Иван Безуглов. Воспоминания сталинградца. Гумрак.

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Иван Безуглов

Воспоминания сталинградца. 1927-1977.

Гумрак

Мы уходим из Городища

Последний раз, когда я с дедом был на своем подворье и убедились, что наши запасы целы, мы заглянули у убежище. Видимо, в последние ночи там никто не ночевал, так как матрацы были свалены в кучу, и в убежище пахло сыростью. Обычно, когда ночевали немцы, оставался едва уловимый запах сигарет и мыла. Потом мы обратили внимание, что у дома фельдшера меньше немцев. У нас появилась надежда, что штаб переехал в другое место, и мы сможем вернуться назад. И хотя еще прибавилось несколько воронок от ночных налетов "русфанер", как называли наши кукурузники немцы, мы все-таки решили возвратиться на старое место. Все, даже мама, решили вернуться. больше всего нас волновали продукты. Да и время подходило к тому, чтобы готовить наше убежище к зиме.
Пока мы решали покинуть нашу волчью яму, более спокойную жизнь в балке, судьба готовила нам сюрприз. На следующее утро к нам спустился, тяжело отдуваясь, пожилой, даже почти старый немец с большой алюминиевой бляхой на груди. Нам уже говорили приходившие к нам беженцы, что это полицейские из полевой жандармерии. Вот когда мы пожалели, что в почти отвесном склоне вырубили ступеньки, и дед даже соорудил перила, чтобы можно было придерживаться, поднимаясь или спускаясь сверху к нам. Если бы не было ступенек, то такой грузный немец вряд ли отважился к нам спуститься. Но дело сделано. Не он, так другой пришел бы все равно. Жаль, что мы слишком долго думали с перетаскиванием на старое подворье.
Немец был грузен и, видимо, нездоров. Тяжело отдуваясь, он приказал на плохом русском языке, чтобы через два часа нас здесь н было, несколько раз повторил: "Два часа - Гумрак".
Бабушка, показывая на маму, сидящую с завернутым ребенком на руках, на Таичку, сидящую на скамейке, на деда, просила немца: пан, пан, - чтобы разрешил остаться, но полицейский был неумолим. Тяжело поднимаясь по ступенькам вверх, он еще раз показал на часы, сказал: "Два часа - Гумрак". Потом показал на большой пистолет, висевший у него на животе, и добавил, что будет "пук-пук". Поднявшись вверх, немец удалился, а нас, видимо, последний аргумент с пистолетом и с "пук-пук" окончательно убедил, что так или иначе нас из села все равно выгонят.
Сборы были недолгими. Мама с бабушкой перебирали и откладывали имеющиеся вещи, которые собирались взять с собой, и складывали в заплечные мешки с тесемками, приготовленные еще для эвакуации за Волгу. Сумки были сшиты для всех. Самым нагруженным оказался дядя. Мне тоже досталось. Кроме заплечных мешков мы должны были нести большие свертки с одеялами и две небольшие подушки.
Деду достались все кухонные принадлежности: большая чашка, которая служила нам общей обеденной тарелкой, топор и другие вещи. Через плечо у него висела довольно тяжелая сумка с инструментами, которые он так и не выбросил, несмотря на бабкины увещевания.
У мамы - сумка с детскими принадлежностями и пеленками. Только бабушка и Тая были почти пустыми.
Бабушка по своей привычке тихонько вслух читала молитву. Мне почему-то вспомнилось, что немец, почти не зная русского языка, довольно сносно матерился по-русски. Так уж видно устроен человек, что несуразное запоминает быстрее и лучше.
Только во второй половине дня мы стронулись с места. Мне вспомнилось, как мы всей семьей всего какой-то месяц назад перебирались сюда из нашего старого убежища. Мы тогда несли те же сумки, но тогда перетаскивались на расстояние около двух километров, и сделали несколько рейсов, в основном я с дядей. Так было много барахла. Как же мама могла уместить все в наши сумки?
Все, что мы не взяли с собой, а скопилось много, мы сложили в волчью яму и, спустив часть откоса, завалили убежище.
Трудности начались с преодоления ступенек вверх. Сейчас нам нужно было поднять все наши мешки, ведра, помочь подняться маме с ребенком и поднять Таичку. Она еще плохо ходила, и в гору ее пришлось поднимать.
Все были обессилены. Бабушка довольно быстро поднялась, а дед поднимался медленно, отдыхая через ступеньку, как всегда, хотя он раньше частенько поднимался со мной. Но в этот раз, мне показалось, поднимался очень тяжело. Я еще тогда подумал, когда еще мы такими темпами дойдем до Гумрака? Нужно было остаться и переночевать здесь. Но все помнили предупреждение немца...
Поднявшись в гору и пройдя огородами на улицу, где еще некоторые дома не были снесены снарядами и бомбами, мы увидели группу людей, направляющихся в сторону Гумрака. Одни были нагружены, как и мы, до отказа. Другие шли налегке или несли совсем ненужные вещи. Один нес на себе велосипед с поломанными спицами, другой нес кота в клетке для птиц. Зачем все это? Ладно бы, былбы исправный велосипед, на него можно было сложить вещи, а этот сам нужно было тащить на себе! Потом подумал: если бы велосипед был на ходу, то немцы его бы забрали. Я как-то видел группу немцев, человек в двадцать, со всей армейской амуницией, ехавших на велосипедах в сторону Сталинграда. И вообще я почти не видел, чтобы немцы шагали строем. Все на чем-либо ехали.
С первых же шагов за этой группой мы поняли, что с такой скоростью мы идти не можем, и сразу же отстали. Тая вообще не могла больше идти, хотя до улицы она дошла самостоятельно.
Нас догнала женщина, которая тащила двухколесную тележку с узлами на ней. Видно было, что она устала тащить тележку уже давно. После некоторого колебания мама упросила ее посадить девочку на тележку. Я дал в руки Таичке свой узел и тоже впрягся в тележку. Потом женщина согласилась, и мы какие можно рассредоточили узлы и даже сумки скухонными принадлежностями и дедову сумку с инструментами привязали к тележке.
Мы с дядей впряглись спереди, мама сзади толкала, и, обрадованные таким исходом дела, пошли быстрым шагом. Женщина со стариками стали отставать, и мы пошли медленнее. Сейчас уже мы были уверены, что придем в Гурак еще до темна, но совсем не знали, что нас там ждет. когда мы изредка выходили из убежища, то такого не видели, а сейчас мы уже обогнали не менее десятка людей, идущих на Гумрак. Сзади нас тоже шли люди. Это как-то утешало, что мы не одни, но и беспкоило: кким образом немцы там, в Гумраке, всех нас расселят?
Полицейский, который нас выгонял из балки, пытался нам объяснить, что из Гумрака нас увезут каким-то транспортом. Он гудел как машина и пшикал, как паровоз. Нам уже было все равно.

Как мы не спешили, а в Гумрак пришли поздним вечером. Стали искать, где бы расположиться, но кругом были люди. Сараи были заняты, да мы так уж сильно и не сикали. Уже было совсем темно, когда мы подкатили тележку к зданию вокзала.
Близко к зданию подходить не разрешалось, но кругом люди лежали прямо на земле, сидели или стояли. Издалека послышался голос:
- Гасить огни! - и кое-где начали их гасить, затаптывая ногами. Некоторые, видимо, уже давно здесь обитали и из простынь или каких-то разноцветных тряпок сделали что-то в виде шалаша. Была солнечная погода в последние дни, хотя была уже поздняя осень. Вечером сильно холодало, и нам впервые придется ночевать за последний месяц под открытым небом.
Кругом слышен говор людей, слышен плач детей. Где-то кого-то сильно ругали. Хриплые голоса, простуженный кашель - все это приводило в уныние после нашего одиночества в Городище.
Расположились у сарая. Видимо, недавно кто-то освободил это место. Пока дед развязывал узлы, освобождая тележку, а дядя пошел узнать, каким образом завтра можно будет ехать дальше, ибо ждать в таких условиях зиму - равносильно самоубийству, я подошел к пока еще горевшему костру. Мое внимание привлекла группа молодых людей у костра. Когда я подошел, они подвинулись и дали мне место. У рядом сидящего что-то блестело в свете костра по швам пальто. Присмотревшись ближе, я увидел, что это копошились большие белые вши. При сильном отблеске, когда загоралась сильно ветка какая-нибудь, их было очень хорошо видно. Я отошел было от этого костра, подошел к другому, но тут кто-то стал совсем близко ходить, матерясь, и заставлять тушить костры.
Я подошел опять к месту первого костра, который уже потушили. Парень, видимо пригревшись, все еще мирно сидел и дремал на прежнем месте. Рядом, устраиваясь на чем-то, укладывался мужчина. Все это было похоже на какой-то кошмар. Особенно увиденные столько вшей, грязные истомленные испитые какие-то лица. Видимо, подумал я, они не первый день здесь обитают, коли дошли до такой жизни!
Когда я подошел к своим, тележки уже не было, женщина с ней куда-то уехала. Я рассказал маме об увиденном. Быстро убрали собому и какое-то тряпье, оставленное кем-то до нас. Мама расстелила прямо на земле одеяло, и мы устроились на ночлег, даже не поужинав. Правда, меня отругали: у них были трудности, когда переносили вещи к освободившемуся месту. Оказывается, место возле сарая найти здесь совсем нелегко. Дядя узнал, что семья, которая здесь на этом месте жила около месяца, так и не смогла уехать отсюда, и нашла место в сарае у кого-то в Гумраке.
Оказалось, что в Гумраке свободно ходили многие молодые мужчины, пришедшие из Сталинграда. Это были, в основном, рабочие с заводов, которые оказались в захваченных немцами поселках, и были выгнаны сюда, в Гумрак. Дядя, замотав руку, уже не опасался ходить, и не хоронился, как в Городище, где немцы буквально охотились на мужчин и заставляли их копать блиндажи и окопы.
Дядя принес неутешительные вести: оказывается, нашей семье на немецких машинах вообще не уехать. Немцы берут на машины, которые направляются в сторону Калача или в Нижне-Чирскую, за ценные вещи, и совсем не хотят брать детей и стариков, если таковые есть в семье. Все заметно приуныли. Однако у меня как-то невольно закралась мысль, что возможно будет вернуться назад, в Городище. Тем более, у нас там есть продукты, которые экономно можно расходовать всю зиму.
Соседи, которые расположились по соседству, у стены этого кирпичного сарая, нас предупредили, что здесь много воров, которые вытаскивают вещи а особенно, если узнают, что у вас имеются продукты, то вытаскивают даже из-под головы у сонных. Мы узнали, что здесь от дизентерии мрут люди, потому что нет воду. Сразу определились, кому и за кем стоять на охране.
Ночь была холодная, мы все лежали на одном одеяле и под одним одеялом, прижавшись друг к другу. Крайним был дедушка, но он в валенках с калошами, в которых ходил зимой и летом, и в своей неизменной поддевке - спал, и как обычно храпел. Мама, крайняя с другой стороны, сидела, согнувшись, и тихо укачивала маленького Колю. Когда мама по прибытии пеленала Колю, новая соседка очень удивилась , когда узнала, что малышу второй год, а он не ходит. Но когда увидела его голеньким, сразу замолчала. А у мамы брызнули слезы из глаз. Как она страдала! А ведь у нее еще была Тая. Был я. Были бабушка и дедушка, и завтра надо всех накромить, утешить детей, высушить пеленки. Вспомнил парня, которого, наверное, заедают вши. Как я был благодарен маме, которая следила и не дала нам завшиветь в наше трудное время при окопной жизни. После того, как мама принесла несколько обмылков после стирки белья у немцев, она нас всех вымыла с мылом. Это было настоящим блаженством...
Первая ночь на станции Гумрак мне показалась не просто длинной, а казалось - бесконечной. Мне кажется, я всю ночь не спал. Все лежали вповалку, и мне кажется, никто не спал, кроме деда. Все лежали, прижавшись друг к другу, и чтобы не упустить накопленное тепло все боялись пошевелиться. Только дедушка заливисто храпел, и этим, видимо, успокаивал всех. Несмотря на ночь, в разных местах слышны приглушенные разговоры, в основном мужчин. Часто слышен детский плач и успокаивающее баюканье женщин. В обычное время, наверное, уснул бы сразу, а сейчас слух обострен, и прислушиваешься к каждому шороху.

Не мог дождаться утра: у меня начали замерзать ноги в моих сапогах. Сапоги были несколько тесноваты на два носка. Это были добротные мужские сапоги, которые отец купил два года назад у какого-то мужика-маломерка. Почувствовав, как холод от ног постепенно пробирается выше, я потихоньку вылез из-под одеяла, пятясь ползком назад. Только освободившееся место сразу же занял дед. Он как будто ждал этого момента. Улегшись поудобнее на новом месте, дед опять захрапел. Вот когда я еще раз позавидовал его валенкам и длинной поддевке.
Я долго разминал ноги, топоча по твердой земле, но какой-то мужик стал матерно ругаться, что ему не дают спать. Тогда я решил поискать дров для утреннего костра.
Перед утром в лагере было тихо, видимо, большинство людей уснули. Только в разных концах слышался простуженный кашель. Я собрал освободившуюся вчера солому и поднес ее ближе к нашему месту. Все, видимо, спали. Осторожно ступая и опасаясь на кого-либо наступить, так как спали многие почти впритык друг к другу, я вышел к огородам, и чуть не натолкнулся на столб. Это был столб от уже растащенной ограды огорода. Видимо, его уже пытались выдернуть, так как он легко раскачивался. Я тоже попытался его вытянуть, раскачивая, но что-то мешало. Я вернулся и попытался разбудить деда, он лежал крайним, или хоть узнать, где он припрятал саперную лопатку. Дед повернулся на другой бок, и опять захрапел. Мне не хотелось булгачить всех, да и деда было жалко, он за вечер проделал такой кросс с его-то ногами. Мы прошли более 10 километров. Наощупь я нашел лопатку под головой деда. С ее помощью я все-таки выкопал, выдернул столб, и принес его к месту нашего ночлега.
Хотя я и хорошо разогрелся,даже вспотел, мне захотелось очень сильно поесть. Вот когда я почувствовал голодное состояние моего организма. Да и что можно взять с 15-летнего пацана, вечно полуголодного. А сейчас еще и изрядно потрудившегося в поисках дров. Мама уже не спала и тихо просила, чтобы я не шумел.
- Замерз? - спросила она, но я к тому времени уже согрелся. Хотел опять лечь, но на голой земле, разогретый, боялся простудиться. Так я и стал, сидя около мамы, ждать утра.
Как только начало рассветать, я разбудил деда. Он кресалом разжег фитиль, а потом и костер. Солома подсохла и сильно разгорелась, далеко источая тепло. К нам стали подходить люди. Разогревшись, разговорились. Тут-то мы и узнали, что в Гумраке нет воды. Немцы качают воду в водонапорную башню из Калмыцкого пруда, и из крана воды не дают. У жителей есть колодцы, но они тоже не дают воды, потому что недобросовестные люди все из дворов воруют, и поэтому у всех на воротах висят замки.
Утром я с дядей пошел на Калмыцкий пруд за водой. Идти было все-таки далековато, километра 2-3 или даже дальше.Дорога на Калмыцкий пруд проходила мимо лагеря военнопленных. Я впервые видел лагер. Колючая проволока, вдали какие-то строения. Люди в военной форме, греющиеся на солнышке - вот и все, что я заметил. Близко подходить не стал, да если бы и подошел, чем бы я мог помочь?
Быстро зачерпнул из пруда, затянутого ряской, отдал ведро дяде, и мы отправились восвояси. Пока мама занималась варевом, дед колол принесенное мной бревно. Нам сказали, что дрова тут огромный дефицит, поэтому их нужно беречь.
Я пошел к станции, узнать - что и как. Около станции находился большой щит, где по-русски почему-то было написано "Станция "Гумрак". Ниже крупными буквами было написано, что все эвакуированные из Сталинграда должны собраться на площади, откуда их транспортом отвезут на станцию Чир через Калач. Ниже приколот приказ коменданта, где расписывались разные наказания, вплоть до расстрела, за разжигание костров в ночное время и многое другое. На железной дороге почему-то не было паровозов. По путям платформы таскал грузовик, вместо резиновых шин у него стояли колесные пары.
По ту сторону станции, где проходила автомобильная дорога, виднелось много людей. Мне показалось, что их тысячи. Все стояли или сидели по обе стороны дороги и провожали глазами проходящие грузовики. Оказывается, с утра все живые собираются около дороги и ждут, чтобы кто-то из немецких шоферов сам возьмет их на машину. Так они стоят до вечера, а на ночь расходятся и ночуют, где придется.
У кого есть ценные вещи или золотые кольца, они показывают шоферам, и если машина порожняя, то он вылазит из машины и смотрит. Немцы боятся заразиться и, увидев больного или кого-то перевязанного, сразу отказывают и не берут. Так же не берут с грудными детьми, видимо, тоже боятся каких-то болезней. после я видел, как немец уже посадил семью, но увидел завязанную руку и ссадил, сказал:
- Экзема, кранк.
Дядя тоже ходил узнавать, как можно отсюда уехать.
Машин много проходило в ту и другую сторону. В сторону Сталинграда шли тяжело нагруженные машины с ящиками и военным снаряжением. Все машины были с натянутыми брезентовыми тентами. Часто машины ехали с солдатами. Обратно ехали порожние или с ранеными. Тогда на машине прибит щит с красным крестом. В такие машины никого никогда не брали, даже если они были пустые.
Плохая еда и плохая прудовая вода творили свое дело. Многие страдали расстройством желудка и даже дизентерией. Многие далеко не ходили оправляться, и ходили по нужде где-нибудь рядом. Увидев это, немцы сильно ругались. Были, видимо, тифозные и раненые, которые лежали у дороги на носилках. Умерших здесь же недалеко и закапывали. Некоторые же и ходить уже не могли, но немцы у дороги стоять и сидеть ночью не разрешали, поэтому и больные на ночь от дороги уходили.
За день мы набрали с дядей столько информации, что голова начинала пухнуть. Особенно переживала мама. Дед спокойно все переносил. Бабка ходила и просила у немцев хлебушка.

Кто-то принес весть, чтобы мы не старались попасть на станцию Чир, ибо там распределительный лагерь, и оттуда работоспособных сортируюти направляют на работу в Германию. Слухи ползли, как тараканы. А у страха - глаза велики. На следующий день у дороги уже было вдвое меньше людей.
Наша семья еще не определилась, но положение наше ухудшалось. Здесь поблизости не было полей, где можно было поживиться колосками, поэтому опять перешли на одноразовое питание. К тому же пришлось уменьшить порции.
В помещение станции гражданских просто не пускали. Бабушка хотела туда пройти, что-нибудь попросить из съестного, ведь там был немецкий буфет, но ее оттуда прогнали.
В Гумраке дядя ходил без опаски. У него отросла борода, и он специально не брился, хотя часто можно было видеть бритых молодых мужчин. Дядя ходил по поселку и искал какую-нибудь работу, но все напрасно. У немцев тоже работы никакой не было.
Я ежедневно, а то и два раза в день бегал на пруд за водой. Вода была мутная, пахла илом, и все равно ее приходилось экономить. Носить приходилосьочень далеко, и пока воду донесешь, половину расплещешь. И воды принесешь мало, и сам вымокнешь. А погода была все хуже, все чаще небо было затянуто тучами и моросил мелкий нудный дождь. Я попутно с водой каждый раз резал камыш и пучок приносил с собой. Дедушка из камыша связал маты и под одеяло положили маты. Потом он из камыша сделал навес. Маты вязали нитками, распуская немецкие мешки, которые были, видимо, из тонкого тростника. Так мы постепенно обживались на новом месте. Глядя на нас, соседи тоже принялись мастерить маты.
У нас было ведро и кастрюля. С этим ведром я ходил на пруд, и в нем мама варила. У некоторых и ведра не было. Вот им вообще приходилось туго.
Недалеко от нашего сарая остановилась немецкая часть, и сразу оттуда потянуло чем-то пряным. Там заработала немецкая кухня. Бабушка пошла к ним, но ее просто туда не пустили. Немцы уже все огородили колючей проволокой и установили ворота с шлагбаумом. Так что нам доставались только запахи из кухни.
Дед из доски вырезал кружок в ведро, и я стал приносить почти полное ведро воды. Было тяжело его носить, но зато мы стали меньше экономить воду. Бабушка ходила в степь и приносила траву, заваривала в кастрюле, и мы пили травяной отвар. Он был горек, но пить хотелось меньше. Мама всем запретила пить сырую воду, только кипяченую. А как появился отвар, то пить стали только его.
Около нас уже сменилось три семьи. Кто-то сумел уехать, а кто-то ушел до Калача пешком, если не обременены детьми, стариками и узлами. Мы же оставались на месте, даже не пытались пойти к дороге, зная, что нас с малыми да старыми все равно на машину не возьмут.
По утрам было все холоднее. Я заменил носки в сапогах на портянки, и все равно задолго до утра я вставал, и как только разводили где-то костер, я шел туда и совал свои ноги почти в огонь. И вот однажды я подпалил верхний слой кожи своих сапог, они сморщились, сжались, и сапоги я снять не смог. Помучившись, я примирился с таким положением, и чем дальше, тем сильнее я чувствовал, как мои сапоги сдавливают мои ноги в щиколотках. И я отказался их снимать - все равно даже на ночь мы обувь не снимали. У кого была возможность, те снимали, чтобы высушить носки или портянки. Со временем я даже привык, и видимо мои портянки в сапогах превратились в труху или какое-то месиво. Все наши знали об этом, но чтобы снять сапоги, их нужно было разрезать, а это значит - выбросить. А уже пошли дожди, а там и снег недалеко. Мама плакала вначале, стремясь их стащить с моих ног, а потом решили разрезать, если попадется что-нибудь подходящее вместо них. Днем я, разогревшись, просто не замечал неудобств. Правда, иногда попадет под стопу комок, тогда я ложился на спину, поднимал ноги вверх и тряс ногами, пока этот комок не разойдется. Хуже всего было ночью, когда мои ноги, а потом и я сам замерзали так, что я утром долго не мог встать, разминаясь на коленках, пока не восстанавливалось кровообращение. Но это будет позже, когда будет и мороз и снег, а пока было еще терпимо, и мы ждали, не зная чего.
Мы еще раз сходили за колосками, но зерно почти осыпалось, и мы пробовали собрать что-то под скошенными и обмолоченными валками. Что-то набрали наполовину с землей, и это хоть чуть-чуть пополнило наши запасы.
Мы все время думали про наши запасы в Городище. Но все время говорили, что как только придет паровоз, то нас всех загрузят в вагоны и отправят железной дорогой. Поэтому поход в родное село откладывался: опасались, если поставят вагоны, то силком посадят, никого ждать не будут. Боялись еще, если немцы увидят, как мы откапываем яму, то отберут все. Но настал день, когда дальше ждать уже было нечего, и на семейном совете решили отправить в Городище меня с дедушкой. На старого и малого, мол, меньше обратят внимания.

Этот поход мне надолго запомнился.
Утром дорога была пустынна. Мы шли по поселку и удивлялись, как много здесь сохранилось целых домов. Из труб тянуло давно забытым печным дымком. На улице часто видели стоящую технику и повозки. Немцы, видимо, еще отдыхали.
На выходе из поселка, у высоковольтного столба, лежал умирающий старик. Видимо, он лежал уже давно, земля рядом была исцарапана его ногтями. Возможно, он пытался встать, а сейчас он сгребал землю и совал ее в рот, и что-то невнятное бормотал. Рот его уже был забит землей. Рядом лежал мертвый военнопленный. Он был в одной гимнастерке и брюках, без сапог. Гимнастерка была задрана почти на голову, вся спина была оголена. Он лежал лицом вниз. Тело было истощено, резко выпирали ребра. Возле головы лежала слетевшая пилотка. Следов крови не видно. Он, скорее всего, просто замерз, так как уже наступили холода. Когда мы остановились у столба, со стороны Городища подошла группа людей, но они даже не остановились и прошли мимо, даже не взглянув. Да и чем они могли помочь? Видимо, они уже повидали на своем пути немало чужих смертей.
Дорога была пустынна, и до горизонта никого не было видно. Пока мы шли, вдали на дороге разорвался снаряд или мина. Ясно было, что дорога обстреливается, вот только откуда?
Пройдя всего с километр, дед совсем обессилел, свернул и сел в придорожную канаву. Я предложил ему вернуться, но он не согласился, и после короткого отдыха мы двинулись дальше. Так мы и шли с частыми остановками и короткими передышками.
Спустились в небольшую ложбинку близ дороги. Тамстояла наша сгоревшая танкетка. Мы схоронилсь за ее бортом от ветра. В прошлый раз, когда мы шли в Гумрак, рядом стоял немецкий бронированный сгоревший вездеход. Сейчас его уже не было. Видимо, немцы его отбуксировали. Интересно, какая трагедия тут разыгралась несколько месяцев назад? Кто на кого напал и кто кого поджег? Ясно ведь, что они оба горели.
Я полез внутрь, но там все выгорело. Моторный отсек был раскрыт, и створки валялись в нескольких метрах от танкетки. Видны два спаренных автомобильных двигателя. Они тоже были обгоревшие. Я знал из рассказов танкистов, что такие танкетки работали на бензине и легко могли вспыхнуть.
Пка я с дедом обсуждал происшествие с танкеткой, в ложбину на велосипедах подъехали человек 20 немецких солдат. Они, видимо, тоже решили отдохнуть в защищенном от ветра месте. Вся солдатская экипировка была укреплена на велосипедах. Винтовки привязаны к рамам, а большие ранцы закреплены на багажниках. У велосипедов предусмотрены откидные ножки, которые позволяли велосипед не класть на бок, а устанавливать прямо. Я всему удивлялся, как немцы с помощью простой двурогой подножки в один момент ставят велосипеды и устанавливают их в ряды. Я со стороны наблюдал, как каждый вытаскивал из ранца свою буанку хлеба, потом, вытащив коричневую круглую коробку с маслом, и свинтив крышку, намазывали на хлеб желтое и наверное вкусное коровье масло, а из фляжки запивали, видимо, кофе. У меня живот свело судорогой, но я не мог отвести взгляд от такого пиршества. Но я не подошел и не попросил у них, такое уж было воспитание. Деду проще, он даже не глядел на немцев. А у меня в глазах помутилось и в голове. Ведь в этот день мы вышли из Гумрака утром, и ничего еще не ели.
После этого много лет в моих глазах стояли и этот хлеб, и это желтое, и наверное очень вкусное, коровье масло.
Немцы без команды, но как-то все разом поднялись, сели на свои велосипеды, и как появились, так и уехали. День был удачный для нас: за все время мы слышали всего два или три взрыва на дороге, но они были далеко от нас. А людей на этой дороге мы больше не видели.
На мосту охраны не было. Это нас еще больше успокоило. Но время шло уже к вечеру, и мы поспешили. Сначала решили проверить нашу "волчью яму" в балке. Если осталась целой, то мы хотели взять что-то из посуды и может пару половинок матрацев. Мне казалось, что там оставалось много полезных вещей.
Ступеньки наши обвалились, и нам пришлось долго обходить, чтобы попасть к нашему стану. Сарай кто-то сломал, видно, на дрова. Плита развалена, а чугунная разбита на несколько частей. Так бывает только у наших: если не мне - то и никому.
Стена над входом от дождей осыпалась и превратилась в глиняную кашу. Дед нашел лопатку, но глина к ней налипала, и чтобы откопать вход потребовался бы целый день. Дожди сделали свое дело, а обвалившаяся сверху глыба еще больше навалила земли. У деда сломался черенок лопаты, и он пытался доской копать, а я тем временем сбегал в окоп по ту сторону балки, из ниши в стене окопа вынул маленький пистолет, который взял из кармана нашего убитого солдата, когда мы с дедом их хоронили. Тогда я не сказал об этом деду, а собрал горсть патронов от малокалиберки и пистолет, и спрятал в окопе.
Когдща вышли из балки, было совсем темно. Вначале я оробел, а потом вытащил пистолет из кармана и так пошел вслед за дедом. У меня, видимо, была мысль: если нас кто-нибудь остановит - буду стрелять. Но никто не встретился нам по пути, и мы прошли всю улицу, не услышав ни выстрела, ни разрыва мины или снаряда. Казалось, что война кончилась, и нас зря выгнали в Гумрак.
В убежище пошел один дед, а я пока ждал в сохранившемся сарае. Убедившись, что там пусто, я пошел к деду. Когда мы спустились в убежище, то нашли несколько немецких картонных плошек с наполовину выгоревшим парафином. дед кресалом зажег фитиль, а потом зажег и плошку. С помощью такой свечи мы обследовали убежище. Немцы, видимо, давно здесь не ночевали, потому что два матраца были влажные и прелые. В углу валялся карбидный фонарь с разбитым отражателем, и весь пол был усыпан окурками, чему дед больше всего обрадовался. Я осматривал содержимое кучи консервных банок и подбирал куски позеленевшего от плесени хлеба.
При свете горевшей плошки я вытащил из кармана пистолет и показал деду. Он, видимо, почти не удивился, только спросил:
- Когда ты его взял? Ты же не отходил от меня? - но взял пистолет в руку, осмотрел его и молча положил в свой бездонный карман.
Когда немного прибрались в убежище и вынесли кучу мусора, решили, пока никого не видно, пойти и откопать картошку и зерно. Дед, покопавшись в сарае, нашел лопату, и мы спустились в погреб. Но наши надежды не оправдались. Первым спустился я и сразу увидел отрытую яму. Спустившийся вниз дед ничего не сказал, а только постучал ногой по лесенке, оказавшейся там. На дне валялись картофелины, да при свете нашей плошки мы увидели зерно, смешанное с землей. мешок, видно, порвался, и зерно просыпалось. Луна, освободившись от туч, ярко светила, а мы, поставив плошку в угол погреба, стали лихорадочно собирать все, что осталось от былых запасов. Все делали молча. У меня все горело внутри, мне хотелось кричать и плакать, но дед молчал. В итоге собрали с полсотни клубней, килограммов этак пять или чуть больше, и занялись зерном. Мы как могли просеивали и отделяли камушки от зерна, частями, пригоршнями высыпали в принесенный с собой мешок. Давно выгорела плошка с парафином, а мы все соьбирали по зернышку остатки при свете луны, пока туча ее не закрыла.
Злые и голодные мы по лесенке вылезли из ямы и вытащили все, что смогли собрать в погребе. Когда принесли все в убежище, то и эта ноша показалась мне тяжелой. А нам с утра идти опять в Гумрак. Что мы скажем своим? - видимо думал дед.

Дед в табак, собранный из окурков, добавил сушеных вишневых листьев и закурил, с удовольствием вдыхая аромат. А у меня опять защемило сердце. После того, как мы с дедом сидели и отдыхали, когда хоронили расстрелянных солдат, он тоже курил табак с сушеными вишневыми листьями, и на деда капала трупная жидкость, я не терпел этот запах, хотя раньше он мне нравился. Я опять вспомнил этт кусок разорванного человеческого трупа, и мне стало дурно. Выскочил из убежища и вдыхал холодный осенний воздух.
Потом дед соскребал со стенок консервных банок остатки содержимого, и мы пробовали позеленевший от плесени хлеб. Я не стал это есть, а дед все-таки что-то жевал. У меня вообще был удивительный дед. Несмотря на свои 74 года, у него были все зубы, и он легко грыз самый черствый сухарь или, как мне помнится, разгрызал любую кость. Он никогда не жаловался на боли в животе, и вообще он никогда не болел и ни на что не жаловался. Хотя бабка в том же возрасте все время на что-нибудь жаловалась.
В самом углу Г-образного убежища дед установил плошку и рядом консервную банку, и, вытащив пистолет, решил его опробовать. Меня заставил стоять у входа и слушать, чтобы не слишком было слышно. Выпустив всю обойму, он дал пистолет мне. Я набил патронами обойму, и тоже выстрелил в другую банку. Потом он принес из сарая банку с солидолом и утопил в ней пистолет и оставшиеся патроны, заставил здесь же в убежище выкопать яму и там все закопать. С этим делом я справился быстро. В одном месте, видимо, раньше бел вкопан столб, и земля там была рыхлая. Так что я быстро выкопал ыму по плечо и опустил туда банку, и закопал. Там, видимо, этот пистолет до сих пор и лежит. После оккупации мы вернулись на наш двор, убежище было разобрано, и туда стащили несколько дохлых лошадей, от которых была такая вонь, что яму пришлось закопать, а потом вообще было не до этого. (Это он мне рассказывал и устно, когда я был совсем еще маленьким, лет с восьми. И все годы, что я ездил на каникулы к бабке с дедом - его отцу и матери - я все время мечтал раскопать этот пистолет. На огороде "на задах" он показывал мне место убежища, примерное расположение той ямы, в которой закопал пистолет... Но сами представьте: глубина убежища, в котором не наклоняясь ходили взрослые люди, да еще под убежищем яма глубиной с полметра, да еще над убежищем толщина перекрытия, да еще время, нанесшее еще и еще земли... В общем, детсткая мечта не реализовалась, хоть копал я остервенело и закапывался "с головой". - прим.

dir_for_live)
Пока я копался с пистолетом, дед принес ранее спрятанную небольшую железную печку и пару труб с коленом. Потом нащипал щепок и принес дров. На матрацах мы не решились ложиться, потому что они были грязные и совсем сырые, поэтому дед решил заняться этойй печкой. Я уже говорил, что мой дед был удивительным человеком. Он где-то нашел эту печку и так схоронил ее, что никто ее не нашел. И вот дед решил испечь несколько картофелин. Ведь мы уже двое суток кроме плесневелого куска хлеба ничего во рту не держали, и, какжется, я уже и не хотел есть.
В убежище стало тепло, и я уже дремал, согретый теплом горящей печки, как вдруг стало светло даже в нашем убежище. Прямо над головой послышались взрывы. Убежище наполнилось гарью и пылью, сверху посыпались горящие дрова. Я, обжигаясь, скорее начал их тушить. Сразу же набралось много дыма, даже дышать было нечем. Я боялся вылезать наружу, "фонарь", видимо, висел прямо над нами, и светил очень сильно. Я задыхался от дыма и пыли, дед тоже надрывно кашлял. Но мы выдержали и не вылезли из убежища.
Так мы провели эту кошмарную ночь. Нам было не до сна. Правда, дед вскоре успокоился, расстелил на земле грязный и мокрый матрац и уснул, как обычно сильно храпя. А я так до утра и сидел, согнувшись на земле, забравшись в самый дальний угол. Утром, только рассвело, я замерзший и грязный решил посмотреть, где упали бомбы, сброшенные кукурузником.
От бомб остались одни стабилизаторы в маленьких воронках. Я уже знал, что это были небольшие осколочные бомбы. Один стабилизатор торчал на насыпи нашего убежища, и всего метр отделял воронку от нашего входа в убежище. Если бы бомба попала во вход, то от нас с дедом остались только дырки. Понял я, почему кукурузник выбрал нас своим объектом. Когда дед разжег печку, и она сильно разогрелась, то вылетали искры, которые и были замечены летчиком.
Лист фанеры временной уборной, еще не установленной дедом, был превращен в решето, так он был изрешечен осколками. Воронки тянулись дальше, через двор деда Петрухи к оврагу. Я вспомнил, что в самом овраге стоял шестиствольный миномет немцев. Подошел и глянул вниз. Миномет лежал на боку, около блиндажа - свежие бинты. Возможно, это от ночной работы кукурузника. Дом фельдшера был еще цел. Я разбудил деда, было еще рано, и рассказал, что наделал кукурузник. Дед быстро собрал мешок, второй отдал мне и мы, пока немцы еще спят, отправились восвояси. Предварительно дед вышел и посмотрел, что мы наделали своей печкой. От входа было видно не менее пяти торчащих из земли стабилизаторов. Уже дорогой дед посетовал, что не спрятал железную печурку. А что если немцы будут искать виновников налета кукурузников и наткнутся на нас с нашей печуркой и обугленными дровами? Беды не миновать. Так бы нас не отпустили.
А мы так ине успели нажечь углей и испечь картошки. Голод притупил наше сознание. Но груз был небольшой, и мы шли быстро. Только голова немного кружилась, да было желание лечь и не вставать.
Если бы мы пришли на несколько дней раньше, то были бы с продуктами. Но видимо, от судьбы не уйдешь. Я шел и гадал, кто кроме соседей знал о нашей "заначке". Да и погреб был завален сгоревшим навесом. На ходу лезли разные мысли об этом.

Мы уже прошли половину дороги и не слышали ни одного взрыва снаряда или мины. Нас обогнали трое ребят, везших тележку, нагруженную домашним скарбом. Сзади семенила пожилая женщина - мать или бабка. Когда они нас обгоняли, мы поздоровались, но они, видимо, очень спешили, и не ответили на приветствие. Дед раньше не обращал на это внимание, а тут выразил свое неудовольствие. Тележка быстро удалялась, а я в лирическом настроении бормотал что-то о птице-тройке. Я только успел обратить внимание, что старший из ребят был немного старше меня, а младшему было лет десять. Только старший и буркнул что-то, проезжая рядом. Я позавидовал их молодой прыти. Все мои мысли были вокруг пустого желудка, и я подумал, что если бы они были такими голодными, как я, то поубавили бы свою прыть. Но они были сыты и легко бежали вперед.
Дед только успел произнести:
- Вот бы нам такую тележку, - как мы увидели, как вдалеке эту тележку опрокинуло взрывом. Огонь и дым. Когда мы подошли, то у опрокинутой тележки мать уже оттащила трупы пацанов в канаву, и видимо совсем сошла с ума. Она собирала что-то, видимо куски от разорванных тел, прикладывала к их телам, что-то бормоча. Прислушавшись, я понял, что она ищет и прикладывает к лежащим трупам куски оторванных частей, приговаривая, что это вот Володин, а это Петин. Глаза ее были безумны.
Снаряд взорвался прямо под ребятами, поэтому их разбросало по обе стороны дороги, вот мать и бегала от одной канавы к другой. На опрокинутой тележке узлы были посечены осколками, но разбросаны не были. Мы постояли какое-то время, не зная, что делать и как помочь. Подошедший за нами мужчина, видимо, не видел, как и что произошло. Он подошел сзади и спросил, чем можно помочь, но поглядев на обезумевшую женщину, тоже понял, что ей уже ничем помочь нельзя. Подняли тележку. В передней части она и узлы на ней были опалены взрывом и испачканы кровью. Мы оттащили тележку на обочину дороги и пошли дальше. Под страшным впечатлением мы шли потихоньку, а мужчина, бросив на плечо свой мешок, стал быстро удаляться в сторону Гумрака.
Мы еще не раз оглядывались и видели все ту же картину. Тележка на краю дороги и женщина, метавшаяся от одной канавы к другой. Эта картина еще долго стояла перед глазами.
У высоковольтного столба на окраине Гумрака так и лежал мертвый солдат, да старика кто-то поднял и прислонил к столбу, да так он и умер. А я подумал, может, у него самого хватило силы умереть не лежа, а приподняться и умереть сидя. Приходят же в голову такие фантазии, когда задумываешься и примеряешь что-то к себе. Только глаза его запомнились - не злые, а какие-то добрые, открытые.
Встретили нас мама и бабушка морем причитаний. Пока мы ходили, им уже сказали, что нашу яму вскрыла сноха деда Петрухи - наша соседка. Она привела румын, те раскопали яму и забрали наши припасы, поделившись с ней. Это видел кто-то из селян, которых выгнали немцы, и рассказал нашим. Мы выложили то, что принесли. Теперь они были рады и тому немногому, что можно было использовать, вслух проклиная соседку тётю Машу.
Теперь дорога в село нам была заказана. Запасов нет. Теперь нужно было думать и что-то предпринимать, чтобы уехать отсюда любыми способами и любыми средствами. Наконец, меня с дедом накормили холодным загустевшим варевом. Мне с голоду холодная похлебка понравилась даже больше, чем горячая.
Вечером пришел дядя и принес буханку хлеба. Вечером немцы прошли по лагерю и отбирали мужчин покрепче для земляных работ. Предстояло выкопать подземный бункер. Хлеб был в прозрачной упаковке и частично подпорчен, видимо подмок. На упаковке стояли цифры - 1939. Мы поняли, что немцы хлеб этот выпекали в 1939 году, и он до сих пор сохранился. И хотя хлеб был не соленым и совсем не вкусным, мы его ели, отщипывая по кусочку, смакуя, как конфеты.
На следующий день дядя взял меня с собой на работу. Действительно, это был бункер. С поверхности под наклоном вниз была прорыта штольня на глубину 4-5 метров. Стенки и потолок штольни уже были обшиты тесом, и мы спустились по деревянным ступеням вниз. Пленные копали землю и насыпали в ведра. Тускло светили карбидные лампы, воздух в котловане был такой плотный, и его не хватало для горения. Мы набивали полные тяжелые ведра землей и тащили их сначала по ступенькам, а потом наружу

Когда я спустился вниз по ступенькам первый раз и очутился глубоко под землей, то мне было страшно. Тонкие стойки подпирали потолок, как мне показалось, на слишком большом расстоянии друг от друга, и мне за шиворот сыпалась земля. Когда мы в Городище копали свою "волчью яму", то вгрызались чуть ли не зубами в твердую и сырую глину. А тут сверху, шелестя, сыпалась рыхлая земля. Я схватил полное ведро земли и по ступенькам выскочил на свежий воздух, не сразу почувствовав тяжести ведра. Потом я уже вниз не спускался, а оттаскивал ведра с землей в сторону, и опорожнял в кучу метров за 100 от строящегося бункера. Дядя и еще один молодой парень поднимали ведра по ступенькам и оставляли у входа. Я не успевал за ними, как ни старался бегать с ведрами бегом, поэтому дядя мне помогал. Каждые полчаса делали перекур военнопленные. Грязные и измученные выползали они на ступеньки лестницы, ведущие к бункеру. У входа в бункер на деревянной скамейке под небольшим навесом сидел высокий рыжий немец в роговых очках: он наблюдал, и видимо руководил этой стройкой. В руках у него была книга в кожаном коричневом переплете (может, это была библия?), так он читал ее, часто закрывая и открывая, что-то шевеля губами. Он был без оружия, только на поясе у него висел тяжелый винтовочный тесак в металлическом чехле.
Запомнилось, когда мы утром подощли к убежищу, там уже стояло несколько человек, чтобы просить работу, но немец отобрал только тех, кто работал вчера. Дядя, указав на меня, сказал, что я его сын, и немец кивнул головой, разрешая мне приступить к работе. А я иногда таскал по два ведра за один раз. После нескольких рейсов остатки портянок сбились внутри сапог в кучу, и я ходил, как на ходулях. Мне было неудобно и больно, поэтому я лег на спину у входа в убежище, поднял ноги кверху и стал трясти ногами, чтобы комки тряпок расправились в сапогах. Немец подошел ко мне, заинтересовавшись, я как мог постарался объяснить ему, в чем дело. Он даже сам потянул меня за сапог, стараясь помочь снять, но я показал на съежившуюся кожу сапога, которая заклинила мои ноги. Улыбка сошла с лица немца, и он сказал:
- Никс карашо...
Я поднялся, комья в сапогах как-то расправились, и опять таскал, теперь уже по одному ведру и медленнее. До обеда я такую процедуру с сапогами повторял несколько раз, и все-таки, видимо, набил мозоли и захромал. Немец подозвал меня, отрезал от буханки половину и отдал мне, отправив с площадки. Поздно вечером грязный и уставший пришел с работы дядя. Нога у меня разболелась, и я вечером не мог сходить на Калмыцкий пруд за водой.
На этот раз хлеб был не подмочен, в такой же прозрачной упаковке, но совершенно без нашего русского хлебного запаха. На ужин все получили по ломтю немецкого хлеба, запили каким-то бабкиным горьким настоем из трав и легли спать.
Несмотря на усталость и притихшую немного боль в ноге, я еще долго не мог уснуть. Закрыв глаза, видел этих двух военнопленных, которые отдыхали на ступеньках бункера. Выпирающие скулы, какие-то безжизненные глаза на землистых лицах...
Не знаю, сколько я спал, но в очередной раз проснулся, почувствова, что основательно замерз. Ноги ничего не чувствовали. Рядом дед тихонько при вдохе сипел носом, а при выдохе, как всегда, храпел. Неказистая на вид поддевка, подшитая изъеденной молью подкладкой, и валенки с галошами спасали его от холода. Где-то я читал или слышал, что можно разогреться, если мысленно, работая мускулами, представить что ты ходишь или двигаешь руками. Мне было жаль будить спящего рядом дядю. Я знал, как он устал на земляных работах. Дед лежал с самого края, и быстро просыпаясь, так же быстро засыпал снова. Правда, часто по ночам его мучил удушливый кашель. Но это - следствие курения, когда он долго был без курева. Как я мысленно не заставлял себя ходить и бегать, ноги мои и сам я не разогревались. Пришлось беспокоить соседей и вылезать из-под одеяла. Опять поиски топлива. Я удалился почти до огороженного колючей проволокой лагеря, где стояла немецкая воинская часть. Палатки, пушки с длинными стволами, тяжелые крытые немецкие машины - все было укрыто зеленой защитной сеткой. Видимо, поэтому снаряды и мины рвались где угодно - на станции, около станции, на дороге, на железнодорожных путях - и ни одного в пределах воинской части. Правда, пока, бог миловал, и на площадке, где ютились сталинградцы, пока не упала ни одна бомба. Но черт его знает, сверху все что угодно можно ожидать....

Часто мы видели, как приезжающие на своих тележках люди, переночевав и наслушавшись о местных порядках, выезжали на дорогу и самостоятельно катили в сторону Калача. Дед тоже загорелся, где бы добыть тележку. Хоть плохонькую, но где можно было бы уложить хоть часть барахла и Таю с Колей.
К счастью, подвернулся случай. Дорогу мимо лагеря военнопленных немцы перегородили еще одной линией колючей проволоки, и я пошел обходить ее по полю. В поле я наткнулся на железное колесо, у которого были перебиты, видимо осколком, две спицы, и торчащую почти вертикально ось. Быстренько набрал воды из пруда, отнес своим, а сам, пока никому ничего еще не сказав, помчался за находкой. Без особого труда вытащил из земли ось и все это притащил к месту нашей стоянки. Кто-то из соседей в шутку сказал:
- Вот и тележка приехала, - но я-то видел в глазах деда неподдельную радость. Он в этот же день принялся мастерить оглобли из палок, приготовленных для топлива, и остальные детали тележки. Бабушка несколько раз подходила и спрашивала, как мы повезем на одном колесе, но дед был немногословен, и продолжал свое дело. Я получил от него задание найти кусок толстого столба. Где-то такой кусок обнаружил дядя и принес. Потихоньку все были втянуты в работу. Бабка принесла кусок толстой проволоки, а дед с утра до ночи что-то рубил, строгал, сверлил. Удивительно, но у него в сумке нашлись топор и пила, буравчик, какие-то болты и даже раздвижной гаечный ключ. Вот таков был мой дед!
Бродя по поселку, я увидел колесо, валяющееся во дворе. Оно было меньше нашего, но когда я сказал об этом деду, он решил забрать его. В дискуссию включилась вся семья. Мама настаивала, чтобы пойти и попросить. Она до самой смерти была против любого воровства. Но, возможно, это колесо хозяину и не нужно, а он из принципа возьмет и схоронит его в сарае, или запросит непомерную цену. Бабка, которая с пеленок твердиола мне - не укради, сказала:
- Если это колесо поможет нам отсюда уехать, то лучше не испытывать судьбу и ночью забрать без спроса. Бог нас простит.
Как только стемнело, мы с дедом пошли к этому двору. Дед раздвинул колючую проволоку, и я пролез во двор, и таким же образом тут же вернулся, но уже с колесом.
Остальное было делом техники. Дед долго напильником опиливал ось, подгоняя под колесо. Поднял подушку под раму. Даже смазку мы с ним запасли, вытащив паклю из буксы железнодорожного вагона и отжав из пакли мазут.
Ежедневно мы видели, как немецкие бомбовозы летели бомбить Сталинград. Часто наши юркие ястребки вступали с ними в бой. Но немецкие "мессершмиты" всегда были начеку, и отгоняли наших от бомбовозов, вступая с ними в бой. Покрутятся, покрутятся, погоняются друг за дружкой, постреляют и разойдутся. Чаще сбивали наших ястребков. Только два раза я видел, как были сбиты немецкие самолеты. Один еще в Городище так прижал наш кукурузник, что сам, или его наш подбил, врезался, а вернее, задел церковь и разбился. Во второй раз в Гумраке в воздушном бою был подбит и задымился "мессершмидт", он упал где-то в районе Воропонова.
В Городище несколько раз наш кукурузник, видимо разведчик, посреди бела дня летал по балке, чуть не задевая деревья. Он моментально появлялся и так же внезапно исчезал. Пролетая над нами, он чуть ли не касался верхушек вишен в саду.
Зато не проходило ночи без посещения станции кукурузником. В это самое время, заслышав звук работающего двигателя в небе, даже самые заядлые курильщики тушили свои самокрутки. Комендант-украинец каждый раз проходя между вновь прибывшими всегда напоминал, что с наступлением темноты нужно прекратить всякое движение и погасить все огни.
В это холодное и дождливое утро я пошел к пруду очень рано. Подходя к лагерю военнопленных, я сквозь завесу моросящего огня увидел, как открылись деревянные ворота лагеря, опутанные колюбчей проволокой, и оттуда несколько пленных вытащили телегу, укрытую брезентом. Я разглядел, как из-под края брезента торчала голая человеческая нога. Можно было догадаться, что вывозят трупы пленных. Видимо, дожди и первые предзимние холода уже нащли свои жертвы. Когда я рассказал об увиденном своим, то все еще больше приуныли, и сами стали спрашивать у деда:
- Когда же тележка будет готова?
Дед, видимо, хотел сделать тележку такой, чтобы она не рассыпалась по дороге, и все делал основательно, несмотря на отсутствие необходимых материалов и инструментов. В действительности, так и оказалось: на каждой остановке или стоянке он что-то подкручивал, что-то заменял. Но это бало позже. А пока...
Вечером прошел слух, что утром подадут вагоны и погрузят туда всех сталинградцев. Досужие уже все знали и шептались, что немцы опасаются заразных болезней, которые распространяются среди мирных жителей Гумрака, которые контачат с беженцами, и боясь сами заразиться, решили ускорить выезд.
Говорили, что по приезде в лагерь всех рассортируют. Трудоспособных отберут и направят восстанавливать заводы, а стариков и детей развезут по хуторам для сельских работ. Матери и старики, натерпевшись голода и холода и опасения постоянного попасть под осколки снарядов и мин, готовы были ехать куда угодно, лишь бы выбраться из этого тупика. Решили: умирать все равно где - здесь или там.

Утром в назначенном месте собрались все, кто мог двигаться. Ждали подачи вагонов. Автомобиль на ж/д колесах загнал в тупик три полувагона. Комендант, присутствующий здесь, дал команду грузиться. Все с недоумением смотрели на эти железные коробки без крыши и без дверей. Потом вдруг ринулись занимать места. Карабкались по железным скобам, наступали на руки нижних, слышались ругань, визг, мат, оскорбления. Увидев это, комендант тоже ругался, но никто его не слышал, да и не слушал. Он дал короткую очередь из автомата (русский автомат с круглым диском висел у него на груди), и все немного успокоились. Дядя одним из первых влез в вагон и занял место в углу. Я, держась одной рукой за скобу и стоя одной ногой на второй, свободной рукой принимал от деда узлы и узелки с одеждой и передавал их дяде. Полувагон быстро наполнялся людьми и вещами. Такое же творилось и в других вагонах. Перетащили через борт Колю и Таю. Труднее было с мамой, пока не догадались с большим усилием сдвинуть торцевую стенку, и в образовавшуюся щель бабушку и других стариков. Один дед не хотел лезть в битком набитый полувагон.
Выглянуло солнушко и через открытое пространство осветило стоящих и сидевших на узлах людей. Набито было, действительно, как сельдей в бочке. Еще долгое время люди в полувагоне ругались, отвоевывая кусочки пространства, чтобы хоть немного присесть. Дело потянуло к вечеру, а вагоны всё стояли на месте. Все наши вышли из полувагона,даже Таичка. Осталась только бабушка с Колей на руках. Дед уже настраивал таганок и разводил костер. Он оказался мудрее всех - не вылил воду из ведра, привязанного к тележке, и мама приступила к приготовлению пищи на остатке воды. От состава из трех полувагонов никто не уходил: а вдруг подадут паровоз? Многие с завистью смотрели, как в нашем котелке булькало какое-то варево.
Поскольку парвовоза все еще не было, из вагона вылезла и бабушка. Все уселись вокруг миски с варевом из раздавленной пшеницы, поглотали, обжигаясь, горячего варева, и мама с бабушкой и детьми опять уселась в полувагоне, а мы расположились у костра. Подошли еще люди, что-то говорили. Стало темнеть. Сначала из-за черной осенней тучи, а потом наступила ночь.
Вдруг застучали по железу большие капли дождя. Дед, погрузив в тележку то, что было около вагона, пошел с тележкой обратно, занимать наше старое место. Там он сложил маты, которые мы стелили под собой, и стал опять сооружать навес. Дождь начал хлестать вовсю, когда мама, накрыв Таю своей монаркой, и прижав к груди Колю, тоже побежала к стене под навес. Дедушка подвез тележку, и я с дядей и с бабушкой, которая еще находилась в вагоне и подавала оттуда узлы, погрузили все в тележку и перевезли их на место, где мы бали раньше.
Ночью налетели наши русские самолеты и бомбили станцию Гумрак. Одна бамба взорвалась рядом с вагоном. Один полувагон взрывом сбросило с рельс. Он загородил путь и остальным. Были раненые и убитые. Многие, когда пошел дождь, покинули вагоны. Многие искали укрытие под их днищами. Им-то больше всего и досталось. В ту ночь дождь спас много жизней, в том числе и наши.
Ночь, холодный дождь мы пересидели под плохим навесом из матов и не пошли к вагонам. Всю ночь мы больше дрожали не от бомбежки, а от дождя и холода, так как дождь промочил наше захудалое барахлишко. Утром убитые лежали вдоль железнодорожной насыпи. Раненых уже куда-то унесли. В стороне лежали какие-то, видимо невостребованные, вещи. Самое страшное, что мы увидели маленьких ребятишек от 2 до 7 лет, после бомбежки оставшихся без родителей. Они сидели на скамейке около входа на вокзал и провожали взглядом всех, кто проходил мимо. Дождь перестал, но погода стояла промозглая. Все ребятишки сидели тихо, одетые и обутые, но в одночасье оставшись без родителей, жадно всматривались во всех, надеясь увидетьродных или знакомых. Подошел комендант-украинец, одетый в хорошую военную форму, и уже охрипшим голосом, перекинув автомат с груди на плечо, кого-то смачно выругал по-русски. Потом обратился своим хриплым голосом к людям, стоявшим у дороги. Голос его окреп. Он просил, чтобы кто-нибудь взял ребятишек на воспитание. Видимо, у него были свои дети, поэтому он громко объяснял, что в германской армии-освободителе нет детских яслей, и если ребятишек никто не возьмет, то они здесь погибнут от голода и холода.
Люди останавливались, некоторые жалобно смотрели на ребятишек, а другие, услышав призыв коменданта, молча проходили мимо, опустив голову. Те, кто подошли ближе к дверям вокзала, рассматривая детей, тоже отошли подальше. Рядом стояли немцы и с любопытством наблюдали за происходящим, о чем-то по-своему переговариваясь. В сторонке стояла наша мама и вытирала слезы. Мне кажется, что если бы у нас была такая возможность, она бы всех забрала. Вскоре все отошли от вокзала. Остались только ребятишки, да немецкие солдаты, о чем-то по-своему разговаривавшие.
Народ группами и поодиночке потянулся по шоссе в сторону Калача. Надеяться было больше не на что. Наступила распутица, дороги раскисли. Появились глубокие рытвины и ямы, даже здесь, в Гумраке, вблизи вокзала. Эта бомба лишила не только нас надежды уехать из этого гиблого места, но и многих других. Водители грузовиков уже не останавливались у скопления людей вдоль дороги и проносились мимо, разбрызгивая грязь из придорожных ям. Да и люди старались близко не стоять у дороги, опасаясь быть обрызганными грязью.