Юрий Владимирович Галь

В одно осеннее утро 1945 г. Сергей Иванович вбежал в дежурку больницы и сказал: «Тамара, я привел к вам мальчика, который во время немецкой оккупации бывал в вашем доме». Сбежав по лестнице, я увидела очень бледного, тоненького юношу в длинном темном пальто.

 

У Юры в Ленинграде была мама, где-то в ссылке отец, имевший уже другую семью. Юра с нежностью говорил о неизвестной ему сестре. Туберкулезом он болел давно и имел полное право не быть мобилизованным, но не воспользовался этим. Под Пушкиным его отряд, состоявший из таких же юнцов, как и он, попал в руки немцев. В плену ему много помогал профессор Кенигсбергского университета Арсеньев.

Немцы переместили пленных в Эстонию, предоставив им некоторую свободу. Юра как туберкулезный попал на лечение в Тартуский санаторий. Жадно читавший, искал возможности получать книги. Кто-то ему сказал, что книги он свободно получит у доктора Бежаницкой и будет еще и накормлен.

«Ну как мама, очень ли ей плохо?» — тревожно спрашивала я. Юра, пожав плечами, сказал, что дом всегда был полон молодежи, и что он уходил накормленный, с книгой для чтения и тяжестью в кармане — туда был положен сверток с едой. Подлечившись, он вернулся в Таллинн, стал как-то работать.

Юра, как губка впитавший в себя все драгоценное Ленинграда, прекрасно знавший архитектуру и живопись, писавший стихи, — в Таллинне перезнакомился с поэтами, стал мужем очень своеобразной, умной, пишущей стихи Ирины Константиновны Борман (ИрБор — как она тогда подписывалась). Когда немцы стали отступать, он, понимая, что русские его немедленно арестуют, уехал в Германию, но очень скоро ужаснулся своему поступку, спрятался, дождался прихода русских. Юру хотели расстрелять сразу же, но произошла какая-то благословенная заминка. Его подержали в тюрьме, дали десять лет и отправили этапом в Сибирь, в инвалидный лагерь Мариинских лагерей Баим, куда собирали туберкулезников.

Я не могла дождаться конца рабочего дня, чтобы рассказать своим друзьям об этом чуде — 24-летнем ленинградце, который, попав в плен, оказался в Эстонии, бывал в нашем доме, знает мою маму, а в Таллинне моих знакомых. Но мой восторженный рассказ произвел совершенно обратное действие. Человек, побывавший в немецком плену, не погибший, а живший какое-то время интересной и полной жизнью, был для них неприемлем. Огорчена я была очень. Рассказывала, как он умен и начитан, какой искренний, наконец, какой больной и слабый. Ничего не помогало. А я ведь назначила на следующий день встречу в бараке. Не могла же я сказать Юре, что им гнушаются! Положилась на его очарование, задержалась на работе, а когда с опозданием вошла в барак, Юра и Соня Спасская уже сидели на краешке нижних нар и наперебой наизусть читали стихи Мандельштама, а Мария Леопольдовна ласково на них смотрела. И все-таки, впоследствии, когда устраивались наши «фестивали», я не могла добиться, чтобы в них участвовал и Юра, хотя «фестивали» бывали благодаря посылкам, которые присылала мне моя мама!

У Юры была переписка с женой и матерью — Серафимой Александровной Пискаревой. Обе присылали ему посылки. От

 

работы он был освобожден по болезни. Был в самом тесном общении с Марией Леопольдовной и Соней — оказался для них достойным собеседником, а я только слушала. У Сергея Ивановича безотказно получал книги. Ни на что не жаловался, даже на ужасающие условия туберкулезного барака. Постепенно снова начал писать стихи. Вот о нашем Баиме:

Я видел городок царевича Гвидона.

Его назвали — лагерная зона.

Как остров на море. Кругом снега,

В лазурном небе тонут берега.

Или обитель иноков в лесу

И я подвижничество там несу.

Иль крепость древнерусская. И надо

Сдержать многострадальную осаду.

Ужели я хотел сюда попасть,

Чтоб Бога потерять и в рабство впасть!

29 января 1946 г.

И о себе в Баиме:

 

Когда иду конбазы мимо,

Вдоль водокачки прохожу,

Я знаю неопровержимо,

Что я свое еще скажу.

А чуть стемнеет, засыпаю

Без сил, усталый от всего

И безысходно понимаю,

Как его мало, своего.

4 февраля 1946 г.

7 февраля Юра вызвал меня из больницы и передал листочек с написанным стихотворением. Сказал, что к нему начинает возвращаться жизнь, что он на снегу написал стихи, успел сбегать в барак за карандашом и бумагой — и вот, не затоптали — принес их мне.

А сегодня мне сон приснился.

Вышел — места себе не найду.

Лишь холодной водой умылся

На от солнца искрящемся льду.

Это бродит вино молодое

До сих пор, с незапамятных лет,

Это небо опять голубое,

Это воздух весенний и свет.

Каждый день что-нибудь да приносит:

Чаще сон, а сегодня не сон...

Птичья бестолочь как отголосок

Незапамятных сердцу времен.

7 февраля 1946 г.

Стихотворение я дала прочесть нашей сестре-хозяйке — Ксении Васильевне. Та сказала: «Это ведь объяснение в любви!» «Ну что

 

 

вы, — возмутилась я. К кому бы!  Просто он возвращается к жизни».

Воскресшие силы явились залогом,

Что я не оставлен в великой беде.

Не тайная связь — это заговор с Богом

За лучший, за равный с другими удел.

22 февраля 1946 г.

 

Свет мягкий, тихий — это сверху.

Далеко слышны голоса.

Мир на душе — и это сверху.

Нам отворились небеса.

Так на причастьи — это сверху.

Так зарождается любовь.

Молочный свет. И это сверху:

Господня милость вновь и вновь.

15 февраля 1946 г.

 

Звезды молоком меня поили,

Горьким хлебом черная земля,

А мечты, как овцы, уходили

На ночь в Елисейские поля.

С самого начала дух полыни

Обнял, одурманил, полонил.

Родина — безвестная доныне —

Раньше я не так тебя любил.

22 февраля 1946 г.

Софья Львовна Дейч — сестра 15-го барака — была самой правоверной и несгибаемой. Горячо всегда спорила. Сергей Иванович называл ее «Орлеанской девой» и всячески по-доброму поддразнивал. Однажды в споре с Юрой она произнесла слово «гражданственность» и привела известные строки Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Юра, сидевший нахмурившись, поднял на нее глаза и стал говорить только что возникшие в его мыслях стихи:

Здесь я укрыт и от властей,

И от завистливого взора,

И от гражданского позора —

Быть гражданином наших дней.

Моя свободная стезя

И здесь все так же непреложна —

Быть гражданином мне нельзя,

Не быть поэтом — невозможно.

Юра очень любил свою жену, гордился ею и имел на то основания: Ирина была человеком особенным — вот уж ничего не было в ней от трафарета, все всегда свое, неожиданное и оригинальное.

 

Познакомился он с Ириной Борман в Таллинне весной 1943 г. на праздновании дня рождения в семье общих знакомых. На следующий день они вдвоем были в концертном зале «Эстония».

 

Вечер без лжи. Ничего не солгали

Ни улыбка, ни голос, ни взгляд!

Бессмертная жизнь. Для меня в этом зале

Невольно воскрес Ленинград.

Я верую чуду, что вновь мои руки

Свободны от тяжких оков.

Но больше не буду. Утихните звуки

Еще не рожденных стихов. 

2 марта 1943 г.

 

Ключики от сердца и от двери

И великий ритуал жены

Лишь по безотчетному доверью

Сразу же мне были вручены.

Без меня квартира пустовала,

Я ее собою наполнял.

Ты меня как должное встречала.

Ты входила — я тебя встречал.

***

Такая Ты — дана такому мне!

И это не в бреду и не во сне.

За что мне столько? Или это в долг?

Чтоб разум креп, чтоб голос не умолк?

Такую я Тебя не заслужил.

Но неужели пожалею сил?

Я даже не слыхал, что есть такие:

Такие здешние и вместе с тем святые.

31 октября 1943 г.

И уже в разлуке, в Германии:

 

Я никого не разлюбил.

Тебя ли разлюблю, Ирина?

И нежностью наполовину

Тебя ли я ожесточил?

Когда я возвращусь домой,

Подругой будет не другая.

Одна на свете есть такая —

И это Ты. И я с Тобой.

Но попаду ли я домой?

20 ноября 1944 г.

 

Попеняй меня, болею

И не делом занят.

Ты теперь еще милее —

И жена и няня.

Ты теперь еще нужней —

Без тебя застыну.

 

Ты теперь еще нежней,

Как к родному сыну.

Подойди же. Попеняй.

Попеняй построже.

Мне поможет воркотня,

Нежность не поможет.

27 декабря 1944 г

Теряет лепестки жасмин. Сад в белых лепестках.

От романтических годин есть что-то в этих днях.

В твоих руках жасмина гроздь. Сегодня мы грустны.

Мы не одни, сегодня гость. Он грустен, как и мы.

На старенькой скамье сидит, в руке сжимая трость.

О дружбе юных говорит наш старомодный гость.

Не дружат так, как дружит он, не любят так, как мы.

Наш гость — он музам посвящен. И мы посвящены.

Непосвященным не понять, как дивно наизусть

Стихи старинные читать в жасминовую грусть.

Не говоря уже о том, но что нам до того —

Как дивно нам любить вдвоем друг друга и его.

Гость у Ирины Борман и Юры — Юрий Павлович Иваск — поэт и литературовед. Стихотворение написано в Баиме 4 декабря 1945 г., относится к лету 1943 г.

29 марта 1946 г. Юре исполнялось 25 лет. Нам очень хотелось его порадовать, празднично отметить день его рождения. Заранее, через вольных, был куплен кофе. В совершенно пустых сибирских магазинах лежали эти зеленые, никому не известные и дорогостоящие зерна. Голодное население покупало их, клало в кастрюли, заливало водой, солило и бесконечно варило. «Чертовы бобы — возмущенно говорили люди. — Ни вкуса, ни мягкости!»

Кофе жарили очень весело в землянке дезинфектора Левушки Жмиевского. Это был молодой польский коммунист, тоже писавший стихи и друживший с Юрой.

Про Левушку говорили, что, находясь, как дезинфектор, постоянно в бане среди голых людей, он совершенно потерял представление о разнице между одетостью и раздетостью. Не видел, что человек гол! Я в этом, увы, убедилась сама. Однажды наша секция барака мылась, и мы с Марией Леопольдовной стояли в очереди за второй (давали только две!) шайкой воды. Вдали среди пара возник вошедший в баню Левушка. Оглядываясь и ища что-то, он увидел наши лица. Я предусмотрительно спряталась за спину Марии Леопольдовны, а та закрылась, как щитом, присланным из дому огромным тазом. Левушка, работая локтями, радостно пробирался к нам. Он очень любил и чтил Марию Леопольдовну и, сияя, обратился к ней с речью по поводу того, что очередную книгу прочел, но со многим не согласен. Мария Леопольдовна спокойно сказала, что обсуждение этого правильнее было бы отложить до более благоприятной обстановки. Тут Левушка вдруг очнулся, покраснел,

                             

 

закрыл лицо руками, стал пятиться от нас, толкая рассерженных женщин. Вечером приходил в барак просить прощения,

Ранним утром 29 марта, до работы, я вошла в темный коридор туберкулезного барака. Попросила какого-то паренька вызвать Юру Галя. Он открыл одну из дверей и выкрикнул имя. Гул, стоявший в накуренном до синевы и загроможденном двухэтажными нарами помещении, на секунду стих, и ко мне вышел Юра. Он, как и все остальные, был одет по-уличному — в бараке было холодно.

«Юра, — сказала я. — Я пришла тебя поздравить». — «Спасибо, — ответил он. — Меня уже успел поздравить начальничек». И снял шапку со своей только что наголо обритой головы. Вот бедняга — за зиму у него уже хорошо отросли волосы.

Празднование состоялось в Левушкиной землянке. Жил он в ней с другим дезинфектором, который деликатно ушел. Пройти в жилое помещение надо было через склад дезинфицирующих средств, и после ошеломляющего запаха воздух в заднем помещении казался чистым. Соня Спасская была в больнице, а Мария Леопольдовна сильно простужена. Накануне она сопровождала в Маргоспиталь больных на консультацию и страшно замерзла. Софье Львовне и мне, бросившимся ее раздевать, растирать и поить горячим чаем, она сказала, что никогда бы не поверила, что можно так страстно мечтать о лагерном бараке. Тяжело кашлявшая, она послала меня сказать Юре словами газетного объявления об обмене квартир:

«Меняю одну в 60 на две по 30». «Никаких по тридцать! — вскричали Юра и Левушка, накрывавшие праздничный стол. — Одну в шестьдесят!». Пришлось закутать Марию Леопольдовну и вести сквозь метель. Юра выложил на стол всю полученную посылку, благоухал кофе, заглушая хлорамин.

Главными гостями были Мария Леопольдовна и Валериан Федорович Переверзев. Я впервые слышала его голос и умную речь. Обычно же только видела его одинокую фигуру, шагающую по лагерю в любую погоду.

В тысяча девятьсот проклятые годы (в 37-м или в 38-м) он был обвинен не то в идеализме, не то в формализме в литературоведении. Появился даже термин — «переверзевщина», и было много жертв.

В однотомной Советской энциклопедии, изданной в 1984 году, помещены сведения о профессоре Переверзеве:

«Переверзев Валериан Федорович (1882-1968), сов. литературовед. Тр. о Н. В. Гоголе, Ф. М. Достоевском, др. рус. лит-ре. Вульгарно-социол. ошибки П. были подвергнуты критике (кон. 20-х — нач. 30-х гг.)».

А я-то думала, что гонения на этого умного и достойного ученого начались в 1937 году и — гуляя по дорожкам инвалидного лагеря Баим летом 1946 года — он кончал свой 10-летний срок. А оказалось — почти двадцатилетний!!!  И все это так приятно и безобидно названо: «Ошибки были подвергнуты критике»...

 

Мария Леопольдовна и Юра были для Переверзева достойными собеседниками, а Левушка и я получали удовольствие, слушая их. Потом Юра читал стихи. Мы пропустили отбой и шли в наши бараки, скрытые метелью, держа друг друга под руку, смеясь и разговаривая, как будто это был вовсе не лагерь.

Дважды Юра выступал на лагерных концертах. Наша компания в полном составе была в зале.

В первый раз это было просто превосходно. Среди других номеров была разыграна сценка, написанная Юрой. В ней было два действующих лица, не менявших своей наружности и игравших самих себя. Новичок, попавший в лагерь, — Юра и блатарь в картузе и начищенных сапогах. Оба лежали на полу, и проснувшийся Юра жалобно говорил, что у него разбились очки.

— Эка беда, — утешал его блатарь. — Пройдешь комиссовку — и порядок.

— Как это комиссовку?

— А это так: сидят этакие вольняшечки-врачихи и говорят тебе: «Имя, фамилия — дышите. Статья, срок — не дышите! Повернитесь спиной, спустите штаны!» Посмотрят на твою ... и пропишут: труд слепого!

Смеху было много. Комиссовки, действительно, проходили подобным образом: по съеденности ягодичных мышц определялась степень инвалидности.

Во второй раз вышло просто ужасно. Чтение Юрой своих стихов шло после какой-то смешной сценки. Слушатели ожидали если не веселое, то во всяком случае любовное. К началу первого стихотворения еще прислушивались, но конец его уже потонул в гуле разговоров, смеха, возгласов и окриков.

Мой город! Вечность! Молодость моя!

Гранит Невы. Холодный шпиль Трезини.

Какая ширь, какая четкость линий,

Все в серебре! И где его края?

Бессонная воздушная струя

Прошелестит в развенчанной вершине.

Решетку Фельтена покрыл мохнатый иней

Под снегом полукруглая скамья.

От Летнего до самого Сената

Иди, иди, целебный воздух пей.

Усталая душа опять богата —

Не будет ни раздумий, ни скорбей,

Останется багровый свет заката

И лязг к реке спадающих цепей.

Зал шумел, все было непонятно и ненужно. А Юра, совершенно потерявшийся Юра, продолжал:

Пейзажи Добиньи — вам холодно под ветром

Вам надо бы музей, ценителей, почет.

 

А этот налетит — и лист, маститым мэтром

Написанный, — еще зеленым рвет.

Опять порыв, опять порыв неотразимый.

Он беспощаден, вестник снежных орд.

А там томительные северные зимы —

И вы превращены в посредственный офорт.

Мы протолкались к Юре. Он был совершенно раздавлен и все повторял, что никогда больше, никогда не будет свои стихи читать. И не читал.

Здоровье Юры разрушалось на наших глазах, но его поэтическая душа, вернувшаяся к жизни, нуждалась в увлеченности тут же, рядом. И он выдумал меня. Никого более подходящего не было. Я, считавшаяся молодой, и то была тридцати четырех лет, а остальные... Я пыталась разочаровать его, образумить, но это его очень огорчало. Уже в то время голос его начал хрипнуть — процесс переходил на горло. Мы все понимали его обреченность. Я перестала протестовать и была просто осыпана стихами. Меня это пугало и огорчало, но я оправдывала себя тем, что это дает Юре силы жить.

Живу в аду, живу в бреду, у любопытных на виду.

Звено к звену, звено к звену, в метафизическом плену.

За цепью цепь, за цепью цепь больших и маленьких судеб. И как тут сохранить лицо, когда вокруг тебя кольцо?

 

Но мне воздвигнуть удалось воображаемую ось

И от земли до самых звезд мне не закрыт свободный рост. Я не один в моей беде — здесь люди те же, что везде.

И среди них одна — тиха, чужда соблазна и греха.

 

Ты виновата в том, что я тебя люблю,

А мне любить нельзя и я любовью слабну,

Из дома вон бегу, когда гуляю — зябну,

Среди людей скучаю и дремлю.

И нежности моей к тебе не превозмочь.

И нежности моей нет выхода прямого —

И нерожденным умирает слово.

Ты виновата в том, что мне нельзя помочь.

В апреле одно стихотворение следовало за другим.

 

Любовь снедает, как недуг.

Жизнь вся дана, как обещанье.

А самый совершенный звук

Запечатлен в твоем молчанье.

6 апреля 1946 г.

 

В тебе одной такая благодать,

Загадочность и холод в каждом слове.

 

А может быть тут нечего гадать —

Мне одному твое бесстрастье внове.

И тайный смысл в словах твоих ловлю.

И то, что не найду его, я знаю,

Но потому, что я тебя люблю,

Напрасных поисков не оставляю.

6 апреля 1946 г

 

Мы воздушные замки строим, а фантазия так слаба!

Все равно не придумать лучше, чем придумает нам судьба.

А воздушные поцелуи — непосильный для сердца груз:

Без того спеленали тело столько тайных и явных уз.

Точно карточный домик вижу — стены шаткие — это я.

Как же надо теперь дышать мне, чтоб не рухнула жизнь моя?

9 апреля 1946 г.

Беседовали мы обычно втроем — Соня Спасская, Юра и я. Соня была интереснейшим собеседником, умным и горячим. А Юре хотелось тишины и вдумчивости, и родилась несправедливейшая эпиграмма, которую, к счастью, Соня никогда не слышала:

Старая дуэнья из Козьмы Пруткова

Губит вдохновенье, убивает слово.

Подожди, Тамара, поздно или рано

От дуэньи старой я тебя достану.

Май в Сибири всегда волшебный — совершенно безоблачный, с рвущимися из земли силами жизни. Юра облюбовал разрушенное крыльцо прачечной (вход был с другого конца). Вокруг уже пробивалась трава, протоптанные дороги были шагах в десяти — для лагеря это уже уединение. Он называл эти гнилые бревнышки «у Ариши», хотя прачками в Баиме были вовсе не «Ариши», а мужчины-китайцы.

Я приходила к «Арише» после работы. Освещенный заходящим солнцем Юра сразу же начинал читать написанное за день.

За все минувшие года моей любви, моей печали —

Должно быть новая звезда уже сияет в моей дали.

1 мая 1946 г.

 

Для всех ты в незаметной роли,

А мне ты ангелом была.

Все вижу в светлом ореоле:

Твою главу, твои крыла.

Когда мое вдруг поле зренья

Пересекаешь ты, легка, —

Люблю следить издалека

Твое летящее движенье.

2 мая 1946 г.

 

Жизнь протекает в малом круге,

Да и тот, гляди, сойдет на нет.

 

И неосновательны потуги

По себе оставить некий след.

Лишь одна единая награда —

Знать, что жизнь по-своему прожил,

Что и вновь, когда бы было надо,

Ты бы все ошибки повторил.

7 мая 1946 г.

Когда фортуна отвернется, приблизится далекий Бог.

И глубь такая распахнется, что отнятых стыдишься крох.

И кажется свободней дышишь, когда подумаешь, что ты

Освобожден и от излишеств, и от излишней суеты.

9 мая 1946 г.

 

Предустановленной черты

Моя любовь не нарушала,

Но электрическое «Ты»

Само по жилам пробежало.

12 мая 1946 г.

 

Девочка, мир светлый ей в удел!

Огонек без чада и нагара.

Девочка есть и в тебе, Тамара,

Только я ее не разглядел.

Я ее сыщу и раздобуду

И тебе ее не уступлю.

С нею скарб дорожный разделю,

С нею сам светлей и чище буду.

14 мая 1946 г.

 

Не мои обиды, а изъяны

Твоего и моего нутра

Говорят, что нежность — гость незванный,

Что любить друг друга не пора.

Не секрет, что чувству дать свободу

Безрассудно — может подрасти.

Твоему спокойствию в угоду

Должен я сказать ему — прости.

Но признайся, разве во сто крат

Не было б чудесней и уместней

Произвольное прозванье «брат»

Заменить заслуженным «ровесник»!

Самая минутная подруга —

Нам сейчас остаться друг без друга

Все равно, что потерять себя.

«Как и жить и плакать без тебя».

14-16 мая 1946 г.

 

Ведь совсем неважно — быть любимым

Или нелюбимым — лишь бы быть.

Все, что я считал неповторимым,

Хоть в какой-то мере повторить.

 

Счастье меня рано утомило.

Слава Богу, отдых был мне дан.

Вновь любви и дуновенье мило,

Вновь теряю разум не по дням.

Только знак привязанности скрытой

Не куплю ценою жизни всей —

Явится рожденье Афродиты

Тайной силою своих вещей.

19 мая 1946 г.

 

А я теперь с бессонницей дружу.

Твои, любовь, я узнаю приметы.

Твои, любовь, уроки я твержу

И заговариваюсь сам с собой до света.

Великодушно не кляну клопов.

Ликую, бодрствую на постели.

Внимая зову твоему, любовь,

И отзыву в моем бессонном теле,

22 мая 1946 г.

 

Прости мне дерзкое вторжение

В твою заветную страну.

Как я ни дик — на разрушенье

Твоих святынь не посягну.

И, отступая в беспорядке

До опрокинутых границ,

Теряю из моей тетрадки

В твоей земле пять-шесть страниц.

Какая их постигнет участь?

Какой они оставят след?

Но, за себя стыдясь и мучась,

Я не стыжусь за этот бред.

31 мая 1946 г.

 

Как ключевой воды напиться

Иду увидеться с тобой.

Вовеки в сердце не затмится

Мой ежедневный водопой.

Ты даже взглядом не подаришь

И бровью ты не поведешь —

Но будто в колокол ударишь

И бросишь в сладостную дрожь.

1 июня 1946 г

 

Любить — равняется тиранить и ревновать, и не щадить

Но можно ли больнее ранить, чем опасением  любить?

 

1 апреля 1946 г.

 

Ты моей сестрою быть хотела,

Я сопротивлялся до поры —

Разве так любуются на тело,

На руки своей родной сестры?

 

А теперь я столь благоговею,

Пред тобой, ты столь на высоте,

Что тебя и попросить не смею

Быть моей сестрою во Христе.

1 июня 1946 г.

В начале июня с Юрой стало твориться что-то странное. Чувствовалась какая-то душевная мука. Он ждал свидания с матерью, которая должна была поехать в командировку. Она работала бухгалтером-ревизором на каком-то предприятии, имевшем филиалы в Сибири. Собиралась отклониться от своего маршрута и повидать сына. Разрешения на свидание у нее не было.

Благодаря цензуре все наши «вдохи» и «выдохи» были известны начальству. Третий отдел (он, кажется, при всех правительствах третий) стал вызывать Юру, настаивая, чтобы он стал осведомителем, и грозя не дать свидания с матерью. Юра скрывал от всех свою беду, так как каждый раз подписывал бумагу, что за разглашение получит дополнительный срок. Наконец, он не выдержал и признался Соне Спасской. Та взяла его крепко за плечи и сказала властно и спокойно: «Вы выпрямитесь, перестанете бояться, будете так прямо смотреть в глаза и скажете, что никогда никаким осведомителем не станете, чего бы вам это ни стоило».

Юра так и сделал, и от него отстали. Мне рассказывали, что после свидания с матерью Юра, весь светящийся, подошел к сидевшей за столом Соне Спасской и, к удивлению старушек, крепко и нежно ее поцеловал. С тех пор они стали не только собеседниками, но и друзьями.

У меня шел последний месяц перед освобождением: 4 июля кончался мой пятилетний срок. Правда, я ушла только 16-го, задержанная на две недели.

Июньские стихи печальные, полные раздумий.

Нет, мы не те, не те, не те,

Такими ли мы были прежде!

А все взываем вверх к мечте

Навстречу подлинной надежде,

А все доверчиво вторим

Чуть слышному благому звуку,

Пред избавлением своим

Прощая миру нашу муку.

О, как безропотна душа!

Живет и любит, и страдает.

В своей темнице хороша

И знает Бога и не знает.

2 июня 1946 г.

Молюсь и верю, как умею, но никого так не люблю,

Как легкую мою Психею — простую душеньку мою.

Когда чужда земной тревоги она летит нивесть куда,

С живым свидетельством о Боге не расставаясь никогда.

 

2 апреля 1946 г.

 

А я боялся как напасти

Возникновенья этой страсти.

И не моя вина, поверь,

Что кончилась борьба теперь.

Я мог бороться с злым началом —

В тебе блеск не того огня.

Твое сиянье означало

Свет новой эры для меня.

6 июня 1946 г.

О себе:

От сна очнется на мгновенье,

С улыбкой вспомнит, что влюблен

И вновь, хранимый Провиденьем,

В глубокий погрузится сон.

***

Не пророк в своей отчизне, уничтожен, умерщвлен

По какой-то новой жизни все еще томится он.

***

Это мне стеречь пустое небо

С гноища презренных этих мест.

Без надежд и без хулы на небо

Крест неся, как добровольный крест.

19 июня 1946 г.

 

РАЗЛУКА

 

Пойми, я сам еще не знаю,

Что я с тобой навек теряю.

Какая не пустая связь

Меж нами вот — оборвалась.

Какой магический магнит

Уже нас вместе не пронзит.

Все впереди. Вся боль разлуки,

Вся пустота моих ночей.

Пустые дни, пустые руки,

И тень твоя среди теней.

Подходит неизбежный день —

Мне остается только тень.

20 июня 1946 г,

 

У любви своя археология.

Торс ее как воссоздам? Вопрос!

Перебитые так грубо ноги я,

Два крыла и кисти рук и нос!

Линии ее пытливо щупаю

И какой ни назову ее —

Строгой, робкой, хрупкой, дерзкой, глупою —

Как воображение мое.

Жалостливая, бесчеловечная,

Беззащитна и чиста, горда.

И обезображенная — вечная.

И слепая — видит свет всегда.

24 июня 1946 г

 

Любить — так на высоких нотах,

Так гибель каркая себе,

Не соблазняясь на длиннотах,

Ничем не жертвуя судьбе.

Без сожаленья, без заботы,

Любить — так очертя главу —

Пускай жизнь после сводит счеты

И мир предстанет наяву.

28 июня 1946 г.

 

Не скоро потухает разум.

Не скоро истлевает прах.

И задохнуся я не сразу —

Но люди выдумали страх.

28 июня 1946 г.

В июле Юра был занят переписыванием стихов в крошечную книжечку. Почерк у него был бисерный, на страничку помещалось стихотворение. Книжечку я должна была вывезти из лагеря.

Когда закончился срок, я жила две недели в деревне, продолжая работать в больнице. Каждый вечер после работы Юра провожал меня до вахты.

13-м июля помечены три горестных стихотворения:

 

Круг родных и близких уже, уже,

Не поправить и не изменить.

Разве я просил, что б было хуже,

Путеводную теряя нить?

Старость наша — тоже сиротинство —

Никому нет дела до сирот.

Это метит Бог своих любимцев

И дорожный посох подает.

От людей не скрыть мое уродство —

Слеп один Господь на вышине:

Сиротинство, горькое сиротство

Только лишь и разглядел во мне.

 

В ней различаю я черты

Той заповедной простоты,

Какая и была и есть

Для всех в аду благая весть.

При ней я вижу наяву,

Зачем я здесь в аду живу.

Все то, чего другой народ

Еще не скоро разберет.

 

 

Мелькают дни или стоят —

Все тот же ад, все тот же смрад.

И если эта жизнь течет —

Как знать, назад или вперед?

Встречаемся мы или нет —

Ее щадит мой черный бред.

И слово трудное «люблю»

Из уст ее не тороплю.

В день моего окончательного ухода 16 июля 1946 г. Юра меня не провожал. Потом из письма я узнала, что он лежал в траве у «Аришиного» крыльца. В письме было три стихотворения от 16-17 июля.

 

Далеко от жилья, в березняке,

Под голубым шатром, когда всего так много,

В траве, теряя сам себя и Бога —

Отдался весь земле, в одном броске.

***

Над Сибирью раскатились грозы.

За грозою радуги встают.

Слезы и мучительные грезы

Дольше всех в душе моей живут.

Вед моих давно не замечаю,

Не хочу и думать про беду —

Только в небе молнии считаю

И раската грома страстно жду.

Дождь так дождь. На солнце засверкала

Радуга-дуга, моя душа!

Вышла из груди и в небе встала —

Тело раскололось не дыша.

Вот и все. Захочется заплакать,

И не соберешь ни сил, ни слез.

Гнет Господень, тучи, лужи, слякоть

И смятение живучих грез.

***

Прощанье наше было не прощаньем

И не прощаньем в вечность перейдет,

А самым сокровенным обещаньем

Великих, незаслуженных щедрот.

Я жила уже в Тарту, в уютном и умном мамином доме. От Юры приходили письма со стихами. Письма были тоскливыми, все больше и больше в них чувствовалась болезнь.

 

Земная бедная любовь, или моя зубная боль,

Иль бремя косной немоты, или паренье — ты и ты...

И звезды августа твои, и маки алые — твои,

Боренье рифм и тишины, мои бессонницы и сны,

Мое пространство и простор, непостоянство и раздор,

Все тяготение мое, недоумение мое.

2 августа 1946 г.

 

 

Ты путеводная звезда.

Ты проводник в сухой пустыне.

Всегда? О, если бы всегда,

Не ты, твое благое имя.

Оно звучит, звенит, зовет

И рвется на высоких нотах.

Не ты, не ласточки полет,

А устремление полета.

Какая распростерлась даль,

Какие распростерлись годы —

Такие вместятся едва ль

Под нашим дольним небосводом.

4 августа 1946 г.

Юра был недоволен моими ответами, считал их редкими и равнодушными.

 

Так железо гремит на крыше,

Так на ветре поют флюгера,

Так любовь в моем сердце дышит —

Тень сегодня,

Ангел вчера.

Та любовь, от какой лихорадит,

От какой не дождешься добра,

От какой не обещана радость —

Тень сегодня,

Ангел вчера.

Та любовь, что в разбитом сердце

Вьет гнездо себе. Та любовь,

Что должна разрешиться смертью

И со смертью —

Начаться вновь.

17 августа 1946 г.

 

Я вижу вечности глаза пустые,

Когда моя любовь летит к твоей

Через поля космической России

И возвращается, не встретясь с ней.

И в жизни, когда я письма отправляю,

Все кажется — они придут назад

С лиловыми чернилами по краю —

Для почты неизвестен адресат.

20 августа 1946 г.

Сентябрьские стихи были еще более горестными. В ответ на мои внушения и нравоучения Юра прислал мне стихотворение, написанное жене:

 

Такая Ты — такому мне дана.

Такую я зову тебя — жена.

Но есть другая... Как ее назвать?

Какую требуется доказать?

 

 

Пусть женихами Ты окружена,

Ты Пенелопа дома и одна.

Но есть другая... Где ее искать?

Какую требуется доказать?

Ей только бы сводить меня с ума,

Ни ласкового слова, ни письма...

Жива ль она? И чем она жива?

И внятны ль для нее мои слова.

Наверняка одно сказать могу —

Она живет в моем больном мозгу.

Когда мой ум вернется вновь ко мне,

И я вернусь к Тебе, к моей жене.

6 сентября 1946 г

 

Два сердца живут в одном мире —

Но бьются они невпопад.

Счастливое — в райской квартире,

Разбитое ввергнуто в ад.

Счастливое дышит на воле,

Разбитое — ноет во мгле.

Два сердца, две разные доли,

Но путь их один на земле.

И вот — кто найдет объясненье?

Порою в сердцах зазвучат:

В разбитом — свободное пенье,

В счастливом — тоска и разлад.

12 сентября 1946 г. исполнилось два года Юриного заключения. Впереди — 8 лет! Подумать даже страшно!

 

Одна зима, как ночь одна,

А после — новая весна...

Расколется на речке лед.

Христос Воскресе — весть придет.

Немного молодой травы,

Немного золотой листвы...

И снова снег засыпет нас —

И так по кругу восемь раз!

12 сентября 1946 г.

Что стих рождается из звезд, беспомощности и стыда —

Об этом поздно узнаешь, но не забудешь никогда.

Что «боль» рифмуется с «любовь», что липкий пот со лба — судьба,

Об этом поздно узнаешь всей мукой своего горба.

Еще поздней узнаешь ты, когда уж не вернуть назад,

Что эти звезды, горб, любовь —

прекрасней всех земных наград.

Октябрь 1946 г.

 

Тюрьма моя мне не тюрьма,

Я знаю — не сойду с ума,

Какая б ни спустилась тьма,

 

 

Не испугает смерть сама,

Но если долго нет письма...

Здоровье Юры ухудшалось, он попал в туберкулезный стационар, и тут в его жизни появилась Надя Гормизе! Милая Надя — да будет она благословенна — сестра туберкулезного стационара. Об этом последнем времени его жизни говорят стихи, присылаемые в письмах. Их много. Я приведу только относящиеся к Наде.

 

Твоя рука в моей руке.

Ни слова у тебя, ни слога...

Но на едином языке

Мы в нашем сердце славим Бога.

Люблю я бедственный обряд —

Присесть к постели, взять за руку

И чувствовать, что ту же муку

Твои уста в себе таят.

 

Больное сердце жить устало,

Стучит в груди: пора! Пора!

А жизнь: стыдись, ты прожил мало,

Вот новый дар тебе — сестра!

И я, безумный и холодный,

Покорствую — и чудо... Вновь

Мне точит сердце червь голодный —

Скупая, поздняя любовь.

Как ласку новую приемлю

Сестры бесхитростную речь.

И странно: я ль в сырую землю

Еще вчера готов был лечь?

Да, что бы там не лепетало

Мне сердце бедное мое —

Еще ни разу не бывало,

Чтоб жизнь не взяла бы свое.

 

Игра далеко завела,

Она игрой и не была.

Я удивляться только мог —

И первый шаг уж был далек.

Не знаю я, чем ты взяла,

Как угол мой ты обжила,

Как в плоть мою вошла и в кровь,

(Я не сказал — любовь)...

 

Когда тебе изменят силы —

Измены прочие не в счет!

А мужество... сознайся милой,

Что жизнь ведь вспять не потечет.

Люблю, что встанет между нами?

Все вздор, какое там люблю,

 

Когда костлявыми руками

Я воздух с жадностью ловлю.

***

«Кроме любви твоей и смерти

Не вижу в жизни я путей.

Тень смерти налегла на сердце,

Не жить мне без любви твоей,

Без ласк твоих, без поцелуя,

Без слова терпкого «люблю» —

До вечера не доживу я,

О хлебе я тебя молю».

Ты отвечала без смущенья:

«Тебе нужна любовь — возьми!

Меня смешит твое мученье.

Люби, как любят меж людьми».

Надя освобождалась 1 сентября 1947 г. Этим числом датировано посвященное ей стихотворение.

НАДЕЖДА

 

Ты — женщина. Ты грела и светила

Все это лето с солнцем наравне.

Ты уезжаешь. Никакая сила

Уже не возвратит тебя ко мне.

 

И я пишу, как будто издалека.

Глаза сухи. Я плакать был бы рад. Последние слова, последний взгляд —

И снова одиночество без срока.

 

Ты — женщина. Все в имени твоем:

Моя тоска, надежда, безнадежность, Пропащий дар, невыстроенный дом, Мечтательность и скованная нежность,

***

Не узаконенная злоба —

За око око, кровь за кровь.

Не бредни о любви до гроба.

И все ж пред гробом есть любовь!

И там же, где болел и чах ты,

Томим бессмысленной судьбой,

Был час один у самой вахты,

Который все затмил собой.

***

Господи, Твой промысел чудесен!

Я люблю. Любовь Тобой дана...

Господи, Тебе не надо песен —

Жизнь моя и так Тебе видна.

- 257 -

Острова расписаны золотыми красками,

Рыбаки у свай.

Из города вырвался как — неведомо,

В счастливую первобытность впал.

Мне навстречу от прошлого заповеданный

Прибрежный вал.

Помню все, казалось, и ты явишься

В этом парке — неповторимо простой.

И доныне ты мне этой минутой нравишься

Непережитой...

И последнее, предсмертное...

 

Ты, только ты — как неотступны мысли,

Все рвусь к тебе — хладея и скорбя.

Пусть мы разлуки нашей не исчислим —

Все рвусь к тебе — хладея и скорбя.

 

Ты, снова ты — теперь уже навеки

Цари в уединении моем,

Да так, что б горечь слез ожгла мне веки

Своим всеочищающим огнем.

 

Летят часы. Ничто не содрогнется

В ничем не нарушимой тишине.

Пусть это никогда не доведется —

Все кажется, что ты войдешь ко мне.

Пройдут года, и стихи Юрия Галя обязательно будут прочтены. И вспомнят умершего в лагерях 26-летнего поэта, и по его стихам — совершенно правдивым — восстановят жизнь его души в безжалостных условиях 40-х годов XX века.

От Льва Абрамовича Мнухина я узнала, что несколько стихотворений Юрия Галя были помещены в альманахах, издававшихся в середине 50-х гг. за границей: антология «На Западе», Нью-Йорк, изд-во Чехова, 1953 г., ред. Ю. П. Иваска — шесть стихотворений и альманах «Опыты», под ред. Р. Н. Гринберга и Ю. П. Иваска — два стихотворения.

В конце 1990 г. в Тарту, уже после смерти профессора Тартуского университета Зары Григорьевны Минц, вышел XI Блоковский сборник, куда, рядом с ее статьей о творчестве поэта Юрия Галя, был помещен отрывок из моих воспоминаний и его лагерные стихи. Впервые стихи Юрия Галя были напечатаны на Родине.