— Небось и себе толику оставил.
— Себе оставил — и нам достанется!
— А тебе за что, ябедна крыса, воеводский хвост?!
— Пошто я хвост воеводский?
— По то! Нес бы ноги, покуда целы!
— Чего бьешь?! Чего бьешь?!
— То и бью — наша правда пришла, наша сила! Вам, приказным, больше на нашем брате не ездить.
— А я что?
— Ты посулы хватал, воеводе таскал, подьячая крыса…
— Дави их, братцы! — подбадривали казаки.
Толпа шумела и ликовала. Но стрельчиха не видела ничего.
Страшный озноб охватил ее плечи, так что даже в толпе враждебных оборванных людей пожалели ее, разодетую в шелк и соболя.
— Пустите купчиху вылезти из содома: вишь, бедную, треплет трясуха. Гляди, на глазах с лица спала! — заговорили вокруг.
И, не помня себя, вдова вырвалась в узкую татарскую улочку…
Ни бедняк, ни богач, ни самые бывалые люди, ни русский, ни татарин, ни в Астрахани, ни в Москве, ни в иных местах — никогда и нигде не видали такого богатства. Даже когда проезжал через Астрахань антиохийский патриарх, один из пяти владык православного мира, — даже тогда не сверкало все таким торжеством. Богатейшие купеческие караваны и посольства персидского шаха казались убогими перед этим великолепием.
Могуществом и повелительной силой дышало все существо Степана. Гордо подняв большую умную голову, с расчесанной надвое бородой, со смелым взглядом, устремленным вперед, с высокой богатырской грудью, шагал он в торжественном шествии. Казалось, что он может приказывать всем и силе его нет предела.
От самой пристани, с Волги, было видно высокое каменное строение Приказной палаты Астраханского царства. Над острыми коньками его кровли на длинных раззолоченных иглах высились резные золоченые петухи и кони, которые повертывались под ветром все в одну сторону головами. На башенках Приказной палаты стояли небольшие пушечки, и около них торчали одинокие пушкари, возле которых всегда, по указу нового воеводы, вился дымок фитилей, что означало готовность города Астрахани к обороне азиятского рубежа державы… Перед высоким каменным шатром большого крыльца день и ночь стояли четыре стрельца с бердышами. В верхних ярусах окон, еще по старинке, была вставлена слюда, а более широкие нижние окна сверкали веницейским стеклом.
Вся толпа, от пристани провожавшая Разина, из узких улиц влилась на просторную площадь перед Приказной палатой.
В смущенье глядел астраханский воевода через окно Приказной палаты на встречу Разина астраханцами. Думалось, по всей Астрахани нет столько жителей, сколько вылезло голытьбы из слободских землянок, рыбацких шалашей, из древних каменных щелей окраины.
«Обхитрил, окаянный вор!» — думал о Разине воевода, получив от князя Семена Иваныча Львова с Болдина устья весть о том, что струги его стали там на прикол и ждут, что вот-вот прибудет к ним весь караван Степана.
Если бы эта весть была Прозоровским получена чуточку раньше, он не велел бы сказать атаману, что ждет его у себя, в Приказной палате. Он приказал бы его есаулам воротиться назад на струги и сказал бы, что примет их только у Болдина устья…
Но Разин опередил князя Семена: его есаулы явились от буя раньше, чем Львов прислал весть. Они говорили свои речи с такой хитростью, что воевода подумал, будто князь Семен со своим караваном также стоит на бую. Воевода никак не ждал, что его товарищ стольник князь Львов легковерно отпустит воров со своих глаз. Ужо будет стольнику доброе слово от воеводы за все про все!..
Прозоровский не понял только того, что невластен был князь Семен удержать целый город, что бывшие с ним стрельцы не хотели вступать с казаками ни в спор, ни в драку, а если бы до того дошло, то сошли бы все к атаману. Князь Семен это лучше почуял: потому-то и поспешил он повернуть весь свой караван и пошел прямо к Болдину устью, чтобы раньше, чем Разин придет со своими стругами туда, увести стрельцов от общения с казаками…
Но народ астраханский невиданным скопищем, в котором была не одна тысяча тех же стрельцов, — народ встречал Разина ликованием и приветом, народ кричал ему здравицы, народ его провожал горящими взглядами, жарким сердечным словом и всею душой был с ним, словно сам богатырь Илья Муромец после битвы с татарами въехал с дружиною в город…
«За что почитают его? За что любят?!» — размышлял воевода, глядя в окно, как из закоулков выходили новые и новые толпы, кричали Разину:
— Здравствуй, честной атаман!
И он отвечал им все более внятно, все более громко, уверенно и смело:
— Здоров, народ астраханский!
И вдруг какая-то женщина, вырвавшись из толпы, бросилась на ковер на колени, прямо под ноги атаману.
— Сударь Степан Тимофеич! Князюшка мой, атаман! Велел бы боярам-то сына мово отпустить на волю. Ведь год уж, как гинет в тюрьме!
Она схватила Степана за ноги, целуя его сапоги, стирая пыль с ярко-зеленого сафьяна.
— Что ты, что ты, мать! Не боярин я! — отшатнулся Разин.
Но женщина крепко вцепилась в его сапог.
— Сыночка спаси, князек дорогой! Сжалься, родимец! — молила она. — Его воеводы держат. Последняя ты надежда моя, Степан Тимофеич! Неужто загинуть в тюрьме?! Вот такой же молоденький паренек! — указала она на Тимошку Кошачьи Усы, важно шагавшего в свите.
— В какой же вине он в тюрьме? — спросил Разин.
— А нету на нем никакой вины! Никакой!
— Как так?
— Что тут дивного, атаман! Сколь народу сидит безвинно! Воеводы лютуют, конец свой чуют, — вмешались голоса из толпы.
— Усовести, атаман, воеводу!
— Вступись-ка, Степан Тимофеич!
— Срамно, астраханцы! — громко воскликнул Разин. — Вона вас сколько, а воевода один. Сами уговорили бы добрым обычаем, по-казацки: за хвост — да и в Волгу!
Разин неожиданно громко расхохотался, и тысячная толпа вокруг взорвалась хохотом.
— За хвост — да и в Волгу!.. — передавали со смаком из уст в уста. — Воеводу — за хвост, да и в Волгу!..
Разин развеселился: он шел с изъявлением покорности воеводам, а народ говорил ему, что он сильней воевод. Бесшабашное удальство охватило его. Он случайно взглянул на окна богатого каменного здания Приказной палаты и увидал в широком окне боярское платье. Разин понял, что сам воевода тайно подглядывает за ним.
Подьячий Приказной палаты, с бородкой, похожей на банную мочалку, выскочил на высокое крыльцо, торопясь увести Степана от глаз народа.
— Здравствуй, честной атаман! С приездом к нам в Астрахань, сударь! — залепетал он, согнув спину и кланяясь, как боярину.
— Здорово, здорово, чернильна душа! Где у вас воеводы?
— Боярин Иван Семеныч тебя поджидает. Пожалуй, честной атаман, в большую горницу, — забормотал подьячий, поспешно распахивая дверь и забегая вперед. — Не оступись — тут порожек, — предупредил он.
— Сроду не оступался! — громко ответил Степан, перешагнув порог воеводской просторной горницы.
За его спиной подымалось по лестнице все казацкое шествие.
Разин заранее сам приготовил хитрый чин и порядок прихода в Приказную палату. Он собирался торжественно поднести свой бунчук воеводам в знак покорности и смирения. И вдруг сам же все спутал.
— Здоров, воевода! Иван Семеныч, кажись? — с порога удало и вызывающе выкрикнул он.
Он знал хорошо, как зовут воеводу, и дерзкое, развязное слово само сорвалось с языка.
Воевода нахмурился.
— Здравствуй, казак! — ответил он раздраженно. — Награбился за морем, воротился? Прискучили басурманские земли?
— С отцом-матерью сколь ни бранись — все родные! Погуляли — и будет! — сказал Степан и, словно желая смягчить свою дерзость, почтительно поклонился. — От кизилбашцев подарки привез тебе, князь Иван Семеныч. Слыхал от персидских купцов, что любишь ты их заморские дары. Давайте-ка, братцы! — кивнул Разин спутникам, сбившимся с установленного порядка из-за его проделки.
Они спохватились, торопливо раскинули по полу для подстилки широкий цветной ковер и на него стали класть, выхваляя свои подношения, золотые кубки и блюда, шелковые халаты, ковры, оружие, перстни…
— Не побрезгуешь, боярин? — обратился Степан к воеводе.
— Кто же брезгует экой красой! — от души произнес Прозоровский. — Не возьму — так пропьешь! Уж ваше разбойное дело такое: нашарпал да пропил…
— И то! — засмеялся Разин. — Спасай-ка добро от пропою!..
— Теперь куда ж, атаман, помышляешь? Мыслишь, сызнова пустим грабить по Волге? — строго спросил Прозоровский.
— Что ты, что ты, князь-боярин! — как-то нарочно и деланно, с дерзкой усмешкой ответил Разин. — На что ныне нам грабить? Мы сами теперь богаты. И так в старых винах винимся царю… Нам бы на Дон, домой, к хозяйкам, к робятам. К ногам твоим воеводским бунчук атаманский свой приношу…
Казаки положили к ногам воеводы бунчук.
Но Прозоровский насмешливо перебил Степана.
— «Бун-чу-ук»! — передразнил он. — Крашено ратовище с любого копья, на три алтына цветной тесьмы да кобылий хвост — вот и новый бунчук!
— Бунчук — войсковая власть! Атаманская честь и знамя — вот что такое бунчук, а не «хвост кобылий»! У меня вон бобровая шуба; бобров-то поболее в ней, чем на шапке боярской. Однако, боярин, не шкурками шапка твоя дорога. Вот так и бунчук! — с достоинством сказал Разин.
— Не учи, казак, сами учены! — остановил воевода. — В царской грамоте сказано не про бунчук. Читали тебе ее?
В этот миг распахнулась дверь в горницу, и легкой походкой, одетый в ратное платье, вошел второй воевода — князь Семен Иванович Львов. С усмешкой и любопытством скользнул он взглядом по дорогим подаркам.
— Здравствуй, боярин Иван Семенович! Здоровы, донские! — приветствовал он, словно не было разницы в чести между воеводой и казаками.
— Здоров, голова! — отозвался Разин, по ратной одежде приняв его за стрелецкого голову.
— Не голова князь Семен Иванович, а воеводский товарищ! — поправил Разина Прозоровский.
— Прости, князь, не ведал тебя в обличье! — сказал Степан, только тут заметив на поясе Львова свою, дареную, саблю и перстень на его пальце. — Стало, я от тебя получил государеву грамоту с милостью. Спасибо за добрую весть.
— Государю спасибо за доброе сердце! — ответил стольник. — Богаты дары, — добавил он.
— Дары хороши, и бунчук атаманский хорош — все ладно! — по-прежнему строго перебил Прозоровский стольника. — Да волен ты, атаман, все дары и вместе со бунчуком со своим унести из палаты назад!..
— Не по-русски, боярин и воевода, дареное уносить! — вставил Разин.
— Ну, как хошь… А ты, без окольных речей, дело сказывай мне: сколько пушек привез? — не смягчившись, по-прежнему резко спросил боярин, который решил, что он возьмет Разина в руки, заставит его покориться.
— Пять медных да десять железных, — ответил Разин.
— Не балуй! Лазутчики есть и у нас. Мыслишь, пушек твоих не считали?.. В государевой грамоте писано как? Все пушки у нас покинуть. Дале — ясырь. Ты мне три десятка привел персиянцев на смех?! Как в грамоте писано, князь Семен?
— Писано, чтобы раздору между державами не чинить, весь ясырь воротил бы, — ответил Львов.
— Слыхал, атаман?! — подхватил Прозоровский. — Ясырь давай до конца, сколько есть. Волжские да морские струги вороти, пушки все привези на площадь — тогда и к хозяйкам в станицы идите.
— Помилуй, боярин-воевода, обида нам будет! — со всем простодушием, какое умел представить, воскликнул Разин.
— Ясырь не отдашь, не отдашь все струги да пушки — и путь тебе на Дон закрыт, — не слушая, подтвердил еще раз Прозоровский. — Дары дарами, а пушки — те по себе.
— Перво — струги, — возразил Степан, внезапно приняв вид расчетливого купца, пригнув один палец. — Без стругов нам не пешим по Волге идти. Доплывем до Царицына, тут и струги оставим — по суше на Дон не потянем. Другое — ясырь, — продолжал атаман, заложив другой палец. — Казаки его с бою брали. Богатые кизилбашцы у нас в полону. Купцы есть, есть два воеводы да княжна персиянская молодая. За тот ясырь казацкая кровь пролита, а я, атаман, тому ясырю не хозяин. Мы за них своих казаков возьмем в выкуп. Нельзя казаков беднить ясырем… Третье — пушки. Сколь можем пушек отдать, и столь отдаем, а как нам идти без пушек степями? Нападут татары, пограбят…
— Как хошь, атаман, а разбойников с пушками я по Руси гулять не пущу, — решительно оборвал Прозоровский.
Разин озлился. Купеческий тон его отлетел, словно не был.
— Нас и шах не хотел-то пустить гулять по Персиде! — окрысился Разин, но вдруг усмехнулся. — А мы умолять тебя станем, боярин. Мыслю, не так-то ты жесток сердцем!
— Дерзок, казак! — легко остановил Прозоровский. — Выше своей головы ладишь мыслить! А ты знай да помни одно: нерушимо царское слово! Надумаешь все, как государь указал, отдать, то пойдешь на Дон, а нет — погости у нас: Астрахань — город славный!
— Ин погостим! — с нарочитой беспечностью ответил Степан. — Нам тоже город по нраву, да чаяли, что воевода не схочет простым казакам дать в городе пристань… А нам-то что! Чем не житье? На Волге шатры раскинем… Прощайте покуда, бояре! — коротко оборвал Степан, выходя из палаты.
Есаулы шумно потянулись за ним. На площади народ встретил их криками радости.
Степан не успел пересечь площадь, как воеводский посланец — стрелец догнал его.
— Воевода Семен Иваныч князь, Львов зовет тебя, Степан Тимофеич, ужо хлеба-соли откушать, — с поклоном сказал стрелец.
— Чегой-то идти медведю на псарню?! — громко заметил Сергей Кривой. — Не дорого и возьмут воеводы его извести отравой! Скажи там своим…
— Скажи — приду! Пироги бы пекли, — коротко бросил Степан, перебив Кривого.
— Тимофеич, неужто польстишься на воеводский харч? Сам шею в петлю? — воскликнул Наумов. — Не пустят тебя казаки!
Степан засмеялся.
— Али худ головой воевода и силы такой не видит? — спросил он, указав на многотысячную толпу астраханцев. — Хоть дорого ценят бояре казачью башку, а своя на плечах-то им все же милей!
Народ провожал Степана от Приказной палаты назад на струги. В толпе кричали ему здравье.
Разин останавливался на пути, расспрашивая астраханцев об их нуждах, а его есаулы, по щедрости и от сердца, раздавали деньги тем из толпы, кто был больше оборван и изможден.
Разинцы жадно вызнавали у горожан, что творится в родной земле, в которой не были они больше года.
Наумов, не слушая возражений Степана и видя, что он пойдет к воеводе «отведывать хлеба-соли», подтолкнул Сергея Кривого, И вот тихомолком от Разина, говоря с астраханцами, Кривой и Наумов их зазывали:
— Ваш воевода Степана Тимофеича звал на ужин, а батька не хочет без вас. Валите вы все во двор к воеводе…
— Не смеем мы к воеводе, честной есаул! — возразил посадский бедняк.
— Кто больше-то: воевода аль ваш атаман? — спросил Наумов.
— Воеводы по всем городам, а Степан Тимофеич один на всю Русь! — бойко крикнул мальчишеский голос.
Наумов засмеялся.
— Иди-ка сюда, — поманил он мальчишку.
Босоногий веселый курносый парнишка лет тринадцати вылез вперед.
— Ты чей? — спросил есаул.
— Звонаря от Миколы, Федька, — готовно ответил курносый.
— Звонить-то любишь?
— А то! В пасху с утра и до ночи!
— Красным-то звоном! Я тоже, бывало, любил, когда был босоногим, — сказал есаул. — Так, слышь-ка, Федюнька, беги по торгам, по церквам, к кабакам — повсюду звони, зови народ: мол, Степан Тимофеич велел приходить к воеводе Львову, его хлеба-соли покушать…
— И я побегу! — подхватил второй парнишка, вынырнув из толпы.
— Что ж, и ты беги тоже.
— С дубьем? — неожиданно спросил Федька.
— Чегой-то — с дубьем? — переспросил Наумов.
— К воеводскому дому с дубьем идти хлеба-соли откушать?
— А ты прыток, Федюнька! — заметил, смеясь, Еремеев. — Нет, с дубьем ныне рано…
— И то, я гляжу, с дубьем бы — к тому воеводе, с большой бородищей! — сказал второй паренек.
— К Прозоровскому, — подсказали в толпе.
Мальчишка кивнул.
— Ага, вот к нему бы, к тому, и с дубьем. А Львов Семен — только бражник, не злой…
— Ну, гайда! — послал Наумов.
Мальчишки помчались.
Возле разинского каравана, у волжской пристани, толпа не рассеивалась до самого вечера. Иные из астраханцев успели побывать на казачьих стругах и от того почитали себя счастливыми. Догадливые бежали в кабаки и тащили вино на струги. За услуги разинцы кидали им пригоршни серебра. Сюда волокли поросят, барашков, гусей, катили пиво, бузу…
ОГЛАВЛЕHИЕ