Иван Безуглов. Воспоминания сталинградца. Пешком через степь.

Мы собираемся уходить дальше

Разбираемый ребячьим любопытством, я еще раз сходил к тупикуЮ откуда совсем недавно мы пытались покинуть Гумрак. У вагона никого не было. Неподалеку лежала сильно раненая женщина. Она лежала наодеяле, сама одета в пальто и укрыта другим пальто. Рядом лежал узел и старый потертый чемодан, перевязанный веревкой. Голова перевязана бинтами, через которые проступила уже побуревшая кровь, к ногам прибинтованы дощечки. Глаза закрыты, и даже когда я подошел совсем близко, я не мог понять, живая она или уже мертвая. Еще утром в полувагоне и около валялось много узлов и какое-то тряпье. Сейчса я заглянул в наш полувагон через переднюю створку двери - узлов и ничего уже не было. Железный пол во многих местах был посечен осколками, и было ткрыто несколько люков в полу. Все это я рассматривал с мальчишеским любопытством, не испытывая никаких эмоций. Возможно, если бы я видел кровь, то ощущал все по-другому, но дождь смыл все соеды ночного происшествия. Только неподалеку под насыпью виднелись свежие земляные бугры. Это и все, что осталось от недавних людских надежд.
Когда я вернулся к своему становищу, все узлы были уже увязаны. Меня попросили сходить побыстрее к пруду за водой. Проходя мимо лагеря военнопленных, я не увидел ни одного человека. Видимо, мерзкая погода загнала всех в вырытые землянки или в длинный дощатый сарай. А возможно, немцы большую часть военнопленных угнали или увезли. Обычно даже в плохую погоду в лагере не обходилось без людского движения.
Пока я ходил, пока мама готовила обычную затируху из раздавленных пшеничных зерен, время неумолимо бежало, и прошло полдня. Решили не ехать под вечер, а выехать завтра пораньше на своей тележке. Все узлы увязаны. К кузову тележки дед из проволоки сделал крючки, на которых висело ведро и разные сумочки, которые потребуется быстро снять, не развязывая поклажу, увязанную на тележке. Оставлено место Таичке, которая будет держать маленького Колю, когда мама устанет.
Я снял с крючка ведрои пошел напрямикк пруду за водой мимо водонапорной башни. Раньше я ее обходил. Пройдя гнесколько шагов, я увидел свежевыкопанную глубокую яму. Заглянув в яму, увидел на глубине более метра обнаженную трубу, на стыке которой тонкой струйкой текла вода. Как я догадался, труба шла от насосной к водонапорной башне. Видимо, здесь недавно были ремонтники. Они откопали трубу. Из стыка в яму под трубой уже натекло немного воды и образовалась лужа. Вода протекала между муфтой и гайкой, ее поджимающей. Вода была такой чистой, что мне захотелось такой воды набрать и не ходить по такой плохой погоде к пруду. Я спустился вниз по ступенькам, оставленным ремонтниками, и набрал из ямы почти полведра воды, поставил ведро под трубу и стал ждать, когда оно наполнится водой. Ждать пришлось долго, так как слишком слаб был ручеек воды. Обругал сам себя за зря потраченное время, к тому же зачерпнул я воду из ямы тоже мутную. Вытащив из-под трубы неполное ведро с водой, я стал карабкаться из ямы и, придерживая ведро, случайно глянул на насосную будку, расположенную в 10 метрах от меня.
Вначале я увидел, как в глубине будки сверкнуло отражение, видимо, от очков, потом, по мере того как я поднимался из ямы, на уровне моей головы поднимался ствол винтовки. Это было так близко от меня, мене десяти метров отделяло мою голову от черного тверстия, из которого ежесекундно мог вылететь маленький кусочек свинца. Время для меня остановилось. Не знаю, сколько это продолжалось. Секунду, две? Но эти секунды вывели меня из оцепенения, я выпустил из рук ведро и свалился в яму одновременно с прогремевшим по дну ведром. Звук выстрела слился со звуком упавшего ведра. Я почти замертво упал в яму, и видимо долго лежал без движения. <...>
Когда прошло мое оцепенение, я почувствовал, что жив, лежу в луже воды, вылившейся из ведра, и штаны изрядно промокли и все в грязи, я еще некоторое время лежал в той же позе - притворялся, что мертв. Подождал еще немного, осторожно выглянул из ямы, и схватив порожнее ведро, пулей вылетел из ямы. Пробегая мимо опущенной до земли колючей проволоки, и чуть не запнувшись, я увидел на столбе косо прибитую доску и надпись по-русски "Запретная зона". С пустым ведром я побежал к Калмыцкому пруду. Моросящий дождик остудил мою голову, и пока я шел, все время рассуждал и винил сам себя. Только благодаря своей невнимательности и неосторожности со мной вечно что-то случается. Приложив руку к лицу у глаза, я до сих пор ощущаю тупую боль, к которой уже привык. Это я сам себя подставил под осколок мины. Просчитал, что если одна мина упалавблизи церкви, вторая - в маленьком саду, то третья должна упасть между ними, и без опаски выбежал из-под защиты нашего сарая. А мина упала на нашем гумне, и так осколком меня долбануло под глаз, что я думал - конец. До сих пор ношу отметину. Да и случай с нашей авиабомбой. И я и дед слышали, как бомба падает с характерным шу-шу-шу. Рядом убежище, было время схорониться и мне и деду. И ведь простоял наверху, пока не приподняло меня взрывной волной и не прокатило, откинув к остаткам плетня...
А еще подумал, что меня ждут с водой. И подумал: если бы меня застрелили, то как бы мои обошлись без ведра? Ведь никто бы не пошел искать меня в яме в запретной зоне.
Немного почистил пиджак, испачканый в глине, помыл изгвазданную штанину. Несмотря на моросящий осенний дождь, я снял рубашку и помылся до пояса в холодной воде пруда. Погода была прескверная, ноя после пережитого так остро ее не ощущал, и набрав воды, быстро побежал к нашему становищу. Но тут же пришлось умерить свой бег, так как вода в ведре сильно плескалась, а дощечку я, видимо, потерял в яме. Мое долгое отсутствие, конечно, не осталось без внимания. мама уже сама собралась идти к пруду искать меня. дядя уже никуда не ходил, потому что в Гумраке оставалось все меньше и меньше людей, а немцы иногда рыскали в поисках людей для каких-то работ. Дядю не раз выручала мама, указывая на маленького Колю и больную Таичку, когда какой-нибудь немец намеревался забрать его на работу.

Переночевали как обычно. Днем собрали все, что может гореть, и хорошенько обсушились. Но несмотря на то, что спали мы под навесом из матов, сырость все равно проникала не только в каждую складку одежды, но и внутрь тела. Ночью шел мелкий дождь, потом дождь со снегом. Потом пошел белый пушистый снег. Падая на сырую землю или в лужу, он как бы растворялся в сырости. А если падал на что-то возвышенное, то белел чистыми белыми островками. Было даже приятно смотреть на пушистые островки и непроизвольно хотелось их потрогать руками. Одновременно хотелось не трогать, сохранить их первозданную красоту.
Как мы ни старались, но так и не смогли выехать пораньше утром, пока не началось интенсивное движение по дороге. Позавтракав приготовленным с вечера варевом, начали размещать и перекладывать все на тележке. Разного хлама опять набралось много и ничего не хотелось бросать. Одеяла, подушки, пару матов, какие-то узлы и узелки. Все не помещается. А тут нужно место для Таички и маленького Коли. Несмотря на его худобу, на нем навьючено одежды все, что можно было использовать для сохранения тепла детскому тельцу, поэтому мама не могла его долго держать на руках. Выручала тележка.
Наконец, мы отошли от стены сарая, или как тут говорили, пакгауза. Проехали площадку у здания вокзала, и вблизи дороги на небольшой возвышенности прямо напротив вокзала на растеленном на голой земле одеяле, сложенном вдвое или вчетверо, увидели ребенка. Он был в шапке, приличном пальтишке. Загнутыми концами одеяла были накрыты его ноги, и было непонятно, в чем он обут. В одной руке он держал кусок белой пышки. Кто знает, кто его тут посадил и когда? Возможно, он просидел тут всю ночь...
Люди группами и поодиночке проходили мимо, стараясь не смотреть на ребенка, а он каждого провожал своими глазками молча, не поворачивая головы. Черная, вытоптанная тысячами ног земля, на которую падал и сразу таял снег, и маленький островок земли, покрытый белымснегом. Снег падал на одеяло, на голову ребенка и его плечи, не таял, и казался ослепительно белым.Ребенку на вид было 1,5-2 года. На пухленьких щеках застряли, не успев скатиться, то ли растаявшие снежинки, то ли последние слезы. Таким он мне и запомнился, да видимо и не только мне.
Таща тележку близ водонапорной башни, я невольно глянул на будку насосной. Видимо, сработал механизм вспоминания вчерашнего дня. В глазах у меня помутилось, к горлу подкатил какой-то комок, и я, бросив дышло тележки, отошел , боясь, что меня сейчас вырвет. мама, шедшая сзади, увидев меня, наклонившегося, и увидев слезы, забеспокоилась. Но я уже пришел в себя и уверял ее, что у меня все прошло. А потом еще несколько раз со мной такое было, когда я видел водонапорную башню или чувствовал запах пороха.
Итак, мы, впрягшись в тележку, потащились по грязному и разбитому шоссе. Немецкие тяжеловозы наделали глубокие колеи, по которым, переваливаясь с боку на бок, часто ползли машины. Повозки, запряженные 2-3-мя лошадьми, задолго увидев машину, съезжали с дороги и ожидали, когда тяжелонагруженная машина пройдет мимо. Рядом с дорогой еще большие колеи пробили, видимо, танки и вездеходы. Многие колеи были наполнены водой, и мы все удерживали нашу тележку, боясь опрокинуть ее на бок. На тележке, вцепившись в веревки и проволоки, которыми были увязаны узлы, сидела Таечка. Мама сама несла Колю, привязав его к груди старой шалью крест-накрест.
Через каждыу 100-200 метров мы, увидев машину, идущую в ту или другую сторону, сворачивали с дороги, порой почти по колено в грязи ожидая, пока пройдет машина. Тележку перетаскивали буквально на руках через глубокие придорожные канавы. Таичку приходилось ссаживать с тедлежки, помогая ей перейти лужи и колей, а потом опять усаживать на тележку, поправляя и подтягивая крепления узлов. К дышлам и кузову были привязаны ведро, инструмент, сумка с чашками и ложками, все это скрипело, бренчало, было облеплено грязью. Все это отнимало время и изматывало силы.
Этот первый день нам показался очень длинным, хотя проехали мы совсем немного. Мы были измотаны, и видимо все на последних нервах, и очень обрадовались, когда вдали увидели дым откостра и группу сталинградцев, остановившихся на ночевку, где собралось несколько семей. некоторые нас раньше обогнали и первые увидели лощину, где можно было запастись дождевой водой в большой луже. Овражек был забит перекати-полем, трава, хоть и сырая, но спосона гореть и давать хоть немного тепла. Рядом было поле со скошенной травой, и ребятишки охапками таскали солому, бросали ее в костер. Люди стояли вокруг костров, подставляя грудь или спину, и от них шел пар. Когда разгоревшийся костер стрелял и дымя припекал передних, они отходили, а стоявшие сзади занимали их место. Мы тоже воспользовались дармовым теплом, подставив свое тело, пока бабушка не позвала нас к тележке.
Я с дядей быстро натаскал большую кучу перекати-поля и сырой соломы, и занялись костром. Тепло быстро подняло настроение. Для приготовления баланды пришлось израсходовать часть сухих дров, приготовленных еще в Гумраке и привезенных с собой на тележке.
Пока мама готовила баланду, дед следил за костром, а бабка сушила у костра пеленки, я подтаскивал все новые порции травы и соломы. Дядя присоединился к мужикам, которые обсуждали, как поступить дальше. Были сторонники и противники идеи ехать в Калач, потому что там, говорят, все забито сталинградцами. Говорили, что немцы там соорудили лагерь, где отделяют трудоспособных и направляют на заводы. Особенно лдей, имеющих специальность. С остальными никто не знал, как немцы поступят. Решили все-таки двигаться на Калач. Одна женщина высказалась, что лучше бы иди на станцию Чир и оттуда на Белую Калитву, подальше от войны. Но ее предложение пропустили мимо ушей, так как станция Чир была намного дальше Калача, а всем хотелось быстрее покончить с дорогой. А ведь зря, думали мы потом, нужно было распросить, откуда у нее сведения о разделении семей в Калаче, и изменить свой маршрут до станции Чир. Так было потеряно несколько дней и много сил.

В первый день нашего пути на дороге было оживленное движение, и к нам никто не приставал и не останавливал нас. Мы уже знали, что немцы беженцев не останавливают, а грабят румыны или русские в немецкой форме, которые служили возницами. Пока нам селения другие не попадались, да мы и знали, что надеяться на них бесполезно. Все хутора ближние и дальние были забиты сталинградцами. Там уже были старосты, и без золота там не остаться.
Ночью немцы по таким дорогам не ездят, поэтому мы старались найти прибежище до темна, ибо ночи стояли темные, ухабы и глубокие колеи залиты дождевой водой, на дороге плохо видно, и потому не только тележку, но и ноги можно было поломать.
Движемся мы черепашьим шагом. Бабушка обычно никогда сильно не жаловалась на боли в ногах, но стала быстро уставать, не говоря уж о дедушке с его больными ногами. Иногда он просит остановиться якобы поправить что-то у тележки, но присев возле нее, уже не может сам подняться.
Остановившись в степи близ безлюдной дороги, мы почти всю ночь поддерживали огонь в костре. Остановившаяся рядом семья умудрилась в таком костре печь картошку. Запах горевшей на углях картошки раздражал обоняние, и уплетая жидкий суп, мы с завистья смотрели в их сторону и проклинали в душе ограбившую нас соседку, которая обчистила нашу яму. По мере того, как в костре огонь затихал, все старались сесть поближе, но он вдруг опять разгорался, стреляя искрами. Иногда вдруг запахнет паленым, и все начинают осматривать и ощупывать одежду, опасаясь, чтобы не прожечь. Мама все время нам об этом напоминала.
Утром, пока мы собирались и увязывались, наши попутчики уже ушли или уехали. За ночь хорошо подморозило, и мы решили свернуть с дороги и ехать по степи, вблизи дороги. Там и колеи нет, и безопаснее. Но не успели мы в намеченном месте съехать с дороги, как нас остановил румын. В тонкой и короткой, выше колен, желтой шинели, весь обросший цыганской бородой, он спрыгнул на ходу с телеги, где сидел второй румын, и бегом побежал к нам, что-то крикнул гортанно. Мы остановились вокруг тележки, решив, что он что-то хочет спросить. Но он подбежал к тележке и начал лихорадочно быстро ощупывать увязанные на ней узлы. Мы плотнее обступили тележку. Румын попытался снять с тележки Таичку, но мама заплакала и запричитала, а бабушка ухватилась за веревку, узлы которой он пытался развязать. Дед подошел к румыну и уперся в его глаза своим взглядом. Тут вдали показалась машина. Второй румын сидел на первой телеге. Поводья лошади второй повозки были привязаны к его телеге. Этот румын что-то крикнул, и стоявший перед нами румын быстро пошел к своим повозкам. Так мы впервые поняли, что мародеры-румыны боятся немцев.
Потом мы не раз видели и сами испытали, как румыны занимались мародерством, и увидев немцев, поспешно все бросали и уходили. Они не брезговали ничем, и все, что понравится, тащили в свои повозки. Особенно с наступлением холодов, когда забирали и даже стаскивали с людей теплые вещи.
Не брезговали этим и украинцы и русские, одетые в немецкую форму и, притворяясь, выкрикивавшие отдельные немецкие слова. Эти были злее румын, и каждый раз норовили заехать по шее.
После этого случая мы вытащили тележку с дороги в поле и ехали вдали от дороги, не выпуская ее из виду. Здесь были свои плюсы и минусы. Утром, после ночного морозца, тележку еще можно было тащить. Но как только немного оттает или пойдет хоть маленький дождь, то по пахоте тащить тележку было просто невозможно. На колеса налипало столько грязи, что они переставали вращаться. Налипает грязь и на обувь, и поминутно приходится очищать грязь с ног и с колес. Зато в поле мы часто пополняли свои запасы колосками. Мы собирали колоски, даже если в них оставалось 2-3 зернышка,так как они давно уже осыпались. Вечером на стоянке мы сушили колоски на листе железа, и сухие потом мяли, освобождая зерно.
Издали мы наблюдали за дорогой. Часто на ней видели одиночных бедолаг с наплечными мешками за спиной. Иногда небольшими группами. Иногда машина останавливалась, и кого-нибудь сажали в кузов, но такое было редкостью. Мы же были связаны тележкой, да, помня о мародерах, просто опасались приближаться к дороге.
У нас все больше накапливалось разных вещей, подобранных на дороге или в степи. В степи нашли еще годную русскую шинель, из которой дед сшил себе шапку. Остальное пошло на теплые портянки. Нашли дырявый медный таз, который дед как-то заклепал, и он нам не раз служил. Потом мы пользовались им в станице. Все это мы тащили на тележке.
Питались один раз в день. мама варила баланду из молотого зерна. Есть иногда очень хотелось, поэтому часто, найдя колоски,пару разминал на ходу руками. По виду они сырые, но пока их разминаешь, стараясь освободить зерно, исколешь все руки. Все равно берешь в рот и жуешь это зерно пополам с половой. Потом жидкуя кашицу отсасываешь, ощущая хлебный привкус. Видимо, это как-то поддерживало мои силы.
Иногда за целый день ни одной лужи. Тогда бабкин отвар, который она каждый день варила из подобранных трав, я не пил, а смачивал язык, который от жевания шелухи просто распухал и болел и царапал нёбо.

Особенно запомнился вкус ржаных зерен. Разжеванная липкая кисловатая мякоть казалась очень вкусной, и я проталкивал ее через зубы маленькими порциями, стараясь продлить удовольствие. Поэтому, имя зубы, я был в выгодном положении. Дед тоже что-то жевал, у него, несмотря на возраст, все зубы были целые. Хуже приходилось бабушке, у нее почти не было зубов. У меня не раз появлялось желание нажевать ей зерен. Я хорошо помню, как у меня в детстве не было зубов, и я просил бабушку пожевать пряник, и даже обещал ей, как буду большой, а она старенькой, тоже жевать ей пряники.
Иногда, притронувшись к колоску, видишь, как на землю падает зерно. Пытаешься его поднять с земли, но, взяв щепотку земли, разочаровано опять бросаешь, потому что в степи с водой было особенно туго. И все-таки мы к вечеру набирали целый таз колосков. Найденный таз, примотанный сверху тележки, был нашим сборником. Возможно, не только я, но и все остальные не один раз за дорогу поглядывали в таз: много ли набрали уже колосков?
Перетаскивая как-то тележку через поле, где летом были бахчи, мы подобрали несколько полусгнивших тыкв. Мама вырезала оставшуюся годную мякоть, порезала на маленькие кусочки и давала нам всем по кусочку. Тыквенная масса пахла гнилью, но еще сохранила свой запах и вкус, и нам очень нравилось ее жевать. Давала она понемногу, опасаясь, что мы наедимся и заболеем. Из гнилых мумифицированных арбузов мы набрали с полведра хороших семечек. Это тоже было радостным событием. На первом же привале мы их промыли и жарили на куске жести, который тоже был в тележке. С каким удовольствием мы грызли семечки! Они были вкусными и сытными. Мы даже пожалели, что мало набрали. Можно было побегать по бахчам и поискать.
Самой большой проблемой для нас стало отсутствие воды. Грязи было навалом. Дождь был мелкий и моросящий. Пробовали расстилать противоипритную накидку. Это такая накидка с капюшоном и прорезями для рук, сделанная из прочной тонкой клеенки, неприятно пахнущей. Даже на ней скапливалось немного воды. Осенью при такой погоде пить совсем не хотелось, но варить нужно каждый день, поэтому воду экономили на варево, да бабка каждый день делала какой-то отвар из трав, найденных в поле. Отвар был горький, и я только смачивал им язык. Еще раньше где-то нашли пробитый немецкий котелок с крышкой. Вот в нем-то и хранила бабка отвар и каждый раз перед едой обязательно заставляла всех хлебнуть отвара. Кипяченая вода тоже была, но ее берегли для детей Возможно, этот отвар спасал семью не только от желудочных расстройств, но и от болезней.
Тая все чаще слезала с тележки и, держась за тележку, вначале понемногу, предвигалась на своих ногах. Уставая, она падала. Ее опять сажали на тележку, но она просилась на землю, и ее путь становился все длиннее и длиннее. Оно и понятно. В такую сопливую погоду на тележке было холодно, а тут она своим движением сама себя подогревала. А мы, видя, что к ней по крупицам возвращается жизнь, радовались. Ее взгляд становился все осмысленнее, иона что-то говорила, пока сама с собой. Мы радовались, что постепенно пропадала ее замкнутость. Если раньше от нее даже слова не вытянешь, то сейчас, пока еще только с мамой, она что-то, хоть и медленно, говорила.
Приближаясь к Дону, мы вышли на дорогу и стали двигаться по ней. Я удивлялся рациональной аккуратности немцев. Вдоль всей дороги, даже на тропинках, отходящих от нее, были установлены столбики с прибитыми трафаретами, или просто с дощечкой, где на немецком языке были указаны близкие и дальние расстояния от станицы, хутора и даже полевого стана. Помимо этого, на столбах прибиты дощечки с разными цветными значками. Здесь и змеи, звери, какие-то чудовища, окрашенные разными цветами. Такие же фигурки были намалеваны на автомашинах и повозках. По-видимому, это были обозначения воинских частей.
Недалеко от переправы навстречу нам везла тележку семья, которая сменияла наши планы. Семья состояла из двух мужчин, двух женщин и трех детей от пяти до примерно пятнадцати лет. От них мы узнали, что в Калаче немцы лагерь со сталинградцами обносят колючей проволокой, и там отделяют работоспособных мужчин от семй и отправляют их на оккупированную территорию для восстановления заводов. Некоторых же отправляют прямо в Германию. Остальных будут держать в лагере. Люди там голодают.

Хотя был еще не вечер, но мы остановились у небольшой лощинки, где образовалось небольшое озерце, уже покрытое толстым слоем льда. Камыш и высокая трава, а также густые заросли шиповника и боярышника показывали, что вода здесь не редкий гость. Решили заночевать здесь, хоть место и было вблизи дороги. Наши новые знакомые с нами согласились. Когда больше народа, безопасней и веселей скоротать ночь.
Пока дед распаковывал узлы и стелил маты на землю, мужчины-соседи подошлии вслух обсуждали мудрость старика. Потом сами ножами резали камыш и вязали маты, благо было еще светло. Потом дед, как всегда на стоянках, возился с тележкой, а я пробил лед, но воды не было, он промерзла до дна. Поэтому я наколол в ведро льда и поставил его на костер. дед уже заготовил ворох травы для постели, и ломал ветки на костер.Вскоре мы все сидели у огня, наслаждаясь теплом и ставшим родным запахом дыма. Присел к костру парень, мой ровесник, пока его родители готовили свой костер. Он был ниже меня ростом, но излишняя полнота сделала из него увальня, которому, наверное, все доставалось легко. Даже когда его окликнул отец, прося что-то помочь, он даже не повернул головы, в то время как средний его братишка таскал к стоянке камыш, нарезанный его отцом. На мои вопросы он отвечал вяло и неохотно. Все-таки от него я узнал, что их немцы выгнали всего несколько дней назад. Они жили вблизи станционных путей в городе и набрали продуктов, когда немцы разбомбили сортировку. У них был собственный дом, который еще цел. Жили они в убежище, так как в доме опасно, и думали пережить там. Но немцы их выгнали. Чтобы их не трогалим, они младшего братишку укладывали сверху узлов на тележку, забинтовывали ему руки и намазав мазью и йодом лицо, говорили всем, что у него экзема. Поэтому их вещи никто не трогал. Я еще подумал тогда, что немцы боятся экземы, но русских и румын вряд ли можно обмануть. Они и из под мертвого вытащат, если почувствуют, что там есть что-то ценное. На ужин наши попутчики поделились с нами немного хлебом. Потом на общем совете решили вместе ехать в Мариновку, а там на Чир, в Белую Калитву.
Рано утром наши попутчики не стали нас дожидаться, и снялись из лагеря раньше нас, и пока мы увязывались и собирались, скрылись из виду. Пришлось нам продолжать путь одним. Да иначе и быть не могло, так как через полчаса нашего и так медленного движения Таичка сползла с узлов, и вцепившись в тележку, пошла за ней. Пришлось еще уменьшить скорость. И так через каждые 10-15 минут она или сидела на тележке или шла пешком за ней. Это было нашей общей радостью, хотя и задерживало передвижение. Зато дед с бабкой были довольны, у них тоже часто был отдых. Жаль только потерянного времени. Если бы мы сразу поехали этой дорогой, то наверное были бы уже около Чира. И не пришлось бы нам хорониться от мародеров, так как и дорога была менее разбита, и движение на ней реже. Здесь не было глубоких рытвин и колей, и нам не приходилось сворачивать и перетаскивать тележку через глубокие колеи, да и придорожные канавы были не такие глубокие. А самое главное, мороз хорошо подморозил, и мы не опасались, что проходящий транспорт обдаст нас потоком грязи. Тележка хоть и перегружена, но тащить ее легко. Даже стук и звон находящегося на тележке барахла на подмороженной дороге веселил наши души.
Сейчас трудно восстановить, на пятый, восьмой или десятый день своего пути мы пришли в Мариновку. Тяжелые голодные и холодные ночи и дни сливались в один день и одну ночь. Все были измотаны и раздавлены такой жизнью, и всем хотелось только тепла и отдыха. Я тоже думал, что отдал бы часть жизни, только чтобы день или два побыть в тепле и хорошенько отлежаться.
Помню, в этот день моросил мелкий холодный дождик и сразу замерзал на дороге. Поэтому мы везли свою тележку не по дороге, а сбоку, потому что на дороге было скользко. По дороге медленно, звеня цепями, шли машины. Одна уже была в канаве. Немец-шофер выскочил из кабины в одном френче, но холод и дождь загнал его обратно, и через минуту он вылез уже в шинели. Увидев нас, он крикнул:
- Пан, коммен хир, - и, дождавшись, пока я с дядей подошел к машине, сам влез и начал раскачивать машину, но она, визжа передачей и клацая цепями, ползла вдоль придорожной канавы и не могла подняться на дорожное полотно. Потом он заглушил двигатель, вылез из кабины, подошел к металлическому ящику под кузовом, открыл его и потянул за ручку, привареннуюк металлической ленте. Потянул, и из глубины, почти под самым кузовом, показались его дорожные инструменты. Домкрат, лопата, топор, ключи - все это оказалось доступным и легко можно было достать. Я еще раз удивился немецкой изобретательности. Также он достал из ящика лом, и мы втроем по очереди долбили мерзлую землю. Минут через двадцать канава была готова, и машина выползла на шоссе. Шофер остановил машину, вылез, собрал инструмент. Мы собрались идти дальше, но немец сказал:
- Айн момент, - вытащил из багажника кусок мармелада в бумажной обертке, и отдал его дяде, показывая на сидевшую на тележке Таичку или на Колю, и что-то еще сказал по-немецки. Мне тоже достался Маленький кусочек мармелада. Хотелось подольше растянуть удовлльствие, но он быстро растаял во рту, и я еще долго чувствовал его вкус и запах.

В Мариновку мы буквально вползли. Дождь, не переставая, сек наши руки и лица. На дороге образовалась ледяная корка, по которой ноги скользили, и мы все держались за тележку, опасаясь упасть. К тому же мы все натянули на себя всё, чтобы спастись от дождя и холода. Больше всех страдала мама. На ней была противоипритная накидка с капюшоном. На морозе она стала жесткой, и вся топорщилась или раздувалась парусом на ветру. Накидка была длинной, и мама еще раньше, чтобы не резать, низ подшила, и сейчас весь низ топорщился в стороны, и выглядела она комично. На нас тоже, наверное, без смеха нельзя было смотреть. Дед в накидке с капюшоном из грубого брезента. Я и дядя с наброшенными на голову немецкими мешками из грубого белого полотна с черными крестами и черными большими буквами, так хорошо видными на белом фоне. Бабка, укутанная с головой в когда-то цветную кашемировую шаль, которая давно потеряла не только цвет, но и форму. Тая в большом пуховом платке, сзади завязанном крест-накрест. Дождь, падавший на пуховой платок, замерз, и Таичка стала похожа на куклу-неваляшку.
Мы подтянули тележку к колодцу, намереваясь пополнить наши запасы воды, но на барабане была только веревка, а ведра не было. Наше ведро было в копоти и с засохшими остатками пищи. Поэтому мы стали ждать кого-нибудь из селян, чтобы их ведром набрать воды. Но видимо по такой погоде не было охотников сходить к колодцу. А может, наша живописная группа отпугивала желающих? Бабушка взяла Таю и пошла по селу просить убежища на ночь или хотя бы кусок хлеба. Обе, скользя и падая, обошли несколько дворов, но слышали только лай собак. Никто даже не вышел на порог. Может, по этой же дороге прошла не одна сотня сталинградцев, и им уже надоело.
Почти около каждого дома стояли подводы или машины. Из труб тянуло уже забытым родным дымком, что сжимало горло. Так хотелось тепла и отдыха. Уж лучше бы мы не заезжали в эту Мариновку, думал я. Да и не только я. Все как-то притихли. Видимо, каждый чувствовал себя униженным и обделенным.
Не дождавшись никого у колодца, мы не полезли своим ведром в него, а набрали полведра из колоды, откуда жители поили коров и лошадей, и, злые на всех и вся, отправились в свое неизвестное. Было обидно думать: неужели никто не видел, что у колодца стояла семья с грудным ребенком и с явно нездоровой девочкой на тележке? Старика со старухой, которые были рады теплому месту хоть в самом темном уголке дома?
Когда выехали из поселка на дорогу, дождь перешел в снежную крупу, которая ветром больно била в лицо. Приходилось нам мешки с капюшонами надвигать на голову, закрывая лицо, или идти спиной. Зато крупа ложилась на сырую землю, морозом схватывалась, и дорога не была очень скользкой. Пасмурная и снежная погода не давала определить время, и мне казалось, что этому дню не будет конца. Снежная крупа сменилась опять мелким дождем. Казалось, что этот день будет бесконечным, когда мы вышли к железной дороге. После короткой остановки решили идти вдоль железной дороги. Здесь вообще никакого транспорта, к тому же снегозащитные посадки защищали от ветра.
Уже начинало темнеть, когда мы решили искать место для ночлега. После всех передряг на дороге тележка наша, казалось, сама катилась. Дед далеко отстал, и кто-то предложил усадить деда на тележку рядом с Таичкой. Тая держала на руках Колю, и чтобы она не упала, ее привязали к тележке веревкой.
На железнодорожной насыпи увидели будку, а когда подкатили ближе, оказалось, что это был старый одноосный вагон, установленный близ путей. На скрип нашей тележки вышел немецкий солдат. Выглядел он по-домашнему, без френча, в серой рубашке, брюки на подтяжках. Он приказал нам остановиться, и мы подкатили тележку к вагону. Окно вагона ярко светилось, а из трубы курился дымок. Видимо, в вагоне горел карбидный фонарь.
Второй немец вышел в гимнастерке и сразу поежился от ветра с мелким дождем. На плохом русском языке второй немец стал объяснять, что по путям и близко от дороги находиться нельзя, и показал в сторону, где мы должны ехать.
Мы попросили воды. Немец из вагона принес в ведре чистой воды, бабка вылила остатки из нашего ведра и заполнила его чистой водой. Мы стали собираться, впряглись в тележку, но только сделали несколько шагов, как нас вернули. Мы уже решили, что немец разрешит нам переночевать, но вернувшись из вагона немец дал нам понять, что скоро придет дрезина и отвезет нас по пути.
Я. все еще под впечатлением Мариновки, думал, что немец, увидев детей и стариков, разрешит нам погреться в будке, но видимо наш вид не внушал доверия. Мы уже знали, что немцы очень брезгливы, а тем более боятся заразиться или набраться паразитов. Помню, еще когда нас немцы выгоняли из убежища и сами оставались на ночь, то везде сыпали вонючий порошок от паразитов, а на наши топчаны стелили газеты или бумажные простыни.
Поставили тележку с подветренной стороны идолго ожидали приезда дрезины, не зная, радоваться нам или ждать неприятностей. Кто знает, куда они нас завезут?
Второй немец принес из вагона кусок хлеба и банку с остатками джема или повидла, что сразу отдали детям.
Подкатила дрезина с платформой, груженной шпалами, щебнем и разными инструментами. Мы с трудом взгромоздили тележку и разместились сами. Дождь почти перестал, но усилился ветер, и встречный ветер прожигал насквозь нашу худенькую одежонку. Кажется, и скорость была не большая, но мы сразу замерзли. Я в душе клял, что мы согласились на эту поездку. Ветер доставал всюду, а на платформе схорониться было негде. Темень, дрезина шла без огней, и все казалось, что она сейчас влетит куда-нибудь и всех нас передавит. Внезапно дрезина остановилась, хотя нигде не было видно ни огонька. Немец из кабины закричал:
- Шнель, шнель, - но у меня все заледенело, и я еле шевелился. Первым спрыгнул с платформы дядя, потом стал снимать детей. Еле сполз дед, и я немного разогрелся, стал помогать стащить тележку.

В дороге я думал, что нас привезут на какую-нибудь станцию. Мерещились полицейские. А приехали, как показалось, в чистое поле. Дрезина сразу ушла, а мы еще были в растерянности. В Мариновке я сам читал у колодца приказ коменданта, что прибывшим немедленно нужно являться в комендатуру. За провинность были расписаны наказания. Но сейчас ночь. Когда глаза немного привыкли к темноте, мы поняли, что выгрузили близ какого-то здания. Дальше виднелись тоже строения, но везде - ни огонька. На путях стояли несколько вагонов и платформ.
Убедившись, что нам ничего не грозит, и если даже кто-то и был, то на нас не обращает внимания, мы отвезли от этого места тележку на сотню метров подальше от видневшегося здания, и начала размещаться на ночевку. Положили на землю, покрытую толстой коркой льда, маты, потом одеяло. В темноте, да еще в незнакомом месте не стали искать траву или солому. Легли в обычном порядке. Какие-то узлы положили под голову. Укрылись единственным одеялом. У меня ныли ноги. Я еще на платформе промерз до костей, и меня била внутренняя дрожь. Сапоги, которые я поджег еще в Гумраке, совсем не грели, и я их не снимал, видимо, около месяца. Они плотно обхватили икры ног, хотя стопы и пальцы там болтались, и я старался все время мим там шевелить. Портянки мои превратились в какое-то месиво имешали ходить, скапливаясь под стопой комом. Поэтому я ходил, шкандыляя, а по ночам ноги ныли и болели. Видимо, поэтому я долго не мог уснуть. После трудного дня почти все спали, а я лежал, боясь пошевелиться, потому что все лежали, плотно прижавшись друг к другу, чтобы сохранить тепло. И только когда мои ноги замерзали и теряли чувствительность, я засыпал. Все чаще паразиты ползали и кусали по всему телу. Иногда зуд от нихбыл сильнее, чем боль в ногах. А я лежу и боюсь пошевелиться, ибо по себе знаю, если проснешься среди ночи, то до утра уже не заснешь. Сейчас трудно даже представить, какие мучения приходилосьтерпеть по часу и больше, когда все тело горело огнем, и хотелось сорвать всю одежду, и чесаться, чесаться, чесаться. Хочется залезть рукой под рубашку и не смеешь это сделать, так как на краю лежит дед, со стороны Таички.
Как бы то ни было, но в конце концов засыпаешь. Иногда злюсь и завидую деду: он мгновенно засыпает, сразу отключившись от всех злоключений. Вначале его храп меня раздражал, но потом я привык к его монотонности, и когда долго не мог заснуть, начинал считать каждый храп, успокаивался и засыпал.
Как и каждый день в последнее время, я просыпался от леденящего холода, подступа.щего, кажется, к горлу. Мои ноги, да и большая часть тела, давно заледенели и толькокакая-то внутренняя часть, да голова были еще живы. А может, это чувство самосохранения давало импульс в голову:
- Вставай, а то замерзнешь.
Опасаясь, что холод парализует и руки, так как ноги мои уже ничего не чувствуют, я с трудом, на локтях и коленях, выбираюсь из-под одеяла. Мое место сразу занимает дедушка, прижимается спиной к Таичке и укутывает ноги и тело осободившимся одеялом. С трудом, опираясь локтями, я отползаю от нашего стана. Убедившись, что там все спокойно, становлюсь на колени, и качаюсь на локтях и коленях, потомн на руках и коленях, до тех пор, пока не почувствую, что кровь потихоньку начинает пульсировать в жилах и тепло возвращается в тело. С трудом поднимаюсь на ноги и вначале разминаюсь на одном месте, а потом шаг з ашагом отхожу от своего лагеря и там хожу и бегаю.
Сейчас трудно вспомнить, сколько времени я находился в таком состоянии: неколько минут, а может, час или больше, пока в мои ноги не проникалотепло. Размяв ноги, я давал им основательную нагрузку: топал и прыгал в сапогах, предварительно отойдя от лагеря, стараясь быть подальше от спящих. Я чувствовал и наверняка знал, что мама слышала, как я выползал из-под одеяла. Иногда она спрашивала:
- Сынок, ты живой?
И если я засыпал в это время, я всегда что-нибудь ей отвечал. Она же могла часами сидеть, согнувшись, боясь разбудить малыша, так как если он проснется, то канючит до утра. Мне казалось, что он и плакать разучился, больше хныкал.
В эту ночь я не хотел уходить от нашего пристанища, потому что нас привезли сюда ночью, и я не знал, где мы и можно ли вообще здесь ходить. Было морозно, снегу выпало немного и все было бело. Я зашел в какой-то бурьян и чуть не свалился в какую-то яму, из которой дурно пахло. Радуясь, что я не испачкался в дерьме (мне еще этого не хватало), я вернулся к своим и приткнулся вплотную к деду, стараясь хоть немного укрыть свои ноги одеялом. Кое-как я укрылся и, видимо, сразу уснул. Проснулся я довольно поздно, когда все уже встали, идед своим кресалом разводил огонь. На меня было наброшено все, что было, видимо потому я так долго проспал и не замерз. Обычно, проснувшись среди ночи, я занимался поисками топлива. С собой у нас всегда было немного сухих дров для растопки. В этот раз дядя принес какой-то чурбак, который плохо рубился. Но все равно это были дрова.

Встал я и вспомнил свои ночные похождения, и пошел искатьяму, в которую ночью чуть не свалился. Странно, ночью я не заметил, а сейчас, идя по запаху, буквально продирался через низкий кустарник, отделяющий яму от дороги. Яма была неглубокая и припорошенная снегом. Я палкой начал ковырять и понял, что яма заполнена кишками. Видимо, где-то близко стояла немецкая кухня, и здесь резали скот, а в я му сбрасывали кишки и весь сбой. Сверху яма была присыпана хлоркой. Я знал, что немцы очень аккуратны, но почему-то яма не была засыпана землей. Сначала я не придал значения своей находке, но потом взял кусок кишок и принес своим. Я рассказал о своей находке, после чего бабушка с мамой пошли к яме и начали вытаскивать оттуда кишки. В работу включились и мы с дядей. Неподалеку протекал небольшой незамерзающий ручей, куда дядя в тазу таскал кишки, где женщины их вспарывали, отбирали годные, промывали в ручье и готовые приносили к нашему биваку. Часть непригодных или сгнивших кишок дядя опять относил в яму. Бабка насчитала, что здесь кишки от коровы и нескольких овец. А я все это время собирал на дрова все, что могло гореть.
Вскоре дедушка начал поджаривать на самодельной сковороде очищенные кишки, а жир сливать в консервные банки, обнаруженные здесь же, где стояла немецкая кухня. Я первым попробовал поджаренные кусочки кишок, за мной - дед. Они оказались такими вкусными, что хотелось съесть сразу много, но пришла мама с бабушкой и наложила запрет. Чтобы не испортить свои желудки, решено было есть их понемногу, не наедаться сразу. Намли уже целое ведро кишок. Дед решил все их пережарить. Запах жареного мяса привлек людей, идущих по дороге. Вскоре в яме этой копошилось много людей. Тащили к ручью всё: и годные, и гнилые кишки. Вскоре эти кишки валялись по всей тропинке. Люди без разбора хватали и сразу несли обсыпанные хлоркой и явно гнилые кишки, и тут же их бросали.
После обеда мама пошла к яме, но раскрытая яма только издавала зловоние. Кругом валялись кишки. Я тоже там был, и мне было обидно за русских. Почему-то дядя с бабушкой негодные отбракованные кишки относили обратно в яму. А тут...
Благодаря мне, все воспользовалисьобнаруженным мной "складом". Тут и там горели костры. Люди, проходившие мимо, варили и жарили кишки. Таким образом собралось более сотни сталинградцев, которые пришли или приехали попутным транспортом. Голодные люди пьянели от запаха жареного и готовили пусть не совсем доброкачественный, но годный в употребление продукт.
Нас сразу предупредили, что больше суток здесь задерживаться не положено. Немецкие солдаты из полевой жандармерии вечером всех выпроваживают из поселка на большую дорогу.
Почти весь день был занят "кишечными" делами. Не дожидаясь, пока нас прогонит жандармерия, я с дедом пошел в поселок. Как мне помнится, это был Прудбой. Там вдали были видны строения типа казарм, некоторые полуразрушенные. У некоторых стояли тяжелые грузовики. Между строениями ходили немецкие солдаты. Встречный старикашка сказал, что в поселке правит староста и есть полицейская управа. Чтобы остановиться здесь надо получить в полиции специальное временное разрешение. Староста у них злой, и всех гонит из села. Даже тех, кто был временно прописаны, немцы на днях всех выгнали на дорогу. Так мы узнали, чтобы приняли в селе или на хуторе, нужно иметь или печать со свастикой на паспорте или специальное разрешение. Тут уже действовал новый немецкий порядок с немецкой комендатурой, старостой и полицией.
До поселка мы так и не дошли, а когда вернулись к своим, с Гумрака пришла еще машина и привезла еще сталинградцев. Некоторые уже копались в яме, прослышав, что там можно чем-то разжиться. Не дожидаясь жандармов, в сторону большой дороги гуськом шли люди, тяжело нагруженные скарбом, в надежде, что им повезет и их подберет попутный транспорт.
Вернулась бабушка, ходившая просить милостыню, но ее вернули, и она не дошла до поселка. Вернулся дядя. Он обследовал полуразрушенные сараи в стороне от поселка. Один сломанный сарай можно использовать для ночевки, там сохранилась часть соломенной крыши. С трудом добрались поздно вечером к сараю. Он был без окон и без дверей, часть крыши, видимо, не выдержав груза сырой соломы, обвалилась. Под крышей навалено много старой соломы. Скомканные картонные ящики, обрывки газет, все это указывало, что здесьночевала уже не одна семья сталинградцев. Мы тоже затащили тележку в сарай и начали готовить себе ночлег.
Впервые за многие дни и ночи нашего кочевания мы ночевали под крышей, расстелив брезент на разровненной гнилой соломе, и укрывшись сразу двумя одеялами. Где-то под нами шелестели под соломой мыши, сверху по крыше накрапывал дождь, у нас же было тихо и сухо. Пахло сильногнилью, но это нас не раздражало. Для нас эта ночь была ночью отдыха. Кажется, мы попали в лучшие условия по сравнению с предыдущими ночами, но никто не мог сразу уснуть. И хотя сарай был далеко от дороги и от поселка, мы не могли уснуть, и опасаясь привлечь чье-нибудь внимание, разговаривали шепотом. Почти до полуночи обсуждали, правильно ли мы поступили, избрав многодетный путь с тележкой. Мы разговаривали с людьми, которые всего несколько дней, как из Сталинграда. Кто-то чем-то расплатился с шофером, но некоторые говорили, что с них ничего не взяли. Правда, там не было стариков и больных детей.
Раззадорив свои желудки кусочками поджаренных кишок, нам еще больше хотелось есть, а вскоре захотелось пить. И хотя мы знали, что мама с бабушкой нажарили почти ведро этих кишок, а они так вкусно пахли, заглушая запахи гнилой соломы, у меня не хватало совести просить еще хоть немного пожевать этого "жаркого".
Ночью на улице шел дождь, который проникал через пролом в крыше и тупо стучал, видимо, по оставленной картонке, но соломенная крыша над нами не пропускала капли дождя и заглушала его шум. От этого, да еще от того, что в сарае не было ни одного окна, а сорванной дверью мы заложили дверной проем, было темно и тихо, как в могиле. И хотя мы успели наспех забросать пролом в крыше все той же соломой, капли негромко монотонно долбили в картонку. Видимо, я уснул последним под эти монотонные звуки, промучившись почти до утра.