Мариинские лагеря. Марраспред

В Марраспреде первым делом нас повели в баню. Было часа два ночи. Банный парикмахер хотел обязательно нас обрить. Блатные девушки не только кричали, но даже дрались и кусались. Их, наконец, оставили в покое. А я так смертельно устала, все мне было безразлично. Я не протестовала, и меня обрили. От этого стало еще холоднее. Нас отвели в женскую зону Распреда, в блатной барак. Он был высокий, со сплошными нарами в три этажа. На третьем никого не было — только слой пыли. Я забралась туда и сразу заснула.

 

 

Утром староста барака дернула меня за ногу и протянула пайку. Я сказала: «Спасибо». Что тут поднялось! И «недорезанные буржуи», и «гнилая интеллигенция», и поток проклятий. Ничто так не раздражало урок, как «пожалуйста» и «спасибо». Как я ни старалась избежать этих привычных слов, они нет-нет, да и произносились мною. И всегда были неприятности.

Опять я оказалась свидетелем блатного быта. Это была женская зона и женский барак, но мужчин было не меньше, чем женщин. Я всегда плохо переносила сквернословие, но мат здесь был особенно грязным — поносили Божью Матерь. У меня очень болела голова, вся правая половина. Я пошла в стационар попросить что-нибудь от головной боли. Хотелось побыть хоть немного среди нормальных людей. Я попала в крошечную амбулаторию-землянку. Вход в нее был с обоих концов. Там же — кабинеты сестры и врача. Обе хорошо ко мне отнеслись, расспрашивали об Эстонии, дали мне таблеток, сказали, что в стационар нужна ночная санитарка — вечером моющая пол, ночью ухаживающая за больными и утром затапливающая печь. Не хочу ли я? Я очень, очень хотела, но боялась мытья пола. Всюду полы были некрашеные, и их надо было выскабливать ножом. Я делала это плохо от слабости и неумения. В тюрьме я мыла только под нарами. Никто этого делать не хотел — надо ползком — а я с радостью: меня там не было видно и никто не мог меня осудить. Доктор сказала, что днем я могу спать за печкой на топчане, вообще переселиться из блатного барака и чтобы я пришла уже до ужина на работу. Для меня это была настоящая милость судьбы.

Я сидела за раздаточным столом в помещении стационара и ела налитую мне в миску вечернюю баланду. Кормили больных. Всего было топчанов двадцать. Помещение было небольшое, почти все больные лежачие. Вдруг с топчана у дальней стены раздался знакомый голос, очень слабый, знакомый берлинский акцент. Я пробралась между топчанами и увидела дорогую мою, друга моего — доктора Бетти. Она схватила мои руки, стала звать врача. Пришедшим врачу и сестре повторяла: «Это Тамара, моя Тамара, помогите Тамаре, берегите Тамару»... У Бетти была высокая температура, считалось, что это воспаление легких. Мое положение изменилось: за миску баланды сразу позвали женщину мыть пол, а я приступила к уходу за больными. Раньше мне не приходилось этим заниматься, но я выросла около мамы, для которой больной человек был дороже и милее здорового и которая старалась, чем только возможно, помочь больному.

Сестра рассказала мне о больных, подвела ко всем тяжелым и особо показала умирающую. Боже мой, это была Серафима Александровна Горбачева — умная, энергичная, общественный деятель, добрый друг тети Зины. Я знала от прибывших из Иркутской тюрьмы, что Серафима Александровна была там старостой женской камеры, что ее любили, что она вела себя очень смело, защищала

 

интересы заключенных, не пользовалась привилегиями старосты. У Серафимы Александровны было тяжелое воспаление легких, теперь уже агония. Дистрофики умирают медленно и очень тихо — как бы угасают. Я погладила ее по волосам, позвала по имени — она открыла глаза, и мне показалось (и сестра это подтвердила), что она меня узнала.

Я обслужила всех больных, устроила их на ночь и села около Серафимы Александровны, держа ее руку. Умерла она под утро, 10 января 1943 г. Первая смерть, которую я в жизни видела, и тем страшнее и безнадежнее мне стало от того, что это был знакомый мне, прекрасный человек. Я начала топить печь, все спали, я могла, не скрываясь, плакать...

Последующие события начинают врываться в мой рассказ. Осенью 1946 г. я сидела в кабинете директора 6-й Таллиннской школы Евгения Ивановича Гильдебрандта и, стараясь не смотреть на слезы в его глазах, рассказывала ему о смерти его первой жены, Серафимы Александровны, и о том, с каким чувством, с какой любовью говорили о ней все бывшие с ней вместе в заключении.

А в 1972 г. приезжавший из Швеции сын Серафимы Александровны, Александр Гильдебрандт рассказал мне, что они знали, когда увезли мать, потому что она смогла, несмотря на обыски, сохранить карандаш и лист бумаги. Будучи в этапном вагоне, она разделила бумагу на 23 полоски. Женщины писали адреса своих родных, а на обороте — свое имя и дату увоза. Эти полоски были выброшены из вагона через отверстие в полу, когда поезд проходил мимо близкого к Таллинну полустанка Лагеди. Смотревший на поезд с заключенными начальник полустанка видел выброшенные записки. Он не был еще перевоспитан и поэтому не побежал в МГБ, а тщательно подобрал все 23 и сам разнес их по адресам!

Бетти поправлялась. Потом, уже после окончания войны, многое объяснили труды блокадных врачей. Истощение (пеллагра, переименованная в алиментарную дистрофию) неузнаваемо меняло картину болезни. Большинство диагнозов при вскрытиях не подтверждалось. Думаю, что и у Бетти было не воспаление легких, а очередная вспышка туберкулеза, который уже хозяйничал в ее тоненьком теле.

Итак, жизнь моя как будто наладилась и вполне меня удовлетворяла.

В ночь на 14 января, уже под утро, раздался стук в дверь стационара и голос: «Лаговская, с вещами». Опять все рушилось. Я разбудила сестру, сказала, что вызвана на этап, и вышла на мороз.

Нас набили в пустую баню, где мы до вечера простояли, прижатые друг к другу. Как потом выяснилось, нас отправляли пешим этапом на соседний сельскохозяйственный лагпункт, находившийся в 40 километрах от Распреда. Но конвой из этого лагеря почему-то за нами не пришел. Нас развели на ночь по

 

 

баракам, чтобы утром вновь вызвать. Весь этот день Бетти не давала покоя врачу, но спасти меня было невозможно. Теперь же, когда я вернулась, врач расхрабрилась: на утренний стук открыла сестра с бумагой от врача. В ней значилось, что Лаговская в этап послана быть не может, так как у нее кровавый понос.

Теперь моя жизнь стала просто роскошной: днем я была больная, лежала на топчане с соломенным матрацем и подушкой. Не одетая до зубов, а в больничной рубашке. Получала больничное питание: на обед второе! А вечером начинала уход за больными.

Это счастье продолжалось недолго: в Распред должен был прибыть тяжелый этап — стационары спешно освобождали. Оставлена была только одна девушка, тяжелая туберкулезная больная, горько плакавшая. Если бы не просьба Бетти не разлучать нас, меня попросту бы выписали в барак и, кто знает, осталась ли бы я в живых...

Нас всех погрузили на сани, и наш обоз потянулся через снежные поля. Было 18 января — канун Крещения.

В «Крещенский вечерок» мы въехали в широко раскрытые для нас ворота лагеря. Это был инвалидный лагерь Мариинских лагерей — Баим.