Преп. Сергий / К началу

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

Милютина Т. П. Люди моей жизни / предисл. С. Г. Исакова. - Тарту : Крипта, 1997. - 415 с. - Указ. имен.: с. 404-412.


[<назад] [содержание] [вперед>]

Тайшет. Штабная колонна

Барак, куда нас ввели, показался мне очень чистым и даже теплым. Обитатели барака были еще на работе. Я положила свои вещи на единственное пустое нижнее место одной из вагонок. Принимал нас «пом-по-труду» со своим помощником. Этот «пом» чем-то напоминал начальника Сороковой колонны — тоже уверенный в себе, светловолосый, лет сорока. Помощник его был подвижный полный человек. Странно было видеть толстого человека среди стольких худых. Мне было приказано прийти в их контору сразу после вечерней баланды.

Начали приходить в барак «работяги». На соседнее со мной место пришел веселый, потирающий руки мужчина. Звали его Степой. Барак был женский, все остальные были женщины. Наверное, и это был не Степан, а Степанида, но от этого мне было не легче. Я схватила свои вещи и перебралась в дальний конец барака на верхние нары. Всех это развеселило, они стали перекидываться со Степой шутками.

Я отправилась в контору. Это был крошечный домик, стоявший почти у зоны. Внутри было две комнаты, дверей между ними не было. В первой комнате топилась железная печка, за столом сидел «пом-по-труду», толпился народ. Помощник объявил мне, что я буду убирать контору. Повел меня за занавеску, где стоял стол, налил полную миску густого супа. Дал мне записку в баню. На следующее

 

- 171 -

утро, с подъемом, я должна была прийти в контору, чтобы к открытию успеть ее вымыть и натопить. Я умиленно думала о том, какие это добрые и понимающие люди, как судьба милостива ко мне. В бане я мылась одна и с наслаждением.

На следующее утро, с первыми ударами о рельс, отправилась в контору. Меня встретил толстяк. Печка уже топилась, дрова были принесены. Он показал мне тряпку, ведро с водой и вышел. Я решила сначала вымыть вторую комнату. Войдя в нее, я увидела лежавшего на топчане в нижнем белье «пома-по-труду», улыбавшегося мне и приглашающе похлопывающего по топчану рядом с собой. Я бросилась к выходу — дверь была заперта снаружи ушедшим толстяком, окна были крошечные и замерзшие. Меня как молнией пронзило воспоминание о выражении лица банщика, суровом и пренебрежительном, когда он читал записку «пома». Боже, что он обо мне думал! Я ведь была такая счастливая! Какая доверчивая идиотка. Первое — надо протянуть время до открытия конторы, второе — я практически неуязвима: недаром я делала пуговицы — ватные брюки для тепла были хорошо зашиты и сложно пристегивались к теплому лифу из портянки.

Я подкинула дров в раскаленную печку и встала за ней. «Пом» в кальсонах вышел и попытался меня поймать. Чтобы оттянуть время, я стала говорить. Мне, одетой, было безопаснее бегать вокруг горячей печки, чем раздетому «пому». Пару раз обжегшись, он стал слушать. Самым выигрышным сюжетом был Париж. Советские люди, со времени революции отрезанные от всего мира, всегда с интересом слушали о загранице. Время от времени он снова начинал ловлю. Наконец он ушел в другую комнату, вернулся одетым и сказал мне, что это только отсрочка, что я в полной его власти, что если вначале я была одной из пятьдесят восьмых, от которых не заразишься, то теперь, после моих рассказов, я стала той, которая нравится. В это время дверь отперли, толстяк вопросительно посмотрел на шефа, я подхватила ведро с якобы грязной водой и вышла из ненавистного домика. Теперь, когда опасность миновала, все во мне дрожало, перед глазами плыли какие-то пятна.

Надо было придумать спасение. Я получила свою пайку, съела ее и отправилась к лагерному фельдшеру. О нем все хорошо говорили. Попросилась в санитарки. Он внимательно посмотрел на меня и спросил, куда меня назначил «пом-по-труду». Я сказала — убирать его контору. Фельдшер понимающе покачал головой и сказал, что всеми работами распоряжается «пом-по-труду» и никто не имеет права что-либо менять.

Я пошла по лагерю — не работать было нельзя. Увидела барак, только что побеленный внутри. Несколько женщин мыли пол. Побелку сделали очень небрежно — весь пол заляпали известкой. Хотя топилась печка, было очень холодно. Вода, которой мыли пол, была ледяная. Как потом всегда подтверждалось, самым уязвимым у меня была кожа рук. Очень скоро на пальцах появились серые,

 

- 172 -

будто пеплом присыпанные, известковые ожоги. И размер, и число их все увеличивалось. Мочить такие руки стало невозможно. Было очень больно. Я с удовлетворением думала, что в уборщицы больше не гожусь. Заскочил в барак толстяк, увидел меня и мои руки, даже раскричался — никто меня, дескать, сюда не посылал, только руки испортила. Я сказала, что мыть пол не могу и в контору не приду. «Но топить там печку можете и будете!» — сказал этот негодяй. Значит, надо было опять что-то придумывать.

И я отправилась к начальнику лагеря. Меня приняли. Начальником оказалась молодая красивая женщина. Я сказала ей, что прибыла накануне с сороковой колонны, предназначена на дальний этап. После мытья пола в побеленном бараке вот что случилось с моими руками. Даже на начальницу они произвели впечатление. Еще сказала, что я — счетовод. Сейчас, наверное, идет годовой отчет. Может быть, могли бы меня до этапа использовать как счетного работника. Я не могу какое-то время мочить руки, но считать мне они не помешают. Начальница написала распоряжение, дала какому-то человеку, и он отвел меня в рай — иначе я не могу назвать это место.

Это была контора продстола. За бумагами и счетами сидели пять немолодых мужчин. Очень приятная старая женщина-дневальная подкладывала в железную печку дрова. Все отложили свою работу, усадили меня и принялись расспрашивать. Милые это были люди, умные и с юмором. Большинство москвичи, все с 1937 года. Хотя я ничего о своих горестях не говорила, они все правильно поняли. Сказали, что ночевать я могу вместе с дневальной в конторе, так как там есть запасные телогрейки, чтобы подстелить и укрыться. Еду дневальная приносит для всех — принесет и для меня.

И началось несколько счастливых дней. Я считала очень старательно, меня хвалили, работы было много. Все работали напряженно, но как весело было во время «перекуров» и за общей едой (более обильной, чем обычно), сколько рассказов и шуток! На ночь мы с дневальной запирались, и я так сладко спала в непривычной тишине и покое. Последние полтора года вокруг меня всегда были люди, не меньше пятидесяти, а часто и больше сотни. Воздух казался плотным от их дыхания.

Утром первого дня в контору вошел мой враг. «Вот вы где!» — зло сказал он. — «На каком основании?» Ему показали бумагу начальницы. На четвертый день меня вызвали на вахту «с вещами». Этап! «Сами это заработали», — процедил сквозь зубы «пом», проходя мимо меня. — «Еще не поздно — можете остаться, если хотите».

Работники продстола превзошли сами себя: выписали мне хлеба, рыбы и сахара в тройном размере. Все хлопотали. Дневальная быстро сшила мешок из старого полотенца, наполнили его продуктами. Для удобства плотно перевязали мешок посередине, так что я могла перекинуть его через руку.

 

- 173 -

На вахте просидела до темноты. Кроме меня были двое молдаван, не говоривших по-русски. Страшно тонкие, высокие и совсем слабые. Очевидно, учитывая такую дохлую компанию, нас сопровождал только один конвоир. Опять мело, и идти было трудно. Я засунула за рубашку этим несчастным выданный им хлеб, который они просто держали в руках. Никаких вещей у них не было. Крепко перевязала в поясе их телогрейки какими-то связанными обрывками. Когда отошли от лагеря, конвоир взял у меня мой мешок с продуктами, а я взяла под руки этих бедняг, которые качались от ветра и скользили. Несколько раз мы все трое падали. Пришли вовремя к приходу поезда. Откуда-то появился конвой с собаками. Опять в столыпинский вагон.

Все было очень спешно — из вагона выгружали заключенных, видимо, блатарей. Не было времени ждать, пока все выйдут, и нас начали вталкивать в вагон. Я почувствовала, что мой мешок с продуктами стал значительно легче. К счастью, он был плотно перевязан посередине, и нижняя половина, которую я прижимала к себе, осталась целой. Из верхней же половины почти все было выхвачено. Из нее, в ожидании поезда, я сама ела и кормила молдаван — теперь жалела, что отдала им не все.

Меня впустили в первое зарешеченное купе. Поезд уже шел. Конвоир с мужчинами пошел по проходу дальше, фонарь удалился, и в кромешной тьме чьи-то руки стали меня ощупывать, отнимая мешок. Я не знала, сколько этих людей и кто они. Было очень страшно, и я начала кричать. Подошел конвоир, поднял фонарь, осветил купе. Их было двое. Я попросила конвоира взять мои продукты на хранение, потому что их у меня отнимают. Путь долгий, и я буду делить на троих, но все отнять у себя не позволю. Конвоир выругался, сказал, что это «не положено», но взял. Этап оказался не таким долгим — всего сутки, и на следующую ночь нас выгрузили. Девушки оказались не такими уж плохими: я честно делила с ними еду из мешка, выдаваемого мне конвоиром, и мы ехали мирно.

Прибыли в Мариинск, городок в Кемеровской области. На десятки километров вокруг были разбросаны лагпункты Мариинских лагерей.