Тридцатые годы в Эстонии - моими глазами

Выйдя замуж в 1930 году, я первые три года прожила в Париже. Связь с Эстонией не ослабевала. Переполненная впечатлениями, я писала письма моей маме два-три раза в неделю. Мама их хранила в прекрасной большой шкатулке с инкрустацией на крышке. Чтобы письма не пропали в военное время, шкатулку упаковали и зарыли в саду под одной из яблонь. Опасения оказались справедливы: в нашей квартире хозяйничал русский санитарный отряд, который брал себе все, что приходилось по вкусу. После войны, раскапывая под яблоней, шкатулку не нашли: по-видимому, нашелся кто-то еще более предприимчивый. До сих пор мне жаль писем — какое бы это было для меня сейчас сокровище! Я писала письма от всей души, а жизнь ведь была интереснейшая.

Летом 1931 г. мама приезжала к нам в Париж, а в 1932-м я ездила в Эстонию к маме.

Как хорошо мне было у мамы, чудесно на снятой тетей Зиной даче у моря, но главное — в конце июля в Пюхтицком монастыре состоялся пятый летний съезд РСХД в Прибалтике. Он был не такой многолюдный — приехало 160 человек.

Сейчас, вспоминая, все кажется таким добрым и благоприятным. Увы! Эстонские власти разрешили только семидневный съезд, и приехавшие парижане могли присутствовать на нем только пять дней. А из Парижа приехали: председатель Движения проф. Василий Васильевич Зеньковский, священник Движения протоиерей Сергий Четвериков и мать Мария (Скобцова). Я очаровалась матерью Марией в своей парижской жизни и теперь радовалась тому, как заинтересовались и потянулись к ней участники съезда. «Очень живая, жизнерадостная, с быстрыми порывистыми движениями, открытая, общительная <...>» — так говорит о матери Марии в своей книге Борис Плюханов. — Она показалась мне несколько диковинной монахиней».

Хочется сказать о матери Марии словами митрополита Евлогия, который, когда в марте 1932 г., в церкви Сергиевского подворья в Париже было пострижение Елизаветы Юрьевны Скобцовой, назначил ей местом аскезы пустыню человеческого сердца...

«Необычайная энергия, свободолюбивая широта взглядов, дар инициативы и властность — характерные черты ее натуры. Ни левых

 

политических симпатий, ни демагогической склонности влиять на людей она в монашестве не изжила. Собрания, речи, диспуты, свободное общение с толпой — стихия, в которую она чувствует потребность хоть изредка погружаться, дабы не увянуть душой в суетной и ответственной административной работе по руководству «Православным делом». Мать Мария приняла постриг, чтобы отдаться общественному служению безраздельно. Приняв монашество, она принесла Христу все свои дарования. В числе их — подлинный дар Божий — умение подойти к сбившимся с пути, опустившимся, спившимся людям, не гнушаясь их слабостей и недостатков».

В конце сентября 1933 г. во Франции, под Парижем, состоялся 8-й Общий съезд Движения. Председателем Движения был снова избран проф. Василий Васильевич Зеньковский, товарищем председателя — Б. П. Вышеславцев, секретарем центрального секретариата по социальной и миссионерской работе — мать Мария, секретарем центрального секретариата — редактор «Вестника» И. А. Лаговский, с временным откомандированием его для работы в Прибалтику. Для уменьшения расходов по изданию «Вестника» его печатание также перевели в Прибалтику.

Так был решен наш отъезд, но приехали мы в Тарту только в самых последних числах ноября.

Эстонские власти тянули с выдачей визы Ивану Аркадьевичу и с разрешением поселиться в Эстонии. Приближался октябрь — срок внесения квартирной платы за три последних месяца года — терм. Не внеся денег, мы не имели права жить в квартире после 1 октября. Но после уплаты у нас не осталось бы денег на покупку билетов, а разрешение на отъезд могло прийти каждый день.

Положение казалось безвыходным, но тут случилось очередное чудо. Павел Францевич Андерсон — директор ИМКА-ПРЕСС — предложил переехать в его квартиру и спокойно ждать, когда будут оформлены документы на отъезд. Спасибо ему — он нас спас!

Большая квартира Павла Францевича находилась в фешенебельном районе около Булонского леса. Нам была предоставлена комната для гостей.

Какая милая это была семья: приветливая жена и двое детей — мальчик и девочка. Меня поразили простор и комфортабельность квартиры и строгая экономия и расчет в хозяйственных делах. Все расходы записывались. Мы сразу же попросили включить нас в долю «съедобных» расходов. Француженка-прислуга жила на верхнем этаже, где были комнаты для обслуги, раз в неделю имела выходной день, когда хозяйничала сама миссис Андерсон. Я сразу же попросила разрешения в этот день вести хозяйство. Первое мое дежурство произвело настоящий фурор. Во-первых — следует признаться — я слукавила, расходы у меня были показаны в уменьшенном виде. Во-вторых, я сказала, что в обычных семьях

 

прислуга не обносит обедающих, а еда ставится на стол. В-третьих, мой обед был русским — даже продукты были куплены в русском магазине. Был борщ со сметаной, котлеты с гречневой кашей и солеными огурцами и клюквенный кисель. Все наелись досыта и поражались обилию и экономности! Когда маленькая Мэри Андерсон (ей было тогда лет шесть) заболела, из детской слышался крик: «Тмаа Паловна, Тмаа Паловна — киселл, киселл!!!»

Павел Францевич приезжал потом в Эстонию и был у нас, как родной и близкий человек. Он любил Россию и очень ценил и понимал Ивана Аркадьевича.

Пока мы были в Париже, мама жила на полном пансионе в семье Рындиных, серьезно болела, даже была в больнице. Об этом я узнала только тогда, когда все прошло. Таков мамин характер! Заботился о ней Владимир Николаевич Пашков — настоящий врач, такой прекрасный человек!

К нашему возвращению мама сняла большую пятикомнатную квартиру, недалеко от вокзала. Я была сразу же «утеплена» — в пальто был вшит ватин, руки получили вязаные варежки, ноги — теплые ботики.

Первым, куда мы попали, начав нашу тартускую жизнь, оказался праздничный субботник в Обществе русских студентов. Приближались зимние каникулы, когда студенты разъезжались на рождественские и новогодние дни. Так было интересно и приятно всех увидеть. Общество русских студентов было хорошо еще и тем, что в нем — на полных правах — продолжали бывать и те, кто не смог дальше учиться. Пожалуй, они-то и были самыми деятельными членами Общества. На украшенной елке горели свечи и раздавались смешные и остроумные подарки.

Последний номер 1933 г. «Вестника Русского студенческого христианского движения» печатался уже в Тарту, в типографии Матизена.

С 1934 г. на последней странице каждого журнала после обычного редактор И. Лаговский стояло мелким шрифтом на эстонском языке: ответственный редактор в Эстонии — Тамара Лаговская, ответственный издатель в Эстонии — Лев Шумаков.

Иван Аркадьевич Лаговский был нансеновский подданный, а на «ответственных постах» в Эстонии могли быть только граждане Эстонской Республики.

Наши имена не только стояли в журнале, мы каждый месяц его рассылали. У меня уже заранее на обложках бандеролей были написаны адреса, а упаковка бандеролей, взвешивание, наклейка марок происходили в одной из комнат типографии. Лева Шумаков сделал из рассылки настоящий праздник. Он серьезно увлекался Достоевским — читал и перечитывал его. В каждую рассылку он рассказывал какую-нибудь повесть или даже роман. Делал это так ярко, что я, все в свое время с увлечением читавшая, воспринимала Достоевского совсем по-иному, гораздо глубже. И как это мне —

 

через годы — пригодилось, когда я в 1942 г. была на «40-й колонне» Тайшетского лагеря. На работу поднимали очень рано, но начать что-то делать не было возможности — сквозь крошечные, замерзшие окошки слесарки медленно и скупо пробивался свет начинающегося утра. Все сидели около пылающей железной печки, которую топили старыми автомобильными шинами, и я рассказывала повести Достоевского.

Левушка Шумаков, мой одноклассник, уже окончил юридический факультет и работал в суде секретарем. В Эстонию он попал, как и я, в 1922 г., но совершенно фантастическим образом. Его родители приехали в Эстонию со своим младшим сыном Юрием, а Лева остался в Таганроге у чужих людей. Чтобы как-нибудь переправить его в Эстонию, его долгое время приучали отзываться на фамилию умершего эстонского мальчика. Ночью будили Леву и спрашивали имя и фамилию. Когда он стал правильно отвечать, началось его путешествие. Эстония в те годы звала вернуться своих уроженцев. В Москве, в эстонском посольстве были к Леве добры, пытались даже одеть его.

В Тарту отец Левы и Юры работал преподавателем математики в Русской гимназии, но был еще и писателем и артистом... Все в семье представлялось каким-то наигранным, неискренним. Лева любил своих родителей, но в семье казался чужим. Мы учились в одном классе, повзрослев, стали настоящими друзьями. Он был умным, начитанным, образованным, искренно верующим человеком, всей душой движенцем — верным в своих чувствах, чистым в своих поступках.

В начале января 1934 г. проходил съезд Совета Движения в Эстонии, на нем было решено начать религиозную работу среди деревенской молодежи.

В последующие годы развернулась работа Крестьянского движения. Душой его был Николай Николаевич Пенькин, окончивший в Таллинне Педагогический институт, ставший работать в родном для него Печорском крае, — человек редкой и внешней, и душевной красоты. Его ученик Петр Алексеевич Дятлов вспоминает: «Осенью 1933 г. в Шумилкинской начальной школе появился новый учитель — Николай Николаевич Пенькин, только что окончивший Таллинский педагогиум. Мне посчастливилось учиться у него в 5 и 6 классах. С его приходом в школе зародилась совершенно новая атмосфера, появилась осмысленность всей нашей работы и самого бытия, установились доселе неведомые нам человеческие отношения.

Николай Николаевич по-настоящему любил детей — нас, обутых в лапти и одетых в домотканую одежду ребятишек. Бесконечно любили и мы его. По дороге в школу или из школы его всегда сопровождала гурьба школьников, и мы не просто шли, а играли. Именно Н. Н. Пенькин добился того, чтобы я пошел учиться дальше. Чтобы дать возможность детям из бедных семей учиться в средней школе, он организовал в Печорах общежитие... Он уделял большое

 

внимание нравственному воспитанию школьников и молодежи. Для последней он организовывал кружки, где читались и обсуждались произведения Чехова, Лескова, Л. Толстого, Достоевского, устраивались литературные суды. И работа в кружках, и просто общение с Николаем Николаевичем открывали перед нами доселе неведомый мир прекрасного, мир человека, богатый мир идей.

С 1938г.,  когда в школах было введено преподавание ряда предметов на эстонском языке, Николай Николаевич остался без работы. С тех пор жил со своей матерью в Печорах, так что встречались мы почти ежедневно. Я жил в общежитии, учился в средней школе.

В наше общежитие в 1936 г. приехала из Таллинна Татьяна Евгеньевна Дезен. Именно она заведовала с тех пор нашим общежитием и была нашим добрым наставником. Она же и еду готовила — с нашей помощью добывала средства для общежития (пожертвования по подписному листу). Это был человек огромной эрудиции — у нее было высшее юридическое образование — с добрым человеколюбивым сердцем, поистине умный человек. Так мы и жили очень дружной семьей, где все уважали и любили друг друга, где каждый чувствовал, что он действительно дорог остальным. Татьяна Евгеньевна заботилась о каждом из нас».

В августе 1940 г. Т. Е. Дезен, Н. Н. Пенькин и И. А. Лаговский были арестованы органами НКВД по «делу Движения» и в июле 1941 г. — расстреляны.

В 1989 г. Петр Алексеевич Дятлов добился — по собственной инициативе — реабилитации Николая Николаевича Пенькина и Татьяны Евгеньевны Дезен. Об Иване Аркадьевиче Лаговском он даже не упоминал, очевидно, считая, что об этом забочусь я. Но мне так было противно думать, что грязные руки работников КГБ будут снова касаться имени этого чистейшего и прекраснейшего человека, бывшего, действительно, противником материалистического мировоззрения, что я никакую реабилитацию для него не считала нужной. Но «власти» сами присоединили к Николаю Николаевичу Пенькину Ивана Аркадьевича Лаговского.

Петр Алексеевич Дятлов долго болел и умер в декабре 1994 г.

Но пока шел 1934 год, и Иван Аркадьевич весь был поглощен работой Движения.

С 26 января по всем городам Эстонии, где было Движение, началась «финансовая кампания» — сбор денег по подписным листам на работу Движения. Мне всегда давали самые трудные адреса, зная, что ради моей мамы мне никто не откажет. Но многие давали деньги от всего сердца, видя хорошее влияние Движения на молодежь. Всюду работали кружки, воскресные школы. «Финансовая кампания» проводилась ежегодно. Один случай — незабываем. Я не помню, с кем вместе я была с подписным листом у директора бойни. Он принял нас в своем кабинете — большой, высокий,

 

сумрачный человек. Задумчиво выслушал нас. Дал деньги. Мы поблагодарили и ушли. После нас вошла ревизионная комиссия. У него, видимо, были какие-то промахи, он открыл ящик письменного стола, вынул пистолет и застрелился. Узнав об этом из газет, мы были совершенно потрясены.

В феврале в Таллинне состоялось совещание руководителей дружин «Витязей» и «Дружинниц». Были представлены все города Эстонии.

После совещания состоялся Совет Движения в Эстонии, на котором обсуждалось устройство летнего съезда (с 5 по 12 августа), также устройство в конце июня первого съезда крестьянской молодежи и двухнедельных курсов для руководителей работы с молодежью.

Март 1934 г. Движение разрастается, особенно в Латвии — об этом прекрасно написано в книге Б. В. Плюханова.

В Эстонии, в городе Валге, в первый день Пасхи, после литургии настоятель церкви передал руководительницам Движения в Валге Л. А. и В. А. Желниным благословение Высокопреосвященнейшего Александра, митрополита Таллиннского и всея Эстонии за их труд на благо Православной церкви. (Теперь, в 90-х гг., это Людмила Александровна Отюгова и Валентина Александровна Орехова, для меня по-прежнему дорогие мне Люся и Ляля).

В Тарту была выработана программа летнего съезда Движения в Прибалтике. Общая тема — «Христианство и современность». Общая структура съезда: утренние часы посвящены широким идеологическим докладам, вечерние часы — нашим ответам, как православного движения молодежи, на эти вопросы.

В мае в Тарту на собрании Совета Движения в Прибалтике были окончательно проработаны вопросы летнего общего съезда.

Летом состоялся первый религиозный съезд русской крестьянской молодежи. Съезд проходил в Ряпина. Было 70 человек: 50 крестьян из Печорского края, Причудья, Принаровья и 20 движенцев и лекторов. Статья И. А. Лаговского об этом съезде кончается словами: «Не было ни «учителей», ни «учеников», не было ни «интеллигенции», ни «простого народа», а были сотрудники и соработники на ниве Христовой, дети единого народа, единой культуры и — еще глубже — что выше уже и культуры и народа — дети единой Православной Церкви».

В июне — с 12 по 19 — таллиннское Движение провело экскурсию — съезд для «Витязей», «Дружинниц» и молодежи.

В августе, с 22 по 28, в Латвии, в городке Салдус, проходил экуменический съезд Всемирной студенческой христианской федерации. Мне он очень запомнился — впервые я была на международной конференции. Всего участвовали 74 человека — представители христианских студенческих организаций севера Европы: Норвегии, Швеции, Финляндии, Эстонии, Латвии, Литвы, Германии. Делегация РСХД из Латвии — 11 человек, от Эсто-

 

нии — 4, от РСХД за рубежом — В. В. Зеньковский и И. А. Лаговский. От Голландии — проф. Слотемакер, от Англии — мисс Буллер.

Съезд проходил в доме пастора лютеранской церкви Романа Ванага. Над домом развевались флаги стран, представители которых приехали на съезд. Вокруг дома был чудесный сад, полный цветов.

Не обошлось без неприятного поведения эстонских евангелистов, которые представляли Эстонию. Они требовали, чтобы делегаты РСХД из Латвии и Эстонии не считались полноправными участниками съезда, так как они не представляют собой страны, а являются меньшинственными группами. Нас защитили — к русским был большой интерес и симпатия. Окончательная победа русских наступила во время совершенных в православном храме Салдуса всенощной и литургии, на которых присутствовали все участники съезда. Из Риги приехали на богослужения певчие из Рижского кафедрального собора. Все были поражены красотой православного богослужения. На последнем собрании молодой швед взволнованно говорил, что он никогда не забудет того, что он услышал свое короткое еретическое имя (Акэ), произнесенное устами древнейшей из Церквей. На ектении были упомянуты все участники съезда.

Съезд проходил на немецком языке. Нас из Эстонии было четверо: Владимир Федорович Бухгольц, Николай Николаевич Пенькин, Татьяна Евгеньевна Дезен и я. Обычно доклады Николаю Николаевичу переводил Бухгольц. Однажды переводить пришлось мне. Сидевший за нами, кажется, швед, принял это за болтовню. Дотянувшись до меня, тихо сказал, что он просит прекратить разговор и продолжить после доклада. Пришлось замолчать. Я огорченно сказала об этом Бухгольцу. Тот объяснил положение шведу. Как тот сокрушался от своей бестактности, не знал, как ее загладить, оказывал русской делегации всяческие знаки внимания. В последний день просил дать ему возможность убедиться, что он прощен, доставить ему радость — спеть «Со святыми упокой!» Ему предлагали спеть другое песнопение, объясняли, по какому поводу исполняется это, — ничего не помогло. Пришлось встать вокруг него тесным кольцом и тихо пропеть. Наш швед стоял с закрытыми глазами, потом благодарно сказал, что совершенно счастлив!

Такой удачный и благополучный 1934 год кончился трагическими событиями. В 10-м номере «Вестника» сказано: «В ночь с 11 на 12 октября 1934 г. на архиерейской даче под Ригой тяжело ранен, а затем заживо сожжен высокопреосвященнейший Иоанн, архиепископ Рижский и всея Латвии. Весть о мученической смерти архиепископа Иоанна поразила скорбью всех. Горе православного населения Латвии разделило и население всех окружающих государств, независимо от вероисповедания».

Страшное событие на архиерейской даче так и осталось неразгаданным, хотя на ноги была поднята вся латвийская полиция. Ходило много слухов и предположений. Мне кажется, что Зарубежная

 

Церковь в Америке поторопилась объявить архиепископа Иоанна Поммера святым. Там уже и братство его имени есть. Таинственные и трагические обстоятельства смерти — еще не достаточный повод считать человека святым. Было арестовано очень много совершенно невинных людей, и в их числе члены Рижского Единения. В книге Б. В. Плюханова об этом написано в главе «"Ноябрь, четверг, восьмое... 1934 год»:

«Вечером 8 ноября в помещении Единения собралось довольно много единенцев: одни пришли после занятий в университете, другие после работы <.„> К концу вечера у входной двери раздался громкий и резкий звонок, в помещение Единения быстро вошли работники латвийской политической полиции. К находившимся в помещениях Единения единенцам были приставлены надзиратели, а чины Политического управления приступили к обыску одновременно во всех помещениях Единения <...>.

Все единенцы, находившиеся в тот вечер на Тургеневской, были подвергнуты аресту и направлены в Латвийское политическое управление. <...>

В декабре 1934 г. мы были из заключения освобождены. Но нас ожидал новый удар латвийских властей».

Под названием «Прискорбное недоразумение» РСХД поместило в 11-12 номере журнала «Вестник» за 1934 г. сообщение следующего содержания:

«Латвийское Телеграфное Агентство (ЛТА) 6. XII. сообщило о закрытии Русск. Студенч. Православного Единения в Риге. <...> Приводим текст этого сообщения (Закрытие вредной организации «восстановления святой России») полностью, заимствуя его из газеты «Jaunakas Zinas» («Новейшие известия» от 7. XII 34 г.) «В свое время в Риге было основано общество Русское Православное Студенческое Единение. Хотя устав этой организации совсем невинен, она, вопреки уставу, занималась политикой в духе национального шовинизма и русификации, проповедовала идею восстановления «единой, святой, великой России». Само собой понятно, что в Р.С.П. Единении объединялись, главным образом, только в таком духе настроенные люди.

Выяснено, что это общество — тайное отделение парижской эмигрантской организации «Русское Студенческое Христианское Движение за рубежом». У парижской центральной организации военная окраска. Цель организации — восстановить «великую единую святую Россию». Она руководила также в Риге нелегальными собраниями русских людей балтийских государств. Теперь вице-министр внутренних дел А. Берзинь закрыл Р.С.П. Единение и назначил для этого ликвидационную комиссию».

После этого глупейшего обвинения в «Вестнике» на пяти страницах подробно говорится о деятельности Движения, как в Латвии, так и за рубежом, каждое абсурдное обвинение терпеливо опровергается.

 

Рассказывая об этом, Б. В. Плюханов заметил: «Закрытие Единения было, конечно, злым делом латвийских властей».

Ликвидационная комиссия состояла из трех человек, и их заработная плата выплачивалась за счет ликвидируемой организации. Сначала на это использовали деньги Движения, потом стали продавать имущество, библиотеку, изыскивали новые источники для содержания себя и тянули ликвидацию. События 1940 г. положили этому конец.

В 1935 г., с 1 по 4 июня во Франции, в местечке Буасси, недалеко от Парижа, проходил расширенный съезд Совета Движения. От Прибалтики на нем были трое: Иван Аркадьевич Лаговский, отец Александр Киселев и Борис Владимирович Плюханов. Им было поручено очень много подарков — и нами, и нашими знакомыми — для передачи парижским друзьям. Вскоре стали приходить восторженные письма — все благодарили, но не за то, что было послано. Оказывается, наши путешественники, боясь таможни, часть «съедобных» подарков выложили на столик, и сопроводительные записки перепутались!

Борис Владимирович побывал с Иваном Аркадьевичем у всех друзей, жил в общежитии матери Марии, задержался там на несколько дней. Иван Аркадьевич уехал, и всех потрясла его открытка, присланная в Париж, что латвийские власти не пропустили его через Латвию, и ему пришлось возвращаться в Берлин, там занимать деньги, ехать в Штеттин и оттуда на пароходе до Таллинна. Все перепугались за Бориса Владимировича, но он благополучно вернулся в Ригу.

В эти дни моя мама была с экскурсией в Швеции и Норвегии. Моя неутомимая тетя Зина продолжала устраивать заграничные поездки, теперь уже от созданного ею Союза академических женщин. Для современного человека странно услышать, что это делалось не с целью заработка, а на общественных началах, как участие в культурной жизни русских в Эстонии.

Я осталась с нашей милой прислугой, уже не Матильдой, а русской. Она была в полном курсе нашей жизни, печатания журнала. Когда типография присылала очередной материал для корректуры, неизменно говорила: «Опять карикатуру принесли». Мы очень веселились и не поправляли! Опекали меня Владимир Федорович Бухгольц и Левушка Шумаков. Уже готовились к встрече Ивана Аркадьевича, когда пришла телеграмма, что он задерживается, так как возвращается на пароходе Штеттин-Таллинн. Волновалась я ужасно, не понимая, в чем дело. Оказалось, что это новый препротивный акт латвийских властей.

Несмотря на то, что Рижское Единение было закрыто и в нем работала ликвидационная комиссия, работа двух-трех кружков продолжалась, а также не прекращались встречи единенцев, связанных личной дружбой. Распространяли Вестник и книги

 

издательства ИМКА-ПРЕСС. Все по-прежнему чувствовали себя движенцами.

Каждое лето мы жили в деревне, в милой Каруле (недалеко от Валки), у озера, снимая половину домика на хуторе добрых и трудолюбивых эстонских крестьян. На второе лето уже была готова лодка, сделанная нашим хозяином, и с раннего утра мы уходили на озеро: мама и Иван Аркадьевич с удочками, я с книжкой или вязаньем. На другом берегу — парк, превратившийся в лес, и старая мыза, где мы покупали яблоки. Остальное у хозяев: тогда еще сельское хозяйство разрушено не было, и хутора кормили не только себя, но и городское население.

Эту благополучную летнюю жизнь устроили для нас наши друзья Желнины, жившие в Валке. Замечательная семья. Строгий отец — преподаватель в русской школе и мягкая, добрая мать. Четверо детей, не похожих друг на друга характерами. Общим для всех была врожденная интеллигентность.

Старший сын Вадим Желнин известен по всей Эстонии как наблюдатель природы, прогнозирующий погоду. Всю жизнь он прожил среди эстонцев, ничего не утратив из своей русскости. Несмотря на это, эстонцы считают его своим.

Второй сын Юрий, как и Вадим, закончил Тартуский университет. Астроном, серьезный научный работник. Был очень красив.

Старшая дочь — Людмила, для меня — Люся, дорогой мой друг, — училась в музыкальной школе в Тарту и поэтому каждую неделю приезжала на занятия. Останавливалась у нас.

Вторая дочь, Валентина, окончила Педагогический институт и впоследствии стала преподавателем.

Обе вели кружки и работу Движения, были настоящими движенками.

Люся и Ляля Желнины и Лена Мюленталь приезжали к нам в Карулу. Тогда мы ночевали на сеновале, — и как это было весело!

Мужчин-гостей оставляли с Иваном Аркадьевичем в доме. Чаще всего это были Гриша Богданов и Левушка Шумаков. Все — молодые, у всех личные дела. Шутя мы называли нашу дачу — по Диккенсу— «подворьем разбитых сердец». Вечером совершали прогулку по лесной дороге, по обеим сторонам которой светились в траве огоньки светлячков. Впереди шла мама с очередным, изливавшим свою душу, гостем.

«Подворьем разбитых сердец» иногда делалась и наша тартуская квартира. Какое-то время у нас жила очаровательная девушка — Аленушка Б. Ее прислали к нам на душевное излечение рижские движенцы. Она была влюблена в прекрасного рижанина Юру Бенигсена, тогда еще не женатого, впоследствии ставшего замечательным священником. Развлекать и возвращать к жизни мне помогали три — между собой дружные — молодых человека: Дима и Юра Желнины и Левушка Шумаков. Дима прекрасно пел. Одно

 

 

время, поступив в корпорацию, как новичок должен был три дня прятаться. Так его и не нашли — жил и пел в нашей квартире.

В рождественские каникулы у нас скрывалась, тоже из Риги, жена рижского пианиста Мария Карловна Злотникова, со своей 16-летней дочкой. Она бежала от своего ревнивого мужа, который на территории Латвии искал ее с полицией. Друзья готовили ей возможность уехать за границу, спрятали ее у нас, в Эстонии. Основания для ревности имелись, но это был явно ненормальный человек с больным сердцем. Кончилось все трагически: ночью мы были разбужены пришедшей телеграммой о смерти Злотникова. Он сидел за своим роялем, играл что-то печальное и склонился мертвым на клавиши. Спешно провожали Марию Карловну с дочерью на рижский поезд.

Одно время у нас жила бежавшая из таллиннского сумасшедшего дома грузинка. Очень ее было жаль. Я ее побаивалась, хотя к нам она относилась хорошо, даже благодарно, а вот гостей наших очень не любила.

В середине 30-х гг. у меня началась непонятная беда с глазами: каждый глаз видел по-своему — один был полузакрыт, другой широко открыт. Я год носила повязку на одном глазу.

Ради мамы меня лечило очень много врачей. Профессор Пуусепп, конечно, сразу же заподозрил опухоль мозга — это была его специальность. Меня даже посылали в Таллинн к знаменитому офтальмологу профессору Поппену. Теперь из статьи профессора С. Г. Исакова в «Русской газете» я узнала, что профессор Поппен был организатором и деятелем Русской академической группы. Вот уж ничего русского в нем не было.

Понял, в чем моя беда, и вылечил меня молодой талантливый тартуский врач Кирилл Грин — оториноларинголог. Он считал, что в лобных пазухах накопилась какая-то сырость, и это влияет на глазные двигательные нервы.

Лето всегда проходило интересно и напряженно. В 1936 г. опять в начале лета организовали лагерь-колонию для молодежи. Приехало свыше ста человек. С благословения митрополита была сооружена походная церковь, о которой очень заботились. Утренние занятия проводили руководители, затем разбивались на кружки. Вечерние собрания были посвящены докладам самой молодежи. Спортивной жизнью руководил Григорий Богданов, тогда студент-медик старшего курса. На вечерних кострах говорили о Блоке, читали стихи. Был и костер-маскарад.

В августе с 7 по 12 проходил общий съезд РСХД в Эстонии. Устроили его в Каарепере, в 80 км от Тарту, в помещении школы. Очень хорошо сделали домовую церковь. Священником съезда был отец Ростислав Лозинский, мой одноклассник. Съезд посвятили памяти деятелей русской религиозной культурной жизни.

 

На утренних собраниях были прочитаны доклады на следующие темы: «Русская религиозно-культурная жизнь XIX-XX вв.» (И. А. Лаговский). «Движение как религиозно-культурный замысел» (Л. Д. Шумаков). «Трагедия творчества» (И. А. Лаговский). «Смысл слов символа веры: "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века"» (Н. А. Мигуева). «Оцерковление жизни» (Т. Е. Дезен). В течение съезда работали два семинара: «Таинства Церкви» (о. Р. Лозинский) и «Что значит жить в Церкви» (И. А. Лаговский). Семинары стали подготовкой к заключительному дню съезда — к исповеди и св. Причастию.

Движение в Эстонии, особенно в Тарту, понесло тяжелую утрату. в ночь на 24 октября 1937 г. скончался о. протоиерей Анатолий Остроумов. Он был настоящим другом Движения. Мы его считали почетным председателем Тартуского Единения. Любили его, но и побаивались — он был добрый, но строгий. Бессребреник, жил скромно. Хозяйство вела его дочь, он помогал старшей дочери, у которой были дети. Богослужения совершал проникновенно и истово, от всего сердца. Иван Аркадьевич любил и чтил отца Анатолия, был около него во время болезни, участвовал в похоронах, рассказывал мне точно соблюденный чин отпевания и захоронения священнослужителей.

Настоятелем Успенского собора стал о. Николай Павский, который был вторым священником собора, но по бедности прихода содержание получал как псаломщик. Было созвано приходское собрание — многолюдное и единодушное, которое запомнилось мне забавными оговорками председателя собрания — Вячеслава Болеславовича Булгарина. Он был богатый человек, собственник именья и целой улицы домов. Говоря прочувствованную речь, неоднократно ошибался, называя прихожан — арендаторами! Молодежь очень веселилась и напряженно ждала следующую оговорку.

Теперь, когда 1940-й год скосил большую часть русских мужчин города Тарту, совершенно иначе вспоминаешь всех. Ко многим мы были несправедливы. Великое дело делает проф. Сергей Геннадиевич Исаков, создавая биографический словарь русских в Эстонии. И как странно и страшно, что для большинства биографий точными данными являются анкеты арестованного человека, сохраненные в архиве КГБ. И как теперь о многих меняется представление.

Для меня семья Булгариных была далека. Судила о них только по их щедрому участию в общественных начинаниях. Теперь известно, за скольких неимущих детей вносил Булгарин плату в гимназию, чтобы дети могли продолжать учение, как дешевы, а иногда и бесплатны были квартиры в принадлежавших ему домах. Его жена и две очень красивые дочери уехали за границу, но ни он, ни его два сына Эстонию не оставили.

 

 

Осталась и мать госпожи Булгариной — графиня Рокоссовская, очень уже старая. Она не хотела быть в тягость своей дочери, но главное, хотела, чтобы ее похоронили в родной земле. Встречая ее на улице, неизменно приветливую, в шляпке с вуалеткой и со слегка трясущейся головой, я слышала ставшую привычной фразу: «Милая, как вы похорошели! Желаю вам умного мужа и медовый месяц на юге Франции!» Я смеялась, а выйдя замуж за Ивана Аркадьевича, изумлялась, как точно исполнилось ее доброе пожелание.

Совестно вспоминать пустяки, зная горестную судьбу людей. Все-таки один случай был уж очень смешным. После всенощной мы с Левой Шумаковым поднимались на Домберг, идя к нам домой. Темнело, на боковых скамейках сидели отдыхающие горожане. Лева задержался около сидящей одинокой фигуры с опрокинутой на коленях шляпой. Догнал меня с залитым слезами лицом. У него была особенность: когда он очень смеялся, из глаз текли слезы. Оказывается, на скамейке сидел один из богатеев нашего города — купец Резвов. В церковь он ходил торжественно одетый, в цилиндре. Вот в этот-то цилиндр и упали опущенные Левой монеты!

Окончив богословский факультет Тартуского университета, стали священниками два молодых человека, принимавших участие в работе Движения — Александр Осипов из Таллинна и Константин Рупский — мой одноклассник. Оба после войны священниками быть перестали. У обоих жены, считая, что мужья погибли, уехали за границу. Думаю, что для обоих это много значило и повлияло на их дальнейшее поведение. Перестали они быть священниками по-разному. Константин Рупский, оказавшийся в Сибири после отбытия лагерного срока и зная, что семьи у него больше нет, стал работать на строительстве, женился на умной и милой девушке, окончившей медицинский и присланной в те места как врач.

Александр Осипов, узнав об отъезде семьи и о том, что он был даже отпет, какое-то время метался, прося церковные власти разрешить ему вторую женитьбу, а затем сделал себе карьеру борца против религии. Добрые, достойные люди сохранили стихотворение Александра Осипова, которое говорит о состоянии его души в последние годы. Умер он одиноким, в мучениях.

ПОКАЯНИЕ

Спаси от зла и заблуждений

В суровый испытанья час —

Раба бесчисленных сомнений,

Чтоб пламень веры не угас.

 

Спаси от ужасов паденья

И от отчаяния меня,

От гибели, от преступленья,

От мук нездешнего огня.

 

Спаси, уж силы иссякают,

Надежды факел прогорел,

Враги все ближе подступают,

А мост подъемный — заржавел.

 

Я виноват, но Ты, Великий,

Ты, Любящий, прости меня,

О, размечи их натиск дикий,

Раба и падшего щадя.

 

И отвори мне двери рая,

Прими в обители свои —

Я проклял все, чего желая,

Забыл о правде и любви.

 

Пойми, я чаю исправления,

Я чаю нового пути.

Прими, открой мне дверь спасения

И, как Вселюбящий, — прости.

Листок с этим стихотворением мне прислала Ксения Яковлевна Заркевич (для меня — очень мне дорогая Ксана Шаховская), когда я была полна негодованием по поводу безобразнейшего поведения Александра Осипова. В 1978 г. и вторым изданием — в 1983 г. выходил сборник его антирелигиозных статей и брошюр под названием «Откровенный разговор с верующими и неверующими (размышления бывшего богослова)».

Умная, добрая и справедливая Ксения Яковлевна заставила меня задуматься.

В Таллинне у Юрия Павловича Мальцева хранятся дневниковые записи уже умершей Людмилы Ивановны Столейковой. В 30-е гг она училась на филологическом факультете Тартуского университета, свои записи вела постоянно. Человеком она была своеобразным. После смерти родителей, которым посвятила всю свою жизнь, была даже не совсем нормальной, жила одиноко и очень трудно. Иногда радовала нас выписками из своих дневников. Так, в 1981 г. пришла в день моего семидесятилетия и подарила тетрадь с записью от 1 мая 1937 г. — об отъезде семьи Гриммов в Ригу.

В этом отрывке — и уют маминой квартиры, и перечислены все наши ближайшие друзья:

«1 мая 1937 г. У доктора Клавдии Николаевны Бежаницкой был прощальный ужин в честь Гриммов. Присутствовали: маститый профессор Давыд Давыдовыч Гримм, его сын Иван Давыдовыч с

 

Наталией Васильевной, доктор Владимир Николаевич Пашков с женой, Водик Ляпунов, Лена Мюленталь, Маруся и Алеша Соколовы. Среди приглашенных были и мы с Аделью Робертовной Крамер.

Был чудесный весенний вечер. На улице — вдруг наступившая теплынь. Комнаты залиты светом ярких ламп, окна настежь, обстановка нарядная и уютная. В столовой, на празднично сервированном столе, среди множества всевозможных закусок, поставлена стеклянная ваза-шар с веточками цветущей березы.

Я была счастлива — моим соседом за столом был сам Давыд Давыдовыч Гримм («Дедушка»), а моими виз а-ви Иван Давыдовыч и Владимир Николаевич. Разговор шел об университете, о молодежи. После ужина сидели на веранде, при свете голубого фонаря. Иван Давыдовыч и Алеша Соколов декламировали стихи русских и немецких поэтов (Райнера-Марию Рильке).

В час ночи мы слушали по радио пасхальную заутреню из Праги, а потом из Парижа. В Эстонии Пасху отпраздновали по новому стилю.

Несмотря на поздний час, нам не хотелось расходиться»

В этой же тетради была запись Людмилы Ивановны Столейковой «О людях XIX века». Очень хочется и ее включить в книгу, чтобы она не затерялась. В ней сказано о прекрасных представителях русской культуры, живших в Эстонии.

«В студенческие годы в Тарту с 1934 — 1939 гг. я снимала комнату на улице Густава Адольфа, 64 — 2 у Адели Робертовны Крамер и ее матери Амалии Ивановны. Обе были родом из Петербурга.

В 1934 г. Амалии Ивановне исполнилось уже 83 года. Я очень любила вечерами слушать ее рассказы о прошлом столетии, о людях, с которыми она тогда встречалась.

Амалия Ивановна Крамер, урожденная Витали, была дочерью известного в России итальянского скульптора Ивана (Джованни) Петровича Витали, приглашенного в Россию при Николае I. Бывая часто в Ленинграде, я видела его могилу в Некрополе Александро-Невской лавры и его бюст в Исаакиевском соборе.

Из многих его работ известны его фонтаны на Театральной площади в Москве перед Большим театром.

В Петербурге он работал над отделкой Исаакиевского собора. Многочисленные скульптуры собора были выполнены такими выдающимися мастерами, как И. П. Витали, П. К. Клодт и др.; в работах по росписи и мозаикам принимали участие К. П. Брюллов, Ф. А. Бруни, Т. А. Нефф. (Н. Хомутецкий. Петербург-Ленинград. 1958 г.).

Друзьями отца Амалии Ивановны были художники Брюллов и Бруни. Жил он с семьей в Академии художеств.

Амалия Ивановна родилась в 1851 г., ее крестным отцом был архитектор Тон. Ее старший брат — крестник Брюллова. Брюллов написал портреты ее отца и старшего брата.

Когда Амалии Ивановне исполнилось 4 года, в 1855 г. умер Николай I. Из окон Академии художеств они видели, как провозили гроб императора в Петропавловскую крепость.

 

Вскоре умер и отец Амалии Ивановны.

Училась она в Смольном институте. Вспоминала, что в институтском лазарете читала роман «Фрегат Паллада», и вскоре ее классная дама Аралова познакомила ее с самим Гончаровым.

После смерти матери и окончания института в 1866 г. Амалия Ивановна жила у родственников матери в Царском Селе. Там она часто видела в парке на музыке Наталию Николаевну Пушкину-Ланскую со взрослыми сыновьями Александром (военным) и Григорием.

В Павловске Амалия Ивановна слушала концерты Иоганна Штрауса во время его последних гастролей там в 1869 и в 1872 гг. В частности, один музыкант из его оркестра женился на ее родственнице — красавице Адели Густавовне Вид, и под венцом белокурые волосы Адели были обсыпаны золотой пудрой.

В 1877 г. Амалия Ивановна вышла замуж в Нарву за Роберта Крамера. С 1886 г. она снова в Петербурге, куда ее муж переехал на службу.

Летом они жили в Гунгербурге (Нарва-Йыэсуу), где были знакомы с художником И. Н. Крамским и чешским дирижером Э. Ф. Направником. В Петербурге рядом с Крамерами проживал старый отставной врач Кинаст (дядя тартуских Кинастов). У него была старая прислуга Марфа, бывшая крепостная господ Гончаровых. Эта Марфа вспоминала, что Пушкин подарил ей, Марфе, деньги на платье. Она купила себе на платье розового ситцу» (Из дневниковых записей Людмилы Ивановны Столейковой).

Не могу удержаться, чтобы не добавить, что в 1932 г. в Париже я брала уроки французского языка у тети Адель Робертовны — Ольги Егоровны Крамер, художницы.

От авеню Фош, по которой от Этуаль несутся машины в Булонский лес, отходят тихие улицы в старинных особняках. В одном из них в прошлом веке купила себе ателье Ольга Егоровна. Я ходила туда, как в храм. Ателье было двусветное. Потолок чудился где-то недосягаемо высоко. Стены все в картинах — собственных и друзей. Одна стена — это окно из небольших стеклянных квадратов, частично задернутое пыльными жалюзи. Когда-то в юности Ольга Егоровна училась пению у Виардо. Хранила рукопись «Вешних вод», подарила ее во франко-русское общество «Виардо-Тургенев». Была совершенно русской, несмотря на прибалтийскую кровь и жизнь во Франции. Я была ею очарована, а она была рада, что в ее одиночестве кто-то появился. Но тут я — на свою голову — привела к ней Георгия Круга (впоследствии монах и иконописец). Мне всегда хотелось, чтобы те, кто мне нравится, были между собой знакомы. Тут очарованность получилась взаимная — оба художники. Я померкла совершенно! Никаких занятий французским не было — были интереснейшие мысли на изысканном русском. Я слушала с наслаждением.

В Тарту за это время мамина квартира наполнилась картинами художников. Зинаида Николаевна Дормидонтова — моя дорогая тетя

 

 

Зина — дарила акварели Гринева, так мне нравившиеся. Он иллюстрировал учебники тети Зины. Очень хороша была ее «Азбука» с его рисунками. Тетя Зина поддерживала Гринева, покупая его акварели. Он уже тогда был ненормальным, что отражалось на сюжетах его картин: среди причудливых цветов — шестирукая богиня. Или — в зарослях тропических растений ребенок, на личике которого пятна и полосы, делающие его тигренком. Невозможно было повесить такое на стену. Рассказывали, что началось это, когда Гринев был в Германии. В те годы все творческие люди ездили за границу, чтобы совершенствоваться и расширять свои познания. Жил в пансионате. Однажды, обедая у открытого окна, не мог перенести того, что чистые краски клюквенного киселя стали изменяться и тускнеть от налитого на кисель молока. Он выкинул тарелку за окно, попал в какого-то прохожего. Тогда впервые поняли его ненормальность.

Тетя Зина покупала картины у петербургского художника Недлера, жившего летом в Нарва-Йыэсуу. Подарила маме его чудесную, большую, написанную масляными красками картину: «Цветы нездешние, города, реки далекие». До сих пор это главное украшение моей комнаты.

В Таллинне, в квартире дочери и внучки Зинаиды Николаевны Дормидонтовой — врача Татьяны Сергеевны и преподавателя английского языка Елены Евгеньевны Белиовских — и теперь все стены в картинах. Это заслуга Елены Евгеньевны. На выставке Гринева в Таллинне в 80-х гг. большая часть картин была из их квартиры.

В 30-е гг. у нас в Тарту появились еще картины художников — учеников Высшей художественной школы «Паллас».

Доктор Бежаницкая была не только одной из основательниц туберкулезного санатория в Тарту, но врачом и заведующей тубдиспансером, охватывавшим своим контролем и лечением население города и его окрестностей. Туберкулез был настоящим бичом Прибалтики. Сказывались и сырой климат, и примитивность быта: в сельской местности — общее на семью полотенце, домашнее пиво — из одной большой кружки. Особенно мама следила за студентами — условия жизни, материальная необеспеченность, а иногда и богемность быта способствовали заражению. Пыталась наладить контроль над художниками — учениками «Палласа». На прием в тубдиспансер — все было бесплатное — они не ходили. Назначила по пятницам прием у себя на квартире — безуспешно! Тогда сама стала ходить в «Паллас». Своим опытным глазом видела, кого надо проверить рентгеном, кого поместить в санаторию, чтобы подлечить, кому нужна дополнительная стипендия.

Правление «Палласа» было благодарно такому внимательному врачу. Каждый год просили маму выбрать на весенней выставке картину, которая ей нравится. Мама, конечно, выбирала картину того, который наиболее нуждался. Правление платило художнику,

 

а картина доставлялась маме. Многие художники дарили сами — например, Аудова, Эльмар Китс, Георгий Круг, Виктор Алексеев. Замечательные миниатюры последнего — иллюстрации к Апокалипсису — долгое время были у Вальмара Адамса. Теперь не знаю где они.

О Георгии Круге и Викторе Алексееве коротко написано о редкостном и по содержанию и по оформлению альманахе «Новь» (1935. № 8). Издатель — Павел Иртель.

Все годы «Паллас» приглашал маму на предрождественскую елку. Программа, очень веселая и неожиданная, переворачивала все представления о реальности. Я была с мамой на всех этих «елках». Одно могу сказать — ни разу там не видела обычного Деда Мороза. Один год был ангел с крыльями, другой раз Мефистофель в плаще...

Дважды в год мамина квартира переполнялась гостями. Это было 15 октября — день рождения мамы и 19 ноября — ее именины. Никто не приглашался — все сами знали. Само собой сложилось, что на день рождения приходили эстонские друзья, на именины — русские. Иногда гости смешивались — все друг друга знали.

В марте 1938 г. в Тарту праздновался 25-летний юбилей врачебной деятельности мамы (доктора Клавдии Бежаницкой), которая окончила медицинский факультет Тартуского университета в 1913 г. Собственно, выпуск был 1911 г., первый выпуск, когда женщины получили равные с мужчинами права, но маме помешала я — родившаяся летом 1911 г. Несколько выпускных экзаменов были отложены. Несмотря на это, в университетском альбоме этого замечательного выпуска есть мамина фотография.

Юбилей отмечался торжественно — молебном в Успенском соборе, собранием в зале церковного дома. Устраивался он эстонцами и русскими, и мама очень умно рассказывала свою жизнь — по-русски, когда события жизни проходили на территории России, и по-эстонски, когда в Эстонии.

Вечером юбилей мамы праздновало Общество русских студентов — весело и многолюдно (есть хорошая фотография).

На следующий день гости приходили к нам. Запомнилось несущественное: из заграничной поездки вернулся сын одного кондитера, и их кондитерская наполнилась потрясающими тортами, украшения которых были из марципана. Это была новинка. Друзья на мамин юбилей присылали торты. Кондитерская следила, чтобы не посылали одинаковых. Наш стол в столовой был ими заставлен. Запомнился один, очень большой: на нем цвели прекрасные белые лилии, а кругом сидело множество зеленых лягушат.

Эстония являлась как бы перекрестком, через который шли пути из Западной Европы в северные страны — Швецию, Норвегию, Финляндию. Мирового значения музыканты ехали на гастроли, давая

 

 

концерты в Тарту и Таллинне. Тогда не было телевидения, и люди с радостью ходили на концерты. Для студентов предусматривалось много контрамарок. Концертный зал «Ванемуйне» был всегда полон. Это красивое здание, построенное финским архитектором в 1906 г., было разрушено в августе 1944 г. Построенное вновь не идет ни в какое сравнение с прежним.

В Эстонию приезжали из стран русского рассеяния как в сохранившийся кусочек России. Больше всего привлекал Печорский монастырь и русские крестьяне деревень Причудья и Печорского края.

В мае 1938 г. в Эстонию приехал Бунин, не только чтимый всеми прекрасный русский писатель, но еще и нобелевский лауреат. Должна напомнить, что все мои впечатления очень субъективны, я не претендую на правильность своих суждений. Так, Бунин показался мне неприятным человеком. В Тарту он был с 5 по 10 мая. Были вечера его чтений, его принимала русская общественность.

Войдя в помещение «Общества русских студентов» и разглядывая на стенах портреты профессоров — почетных и старших членов Общества, Бунин недовольно сказал: «Что это за стариканов вы тут развесили?» Рассказывали, что в Таллинне он что-то нелюбезно сказал и помахал пальцем перед лицом всеми уважаемого Алексея Алексеевича Булатова, подносившего хлеб-соль и приветствовавшего его от лица русской общественности. Булатов потом говорил, смеясь, что Бунин, указывая на его бороду, сказал: «Сбрить, сбрить это украшение!» Бунин был в тот период бритый, боялся старости. Вообще его поведение было не очень к нему располагающее.

Мне кажется, что искренно хорошо в Эстонии он относился только к Марии Владимировне Карамзиной и к Вере Владимировне Шмидт, с которыми был в переписке и стихи которых ценил. Переписка Бунина с ними напечатана в двухтомнике бунинского «Литературного наследства». В предисловии к публикации писем Марии Владимировны Карамзиной приводится описание ее наружности Леонидом Зуровым. Зуров, одно время живший в Эстонии и долгое время в Грассе у Буниных (первое издание его книги «Отчина» вышло в Латвии), все перепутал. Он приписал Марии Владимировне Карамзиной — светловолосой, с нежным не загорающим лицом, — наружность Веры Владимировны Шмидт, которая летом, действительно, загорала ровно и сильно и была похожа на египтянку.

Полное очарования лицо Марии Владимировны Карамзиной теперь смотрит с первых страниц журнала «Вышгород» (1995. № 5/6), предваряя прекрасную статью Любови Николаевны Киселевой о переписке Марии Владимировны Карамзиной с Верой Владимировной Шмидт.

Как искренно и с какой любовью рассказано Верой Владимировной Шмидт о пребывании Бунина в Тарту и о его отъезде!

 

Полной противоположностью Вере Владимировне Шмидт в ее отношении к Бунину была Людмила Ивановна Столейкова, которая всю жизнь вела дневниковые записи. Обе (Вера и Люся) в 1938 г. были студентками филологического факультета.

В дневнике Людмилы Ивановны Столейковой есть следующая запись:

  

«<...> Вчера в Тарту приехал нобелевский лауреат Иван Алексеевич Бунин.

Сегодня, в 8 часов вечера в театре «Ванемуйне» он читал доклад "Мои встречи с соплеменниками". Во время доклада в большой зале почти все огни были погашены. Бунин, худощавый, седой и какой-то застывший, сидел за столиком на возвышении и читал ровным голосом о Шаляпине и Толстом (кумире молодого Бунина, в котором он теперь, как видно, разочарован), затем еще два своих рассказа.

Нечего и говорить, что все это у него было написано мастерски, но, в то же время, не хватало чего-то простого и доброго, что могло бы тронуть сердца слушателей. Как будто он не добивался этого.

После доклада доктор Владимир Николаевич Пашков сказал теплое приветствие нашему гостю. Бунину были преподнесены розы от русских общественных организаций города Юрьева. Бунин трижды облобызался с Владимиром Николаевичем и ушел с эстрады, не сказав больше ни единого слова.

10 мая. <...> У доктора Клавдии Николаевны Бежаницкой, в ее квартире на Куперьяновской, давали прощальный обед в честь Бунина.

На обед были приглашены также Адель Робертовна Крамер и Мария Владимировна Карамзина, которая ради Бунина приехала из Кивиыли и гостит у Адели Робертовны, а они прихватили и меня. В общем, приглашенных было много, были и Любовь Александровна Курчинская, и г-жа Булгарина.

За обедом, как обычно у Бежаницких, очень обильным и приготовленным на славу, разговор шел самый незначительный. Наши дамы как будто робели перед знаменитым писателем и его суровым видом. Бунин тоже явно не собирался угостить нас интересным разговором.

А вот мне повезло! Меня посадили на противоположном от Бунина конце стола, рядом с доктором Владимиром Николаевичем Пашковым, и нам все время было весело, и мы ели непринужденно и с аппетитом. Заметив, что Бунин поглядывает в нашу сторону, я, наконец, решилась заговорить с Иваном Алексеевичем. Я даже сказала ему, что его вчерашний доклад был очень интересен, но что мы ожидали услышать от него еще и о других его современниках, как было указано в афише. Бунин любезно поклонился через стол, улыбнулся и сказал, что он польщен, но что афиши напечатал его импресарио (кстати сказать. Бунин, видно, не очень ладил со своим импресарио) и наобещал публике без ведома его, Бунина, слишком много.

После обеда мы все отправились большим обществом пешком на вокзал провожать Бунина, уезжавшего в Таллинн. Мария

- 113 - - 114 - - 115 -

Летом 1938 г., недалеко от Нарвы в деревне Ольгин Крест проходил съезд Движения совместно с Крестьянским движением. Было полное единство и понимание. Он оказался последним — в 1939 г. съезд не разрешили. Предполагалось его устроить на юге Эстонии, в нашей милой Каруле, поближе к Латвии, чтобы могли приехать из закрытого Рижского Единения те, кто продолжал чувствовать себя движенцами. К нам в Карулу приехали из Таллинна, Риги, и конечно, из Валки Люся и Ляля Желнины. Мы так весело готовили все для съезда — и помещение школы, и солому для спанья, и договаривались о нужных продуктах, — когда пришло известие, что съезд не разрешен.

Я не хочу омрачать тридцатые годы тягостными и трагическими событиями, которые начались 1 сентября 1939 г., когда немецкие войска вторглись в несчастную Польшу. Считаю, что все последующее принадлежит уже сороковым годам. В моих записках это рассказано под названием «40-й год».

Наша организация была закрыта нами самими, но Русское студенческое христианское движение не было организацией, которую, закрыв, можно уничтожить.

Движение было мировоззрением и путем жизни.