Иван Безуглов. Воспоминания сталинградца. Осень-зима.

...Единственной радостной мыслью было то, что Сталинград держится, раз там перемалывают немецкие части, которые постоянно идут и идут через наше село, что немцы не выдержат нашей суровой зимы в развалинах города, значит, скоро нас освободят, и мы заново возродимся. Отстроим разрушенное.
...По мере ухудшения дел на фронте в Сталинграде, хуже стало и мирным жителям. Из города шли пачками люди - в Гумрак, в Калач. В Городище не останавливались, да и остановиться было негде. Большинство сидели в убежищах или перекочевывали в более безопасное место. Среди беженцев были и раненые. Уж им-то былонамного труднее. Некоторые с перевязанными частями тела. Шли и на костылях. А куда денешься? В моей памяти все время оставался образ паренька, которго мать с дедом несли на носилках. Это было в то время, когда были наши. А теперь?
Видел старика с перевязанной рукой и с дощечкой. Его вытащили или откопали из-под обломков стены. Никого родных, один. Как он будет жить? Хоть и передвигается самостоятельно. Уже ясно, что не жилец. А может, он просит смерти?
Я сам разговаривал с командиром танка, раненым в спину и лежащим без движения. У него, видимо, был поврежден позвоночник. Говорил, что у него ничего не болит, но даже пальцы не шевелятся, хотя поворачивает голову и без труда разговаривает.
Видел я и героизм и трагедию этого танка.
Я пришел к своему школьному товарищу, Коле Сычеву. У него сохранился дом, хотя сараи сгорели. У немцев был обеденный перерыв, и не слышно было стрельбы. Поднялась вдруг стрельба на бугре за Корочиной. На бугре где-то от Мамаева кургана три или четыре наших танка вступили в бой с немецкими танками. Из блиндажа вышел немецкий офицер с биноклем и подошел к нам. Мы стояли у остатка стены и наблюдали за боем. Оторвав от глаз бинокль, немец сказал:
- Амурика панцер.
Но нам и без бинокля было видно, что это наши тридцатьчетверки. Танкисты наши о них говорили, и я даже внутри побывал.
Постреляв и разогнав немецкие танки, две наши тридцатьчетверки повернули назад, а один, проскочив между немецкими танками, двинул в нашу сторону. Его долго не было видно, наверное двигался по лощине. Пока танка не было видно, немцы успокоились, и буквально очумели, когда танк вдруг появился в полукилометре от Городища. Проскочив по речке рядом со сгоревшим мостом, он внезапно вынырнул прямо на улице, выстрелив на подходе. Всполошились немцы. У моста и по улице стояли повозки с ящиками. Немцы и румыны бросились к лошадям. Повозки переворачивались, ящики сыпались. Солдаты бросились врассыпную кто куда. У штаба стоял бронированный вездеход и легковая машина.Дальше по улице тоже стояли повозки и машины. Танк мог бы их всех раздавить...
Танк подъехал к Колькиному дому, развернулся и заглушил мотор. Открылся передний люк, и сначала вылез один, потом второй танкист, и подняли руки. Немцы были так ошеломлены такой развязкой, что некоторое время к танку никто не подходил. Было так тихо, что слышался голос немца, который с перепугу прыгнул в колодец и не мог теперь выбраться.
Наконец, немцы опомнились, и поняли, что танкисты приехали сдаваться, и подошли к танку. Танкистов увели, а из танка вытащили раненого командира, положили его на носилки, где он продолжал лежать и на следующий день, когда мы с Колькой разговаривали с ним. Немцы вытащили из танка все, что было в нем, и ушли, а танк стоял даже тогда когда мы приехали летом в село.
Дальнейшую судьбу раненого командира я не знаю, ибо вскорости изменилась наша судьба и место нашего пребывания.

Почти напротив стоял дом Папичевых, где находился немецкий полевой штаб. Он, видимо, и служил мишенью при минометных обстрелах и ночных бомбардировках. Обстрелы и бомбардировки ночными кукурузниками были все чаще и чаще, и нам надоело каждый день и каждую ночь жить в постоянном страхе. Мы даже попадали под обстрел "катюши". Как-то вечером мы только расположились поужинать. Было тихо, не слышно стрельбы. В приямке рядом с убежищем мама расстелила клеенку и поставила большую миску с борщом. Близко проходивший немец с котелком в одной руке и крышкой в другой в буквальном смысле скатился в приямок и с криком "катуша, катуша!" сбил выходившего из убежища деда, а сам влетел в убежище. Вдруг, оглушительный взрыв, клубы пыли, гарь. Даже бревна наката задвигались, и нанас посыпалась сверху земля. Мы уже считали, что последние секунды нашей жизни сочтены. Оглушенные, полузасыпанные, с забитыми землей носами, глазами и ушами, начали потихоньку отходить от страха.
Первый очухался немец. На спине на френче у него выступила кровь. Все были мокрые от пота. Немцу, видимо, было плохо и больно, а когда он снял френч и нижнюю рубаху, то мы увидели, как сильно была оцарапана спина. Когда он вбежал в убежище, то недостаточно пригнулся и спиной пробороздил по навесу над убежищем. Когда вышли из убежища, то увидели страшную картину. Снаряд "катюши" врезался в угол нашего убежища, сдвинул бревна так, что нос снаряда был виден изнутри убежища, а остальная часть была снаружи и порвана на закручивающиеся полосы металла. Весь смертельный груз был выброшен наружу. Если еще немного он не задержался бы среди бревен наката, то в живых никому не удалось бы выбраться. Фанерная уборная, стоящая в пяти метрах, была иссечена осколками, как решето. Немец сразу забыл о своих болячках. Он со страхом смотрел на выступающие закрученные полосы металла и только повторял:
- Майн гот, майн гот...
Он был еще без рубашки, показывая бабке, чем бы помазать спину, но быстро натянул свой фрнч, нашел в убежище свой котелок и ушел. Потом он приводил солдат, видимо, своих сослуживцев, и они долго обсуждали по-немецки происшедшее, даже фотографировали место, где торчали остатки снаряда "катюши" и всех нас около этого места. Видимо, и для них этот случай был впервые. Мама показывала на Таю и Колю, хотела объяснить, что бог нас спас, благодаря детям. Они кивали головами в знак согласия. Они и еще раз приходили, но дедушка уже выкопал злополучный снаряд и заделал дыру в убежище, из которой торчал снаряд.
Я уже не один раз пожалел, что плохо учил немецкий язык, когда нам его преподавали в 5-6 и 7 классах. И учителя у нас были хорошие: сначала немец Вальтер Иванович, а как того взяли навойну, то преподавал Феликс Леопольдович, немец - беженец из Чехословакии. И если бы не экзамены в каждом классе, я и того, что знаю, сейчас наверное не знал бы.

Вскоре после танковой атаки и позорного плена танкистов нас ночью сильно бомбили. Раньше летали "кукурузники" и бросали небольшие зажигательные или осколочные бомбы, а в эту ночь кроме кукурузников нас обстреливали и из минометов и сверху из пулеметов, и сбросили несколько больших фугасных бомб. Я находился в своем молодежном убежище, и даже над входом положил большую деревянную дверь, спасаясь от холода, хотя и знал, что это очень опасно. Взорвавшаяся рядом бомба могла засыпать дверь землей, и там можно задохнуться. Когда стали рваться большие фугасные бомбы где-то недалеко, доски в моем убежище трещали, и сверху сыпалась земля, и я перебрался ближе к выходу, надеясь, что если завалится мое убежище, то спастись хоть под дверью. Заснул я, когда взрывы прекратились и стрельба затихла. Возможно, это было перед утром.
Когда проснулся, солнце уже давно взошло. Обычно я рано вставал, и пока у колодца не было повозок, набирал из колодца воду. Я старался принести воду до обстрелов с бугра, хотя они были не ежедневно. Сбросил дверь со входа и вылез из убежища. Я направился к своим. Увидев, что наше убежище цело, я не стал булгачить своих, зная, что они всю ночь не спали. Вспомнив, что где-то близко рвались фугасные бомбы, я побежал во двор к Папичевым. Около убежища стоял старый фельдшер и плакал. Убежище было завалено землей. Фугасная бомба упала рядом с убежищем, захватив край входа. Воронка была метра три в диаметре и полтора - в глубину. В воронке лежала молодая женщина, уже мертвая. Ноги ее были завалены землей. Лицо и руки были не повреждены. Видно, она была некоторое время жива и стралась выбраться, ибо с одной и с другой стороны ее тела видны были борозды, которые она проделала руками, разгребая землю. Возможно, она сидела с самого края, и ее выбросило взрывом. Вся семья была завалена в убежище и задохнулась без воздуха. Способствовала этому и тяжелая дубовая дверь, которой было закрыто убежище. К тому же, с другой стороны не было вентиляционного отверстия.
Сам старый фельдшер в эту ночь сидел в подвале под домом, и поэтому спасся с внуком. Только вечером он, чтобы освободить убежище, перетащил в подвал некоторые вещи и там остался ночевать. Дом тоже остался цел, только снесло трубу взрывной волной и осколками посекло крышу. Вскоре всех откопали. Вспоминаются изодранные лица, женщина, вцепившаяся в доску, да так и умершая. Я доску никак не мог вырвать из ее застывших рук. Никто не был покалечен. Все умерли без воздуха, а некоторые - со страха. Здесь же недалеко выкопали на задворках могилу, всех в нее уложили, накрыв одеялами, и похоронили.
Немец, закапывая, все показывал вверх и твердил:
- Русс бум-бум, капут...
Потом подошел к старику и, показывая на женщину в яме, спросил, почему он не снимает с ее руки кольцо. Старый фельдшер еще в первую мировую побывавший в плену в Германии и неплохо говоривший по-немецки, объяснил, что у нас не принято снимать с мертвых кольца. Так всех одиннадцать человек, обе семьи, одна из которых пришла с Красного Октября, были похоронены. До сих пор стоит там крест, напоминающий о трагедии...
После похорон своей семьи старый фельдшер прешел жить к своим родственникам в балку за следующей улицей.

Мы уже давно решили, что здесь нам долго продержаться не удастся, видимо, наши знают про немецкий штаб в доме фельдшера, и постараются его разбомбить. А скорее всего, немцы нас выгонят, как выгнали многих из села, и поэтому мы нашли в балке Сухой Мечетки место поспокойнее. В отвесной круче начали копать новое убежище.. Мы видели, как семья, прибывшая из Сталинграда, выкопала в круче котлован, и назвали его Волчьей ямой. Но у них семья состояла из трех человек. А у нас? Круча была отвесная, высотой больше шести метров, состоящая из сплошной красной глины. Жители села из этой глины делали раствор для обмазки своих домов и для саманных кирпичей, из которых в селе построено много сараев и даже жилых кухонь. (На этой круче мы играли в детстве. Сухая глина, твердая как камень, со следами пещерок и ходов на уровне трех метров от дна балки. Теперь там построена запруда, и вся эта часть затоплена глубоким прудом - прим.dir_for_live)
Мы выбрали место подальше от других. В балке, а вернее над балкой еще жили в убежищах несколько семей. Остальные или сами уехали, или немцы их выгнали.
Дядя уже поработал над новым убежищем. Он уже прокопал вход в виде норы более двух метров длиной, и начал расширять наше логово. Присоединились и мы с дедом. Дядя копал внутри, я оттаскивал ведрами глину наружу, а дед рассыпал снаружи в кучу. Потом мы глину ведрами и лопатами раскидывали кругом метров на тридцать. Только 3-4 часа свет попадал в котлован через узкое отверстие, не больше метра в диаметре. Во-первых, такое отверстие было менее уязвимо для осколков и пуль, а больше - для сохранения тепла. Ведь мы все-таки надеялись здесь пережить зиму, а зимы у нас бывают жестокие. Котлован в земле решили выкопать вместительный, чтобы могли спать всей семьей.
Можно было эту работу сделать побыстрее, но постоянное недоедание и тяжелый труд быстро выводили нас из строя. Особенно доставалось дяде. Он по кусочку ковырял спрессованную до каменного состояния глину, короткой лопаткой насыпал в ведро, а я это ведро тащил через узкий проход наружу, а там уже принимал ведро с глиной дед, и немного отойдя - высыпал. Мы с дядей истекали потом. Я хоть немного чаще выползал на волю, а он в полной темноте, почти наощупь, продолжал кромсать глину.
После такой работы минут 10-15 на воле казались раем. Любопытно было посмотреть на нас со стороны. Совершенно голые, в одних трусах, потные и грязные мы выползали из норы. Сначала я бегал к речке охладиться, но потом дядя запретил. На дворе уже стояла осень, и даже от холодного ветерка можно было простудиться. Поэтому дед принес какую-то мешковину и набрасывал нам на плечи.Потом, немного привыкнув, мы через два-три таких перерыва все-таки пользовались водичкой из речки. Несмотря на такие перепады температуры мы не болели.
Копали мы эту яму несколько дней. Когда котлован был почти готов к приему нашей семьи и осталось только выровнять стены и потолок, чтобы с них не сыпалась подсыхающая глина, и можно было переносить наши пожитки и вещи, случилась ночная бомбежка, когда засыпало семью фельдшера. Днем, когда оставались одни женщины и дети, пришел немецкий офицер, видимо из штаба, и приказал всем сегодня же уходить в Гумрак. Так мы, не предполагая такого исхода, почти вовремя подготовили себе запасное жилье.
До позднего вечера пететаскивали свои шмотки, а их накопилось немало. Матрасы, одеяла, ведра, корыто, и все это нужно, и все было жалко бросать. Ведь мы еще не потеряли надежды остаться в Городище и перезимовать...
Из досок и разных палок, которые к этому времени натаскали, соорудили навес над норой и близ норы. Очищали и сглаживали стены и потолок, песком засыпали пол и уж потом застелили пол матрасами. Получилось необычное жилище. Только к ночи угомонились и легли спать. Сразу стало тепло и душно. Начали понемногу снимать одежду. К середине ночи все растелешились. Впервые, кажется за месяц или два, все лежали голые, и все равно было так жарко, что пот лил ручьем. В яме было темно, ничего не видно, но каждый снимаемую одежду совал под подушку. Стояла мертвая тишина, даже слышно было, как сверху сыпалась подсохшая глина, когда кто-нибудь задевал потолок рукой. Где-то рвались бомбы или снаряды, а у нас было тихо, и чуть вздрагивала земля, если взрыв был близко, да слегка покачивало...

Весь следующий день посвятили обустройству своего жилья. В первую ночь не выдержал духоты дядя и, собрав свою лдежду, выбрался наружу. Я услышал и тоже выполз, но в одной рубашке было холодно, тем более я был мокрый от пота, и через несколько минут у меня от холода застучали зубы. Вначале мне было неудобно опять заползать в нору, ведь в темноте все равно кого-нибудь разбужу, но изрядно подрожав и не дождавшись дяди, я все же заполз обратно. Потом я сразу уснул, и не знаю, появился ли дядя или нет. Знаю, что дед тоже не выдержал и вскоре вылез. С утра следующего дня дед смастерил плиту из найденного, а вернее из разобранных печек, оставшихся после сгоревших домов. Нашлась и чугунная плита с двумя отверстиями и конфорками. Укрепили и расширили навес над плитой. Под навесом дед смастерил дощатый стол и скамейки. А когда забрали стены досками и разной жестью, получился сарай. На следующую ночь дядя с дедом спали в сарае, а все остальные - в нашем глиняном гнезде.
Мне даже нравилось спать в таких условиях. Когда нас там было меньше, то было не так жарко, даже иногда приходилось чем-то укрываться, особенно под утро. Часто под утро к нам заползали дядя и дед, чтобы погреться: они со второй ночи ночевали в сарае.
Утром из норы вытаскивали всю одежду и матрацы на просушку, пока не было дождей. Но с наступлением осени погода часто хмурилась, утром были холодные туманы, а еще хуже, когда мелкий нудный дождик зарядит с утра и на целый день. Тогда все собирались под навесом у горячей плиты и грелись живительным теплом нашей самодельной печки.
Тут же приходилось рубить и сушить дрова, которых шло гораздо больше, чем в сухое время. А дрова нужно было принести сверху, от разбитых домов и сараев, сбросить их в балку и сложить, чтобы они не мокли под дождем. Так что без дела сидеть не приходилось. К тому же в этой балке были сады, и совсем не было огородов, поэтому приходилось ходить далеко за остававшейся еще кое-где огородной снедью.
Зато здесь, в этой балке, мы как будто попали совсем в другие жилищные условия. Здесь не рвались мины и снаряды, совсем не слышно свиста даже шальных пуль и осколков. Мы даже ходить стали, выпрямившись во весь рост, хотя первые дни и мама и бабушка опасались отходить от норы, прислушиваясь и озираясь на дальние разрывы.
Жизненные условия намного улучшились, но намного усложнились проблемы с питанием. Там мы еще использовали какие-то оставшиеся огородные продукты, а теперь таяли оставшиеся крупы, как мама их не экономила. Сейчас, когда мы ушли от своего убежища, мы не сможем идти откапывать продукты из погреба.
С утра я и дедушка пошли обшаривать окопы, брошенные нашими солдатами. Кое-где еще не были убраны трупы наших бойцов. Валялось много военного имущества, негодного, разбитого. Разбитые повозки, полевые кухни, сожженные мотоциклы, разная конская утварь, тяжелые плиты от минометов, ящики из-под патронов и мин. Но из пищевых продуктов ничего не было. Видимо, наши солдаты неважно питались. В норах окопов нашли несколько позеленевших сухарей, да дед вытащил полный кисет с табаком. Он этой находке радовался больше, чем сухарям. В последнее время вообще нечего было курить, и он от этого страдал, наверное, больше, чем от недоедания. Он даже собирал, сушил и потом ножом рубил какую-то траву для курева. С его слов, курить он начал с семи лет и ни разу не бросал. Я ему очень сочувствовал, хоть сам и не курил. Когда пришли к себе, дед высушил табак, смешал его с травой, и потом если б кто видел, с каким блаженством он затянулся дымом! Его радости не было предела. В самом деле, если хочешь почувствовать радость, достаточно от чего-то, что тебе сильно хочется, долго воздерживаться, а вот потом, получив желанное, ты получишь радость.
В этой балке почти не видно было людей. Многие ушли в Гумрак, а те кто остался старались не показываться на людях, особенно на глаза немцам. Особенно делать нечего тем, у кого еще сохранились продукты, и они сидели в своих щелях.

Дядя принес новость, что в нескольких километрах от сада сохранились поля, где можно набрать колосков зерновых. Оставив с детьми деда с бабкой, мы втроем, дядя, мама и я отправились за колосками. Была уже поздняя осень, но день, как по заказу, выдался теплым и солнечным.
Утром мама измазала чем-то темным свое лицо и надела бабушкину одежду: длинную широкую старую юбку и платок, который повязала по-старушечьи. Она действительно выглядела старухой. Дядя оброс бородой и выглядел тоже старше, руку с наколкой он тоже замазал и замотал грязной тряпкой.
Мы примерно знали, где находится это поле, поэтому, позавтракав, мы с утра вышли на промысел. Нас предупредили, чтобы мы держались дальше от лесных посадок и балок, поэтому как только прошли Уваровку, мы пошли по тропинке мимо Исторического вала. По открытому пространству в степи мы идти опасались. Мы вообще боялись открытого пространства, испытав много раз опасность на нашем пятачке, где долго обитали.
Мы уже подходили к желанному полю, когда увидели небольшой лесок. Хотели повернуть назад, но почти лойти и вернуться ни с чем - это в наши планы не входило, и мы решили - будь что будет. Когда мы подошли к этому лесочку, то увидели в тени небольших деревьев лошадей. Внизу стояла кухня на колесах, и по бокам небольшие наспех вырытые окопы. В кустах штабель мешков, укрытых брезентом, и штабель ящиков. На опушке, почти у тропинки на ровном месте был сооружен туалет, который состоял из чуть наклоненного обтесанного бревна на двух стойках. На бревне сидел немец с голым задом, оправлялся и что-то читал. Его не смутило наше появление, и даже женщина, он даже не пошевелился, когда мы шли мимо.
Мне было неприятно видеть, как можно оправляться на виду у всех. В отличие от наших туалетов, где на корточках долго не просидишь, они даже читают газеты, сиди хоть час целый.
Немецкий офицер, увидев нас, подозвал. Мама в слезах начала упрашивать его, показывая горсть сорванных колосков, показывая на дядю и называя его мужем, на меня, о детях и стариках, прося нас не трогать. Я тоже, используя свою толику знания немецкого языка, как мог дал понять, что мы умираем с голода, а там ждут "кранк киндер", "грозфатер" и "грозмутер". Немец крикнул в глубь балки, оттуда принесли корыто и груду белья. Дядю и меня заставили рубить дрова, а маму заставили стирать белье. Мы напилили и накололи кучу дров,в котле нагрелась вода, мама приступила к стирке, а нас немец отпустил за колосками.
Поле было скошено, но мы нашли нескошенную стерню и начали рвать полуосыпавшиеся колоски. Если бы не задержка с дровами, можно было часть колосков очистить, но нас подгоняло время. К тому же колос был сырой и плохо лущился. Все же мы плотно набили три мешка большими колосками и пришли в балку. Мама заканчивала стирку. Другой немец, видимо повар, принес полторы буханки белого хлеба и отдал маме.
Обратный путь мы прошли без происшествий, нагруженные полными мешками с колосками. Наши уже беспокоились нашим долгим отсутствием, и радовались нашему благополучному возвращению, и особенно принесенным колоскам. Не дожидаясь утра начали обминать колоски, но они были влажными и зерно плохо выщелушивалось. Стемнело. И решили подождать до утра. Еще больше обрадовались принесенному хлебу. Уже много дней мы его не ели, поэтому ломоть хлеба был равноценен прянику.
Утром из двух кусков жести дед смастерил крупорушку или зерномялку, не знаю, как лучше назвать. Она состояла из двух цилиндров с внутренней и внешней насечкой на каждом. Один цилиндр крепится к доске, а второй надевается на первый, и вращая наружный цилиндр, и засыпая между ними зерно, оно разминалось, получается крупа. Пропуская так раза 2-3 получаем муку грубого помола.
К обеду мама сварила густую похлебку, сдобрив ее оставшейся луковицей и диким чесноком, найденным в балке и в садах. бабушка на новом месте свободно ходила по балке и приносила разные травы, из которых варила травяной чай и разные отвары.
В этот день мы вдоволь наелись густой похлебкой, и кажется, почувствовали настоящую сытость. В последнее время мама варила ведро жиденькой похлебки, которую мы съедали, и не чувствовали сытости, хотя животы наши были раздуты от жидкости.
Вышелушив все колоски, мы заготовили впрок зерна, а солома пошла в постель в нашей волчьей яме. Так приятно она пахла в нашем теперь уже подмокшем убежище...

Воду брали из речки превратившейся в ручеек, протекающей в нескольких метрах от убежища, а потом выкопали небольшой колодезь рядом от входа. Вода была совсем близко, всего на глубине полметра. Она припахивала илом, и мама все равно сырую воду не разрешала пить никому. В дровах недостатка не было, поэтому костер горел целыми днями. Рядом складывали поленицу для просушки. Мы с дядей только подтаскивали все, что попадалось годное для горения, собирали по дворам и сбрасывали в балку, там их собирал дед и готовил для костра.
Дед с бабкой и мама с детьми целыми днями были у костра, тут и грелись, и сушились, и варили пищу. К нам никто не приходил ни днем, ни ночью, и мы так привыкли к этому, что перестали кого-то бояться.
Я с дедом довольно тщательно обследовал местность вблизи нашего жилья, и с наступлением холодов думали соорудить какой-либо сарай, где речка, и натаскали разных досок и жести, но нам опять помешали. Оказывается, вблизи расположилась какая-то немецкая военная часть с лошадьми. Сначала нас не беспокоили, но после того, как немец увидел, как мы мнем колосья, вытряхивая зерно, немец сказал, чтобы я показал ему, где мы взяли солому. Мама и дядя не решились поехать, а я сказал, что знаю - где.
Утром выехали на громоздкой тяжелой повозке с громадными задними и обыкновенными передними колесами. Повозка сработана основательно, все доски скреплены болтами. При езде никакого скрипа, и даже на кочках повозка, кажется, не подпрыгивает. Я подумал, если эту повозку сбросить с высоты, то она не рассыпется, наверное.
Поехали по балке до самой Уваровки, так было безопаснее. Когда выехали в степь, то немец пустил лошадей вскачь. Проехали большой участок совершенно выжженного поля. Даже земля, казалось, горела. Немец указал на выгоревший участок, сказал:
- Катуша.
Я понял, что это след от зажигательного снаряда "катюши". Вдали в поле показался стоящий комбайн. Немец повернул к нему. Я сказал ему, что это комбайн. Видимо, немец был крестьянином или фермером. Громадная железная коробка во многих местах была посечена осколками снарядов, были видны пулевые отверстия. Я, как мог, начал объяснять ширину хедера, производительность. Немец поцокал языком, повторяя "гут", а когда я сказал о колхозе, то немец поморщился и сказал:
- Никс колхоз.
Ганс, так себя назвал немец, сказал:
- Шайзе колхоз.
Найдя небольшую кулиску несжатого поля, я с мешком бегал ирвал колоски по стерне. Потом Ганс подъехал к куче соломы и укладывал на воз. Уложив на воз солому, он крикнул:
- Коммен!
Но мешок у меня был полупустой, я просил его подождать. Он согласился, а я как заяц бегал по полю, выискивая полоски несжатого поля и срывая колоски. Когда мешок был полон, я уложил его в телегу.
Всю обратную дорогу Ганс молчал, хоть не так бренчала лошадиная супонь. Когда приехали на место, где расположились немцы в балке, я увидел целую гору зерна, видимо, припасенную для корма лошадей. Куча зерна была сверху прикрыта брезентом и огорожена по краю столбиками с колючей проволокой. Я попросил у Ганса взять немного зерна, но он сказал "никс", и махнул рукой, чтобы я убирался. Я схватил в охапку свой мешок и помчался по балке, радуясь, что хоть этот мешок не отобрали.
Конечно, домой я принес колосков намного меньше вчерашнего, но все-таки и это была добавка к нашему столу.

Утром, набирая воду из речки, чтобы умыться, я увидел нашего фельдшера. Еще недавно это был красивый человек, всегда с чисто выбритыми щеками и пышными усами, в чистом и выглаженном костюме. Сейчас передо мной стоял ходячий скелет. И только по пышным усам его можно было узнать. Мятое и испачканное пальто, брюки висят как на вешалке, с вытянутыми коленями, ходит, как на ходулях. Где он потерял свои знаменитые, всем знакомые очки, никто не узнает.
И все равно он остался верен своему фельдшерскому делу. Увидев, что я набираю в ведро воду из речки, а не из ямы у входа, он накричал на меня и приказал вылить воду назад. На мои возражения, что вода в яме пахнет илом, он нецензурно выругался, хоть раньше от него ничего такого не слышал:
- Там, выше по речке, в 2-х километрах отсюда, прямо в воде лежат убитые красноармейцы или командиры, и они уже начали разлагаться, так что вода, наверное, уже заражена трупным ядом.

Я быстро вылил обратно в речку воду, набрал воды из своей ямы и помыл ведро. Я тоже понимал, что это опасно. Подошел дед. Я рассказал о разговоре с фельдшером. Дед уже знал от кого-то, что там где-то у пруда немцы расстреляли несколько командиров и комиссаров, но не знал, где.
Я стал уговаривать его сходить на место расстрела наших командиров. В сторону Гумрака мы ни разу не ходили, потому что там, в километре от нас, стояла какая-то военная часть, так мне говорили военнопленные, которых я провожал к Волге. Потом мы стали бояться даже самого слова "Гумрак", если его кто-то произносил. Мы по-прежнему хотели остаться здесь, надеясь, что обстановка как-то нормализуется. Мы уже наслышались, что в Гумраке люди ждут месяцами, чтобы уехать в Калач, а там и дальше. Мы уже знали, что немцы вообще неохотно берут беженцев из Сталинграда на свои машины, и нужно золото или ценные вещи, чтобы уехать. Правда, некоторые идут пешком, но наша семья нетранспортабельна. Дед с больными ногами, бабка старая, им уже за семьдесят, и если учесть наше голодное существование, то они вообще еле ноги волочат. Сестренка, еще не оправившаяся от шока, не можеть ходить. А тем более на далекое расстояние. Мама с грудным и больным ребенком. Вся надежда на дядю. Но он тоже старался как можно реже попадаться на глаза немцам. И я еще пацан, по сути, был тощ, как хвощ. Что с меня возьмешь? Потом, кто нас ждет там? Здесь еще у нас есть какая-то надежда на упрятанные продукты, да говорят, стены или неплохое убежище, которое можно и утеплить. Да и умирать легче дома. Так мы все были настроены в то время.
Дед уже знал, что на мостике по дороге в Гумрак дежурит немецкий часовой, поэтому мы дождались вечера, захватили саперные лопатки и отправились к месту расстрела. На улице Краснознаменской мы смешались с группой людей, тащившихся в Гумрак, подошли к мостику у пруда. Плотина была прорвана, и воды в пруду было мало. На мосту стоял часовой, мимо которого проходили люди, сбоку от моста, в то время как из Гумрака по мосту шли немецкие повозки и прошла машина.
Вначале мы опасались, но потом дед подошел к часовому и показал лопату, попросив разрешения похоронить убитых. И мы с дедом подтаскиваем один, потом другой труп в отрытый по колено окоп и опускаем их в него. Земля - песок, поэтому быстро закапываем. Действительно, два из них лежат ногами в воде. Один в ботинках с обмотками, а второй, видимо, командир, был босой. Лицо его распухло и было какое-то белое. Дед безбоязненно вытащил из кармана одного какие-то бумаги, завернул их в несколько слоев листовок и привязал к палке с перекладиной в виде креста, и воткнул в только что зарытую могилу. То же он проделал и над другим окопом.
После проделанной работы мы с дедом сели отдохнуть под деревом на куче земли, выброшенной из окопа. К запахам мы уже привыкли и не обращали почтиникакого внимания. Что-то капнуло сверху около нас. На песке осталось жирное черное пятно. Я глянул вверх и увидел застрявший на дереве большой кусок человеческого тела. Часть трупа, видимо, забросило на дерево взрывом. Он заброшен был, видимо, уже давно, так что остатки гимнастерки стали черными, пропитанными смердящей жидкостью. Это все, что осталось от человека. Как узнать теперь, кто это был?
Мы уже раз видели такое, это когда дед нашел в окопе кисет с табаком. Там тоже прямо на деда капнуло от разложившегося куска разорванного взрывом человека с дерева. После этого запах ничем нельзя было вывести, я даже протирал пучком полыни - бесполезно. И сейчас тоже, несмотря на то, что дед курил самокрутку с табаком, смешанным с вишневыми листьями, запах которых я любил. Вдруг трупный запах перебил все остальные, и остался в моей памяти на долгие годы.
... Вот и сейчас, вспоминая прожитое, невольно задумываешься. Сколько в той войне было безвестных убитых, растерзанных взрывами, засыпанных землей, о которых никто не узнает. А этих, похороненных мною и дедом... Может, они настоящие герои, и мы надеялись, что скоро освободят наши, и кто-то наткнется на холмик с самодельнымкрестиком над ним, и найдет документы в бумажке, привязанной к этому крестику, и сообщит о смерти сына, мужа или отца. Но, видимо, эти бумажки вряд ли кто нашел. А ведь так хоронили не только мы, так были зарыты тысячи неизвестных.
Может, это были жалкие и трусливые, а может, это были герои, погибшие в неизвестности...
...
А герои безвестные тоже были. На третий или четвертый день после прихода немцев в село я ходил по садам и увидел в неглубоком окопе мертвого сержанта с зажатой в руке гранатой и чекой в зубах. В трех шагах воткнут немецкий желтый флажок с черепом и скрещенными костями, который немцы устанавливали в опасных местах. К нему было опасно подходить, по его позе было видно, что смерть его настигла, когда он выдернул чеку из гранаты, но бросить не успел.
Сержант, а это было видно по треугольникам на зеленых петлицах, лежал по эту стороны небольшой ложбины, а по другую сторону в наспех отрытых окопах валялись немецкие перевязочные пакеты, пробитая пулей, вся в крови, немецкая пилотка. Видимо, сержант принял нешуточный бой, и хотя мог по балочке уйти из-под огня, но принял неравный бой и даже мертвый с гранатой в руке представлял для немцев опасность.
Больше я не был в этой балочке, да и опасно было даже мимо проходить: стояли жаркие дни, и в любой момент у мертвого сержанта могла разжаться рука и разнести осколками и его, и прохожего. Потом я слышал, что его похоронил инвалид, проживавший в селе еще с финской войны.

Иногда я ходил с дедом на нашу улицу, чтобы узнать, целы ли наши запасы в погребе. Старались там "не засвечиваться". Бегло посмотрев и убедившись, что в погреб никто не лазил - он был также полузавален и не привлекал внимания к себе - заглядывали в свое старое убежище. Там опять были матрацы, видимо, немцы там ночевали. Потом доходили до центра Городища. Я был с дедом, и на нас немцы не обращали внимания. Мы обычно шли с мешками и ведром или закопченым котелком в поисках, чего бы поесть.
Штаб, видимо, так и был в фельдшерском доме, и около него обычно стояли мотоциклы, лошади и повозки, а иногда и машины. С бугра, видимо, меньше стреляли, и немцы хоть и ходили с оглядкой, но видимо опасались меньше. Мы же боялись откопать свой погреб на виду у немцев, ведь их штаб был совсем рядом.
В одноу из таких вылазок мы увидели в канаве у трансформаторной будки троих убитых в гражданской одежде. После мы узнали, что это были наши ребята: Аликов, Кузьмин и Быстров. Поначалу мы решили, что они, как некоторые, нарвались на случайную пулю, но они все были убиты выстрелом в голову. Потом нам рассказалиЮ,, что немцы казнили их как партизан. Так мы узнали об еще одной трагедии военного противостояния. Оказалось, что в селе есть партизаны. А ведь Кузьмин - парень с нашей улицы, и я его хорошо знал.
Живя на речке и ютясь в своей волчьей яме, мы редко видели немцев, да и то только когда поднимались за чем-нибудь на улицу. Если в в том нашем убежище нас часто по ночам выгоняли немцы и сами там ночевали, а иногда приходили и мародеры (это в основном были или русские или украинцы в немецкой форме, или румыны), то здесь, в волчьей яме, мы совсем не видели немцев, кроме Ганса, с которым я уже дважды ездил в поле. Он набирал соломы, а я набирал мешок колосков. В основном, здесь было спокойно, да и брать у нас было нечего. Но после того как здесь неподалеку расположилась немецкая конная часть, немцы стали и тут к нам частенько заглядывать.
Немцев легко было отличить не только по мундиру, но даже и по запаху, будь то молодой или пожилой. Они внешне выглядели опрятнее и чище, курили только сигареты, и пахло от них специфическим запахом какого-то мыла, одеколоном и табаком.
В этот раз среди белого дня подошли два молодых немца с автоматами на пузе. Обычно немцы, сопровождающие повозки, носили тяжелые винтовки, почему-то стволом вниз. Эти же, совсем молодые, в новеньких мундирах, и как все с засученными рукавами, видимо, старше меня года на три, с пилотками за ремнем, на голове - каски. Мы все сидели у костра. Погода была какая-то промозглая, хотя и без дождя. Один из них заглянул в нашу нору. Но отверстие для входа было маленькое, и там было темно, ничего не видно. Немец что-то крикнул по-немецки. Он туда не полез, а подошел к сестренке, которая сидела на ящике из-под снарядов. На ней были чистые, потому что она почти не ходила, и почти новые ботиночки. Сестренка еще не отошла от шока, нанесенного взрывами бомб и мин, и исподлобья смотрела на немца. Когда тот стал стаскивать с нее ботинок, она заплакала. Это было в первый раз с той бомбежки.
Бабушка , хлопотавшая у самодельного стола, услышав плач, бросилась к немцу, уцепилась за второй ботинок и подняла крик. Она кричала в лицо рядом стоящего немца, что девочка больна, сейчас уже холодно, а ей не в чем ходить. Немец вначале оторопел, видимо, не ожидал такого отпора, а потом, оставив ботинок, взялся за автомат, но бабушка начала его стыдить, говоря:
- ...Ты, наверное, и не немец вовсе, немцы бы не стали стаскивать ботинки с ребенка. Тебя за это накажет бог.
Немец, услышав эти слова, отвел в сторону свой автомат. второй ему что-то сказал по-немецки и отозвал от бабушки.
Мы все буквально онемели от страха. Все понимали, что наша жизнь сейчас ничего не стоит, и немец мог нас всех расстрелять, и никто об этом знать не будет. Бабка не только отстояла внучке обувь, но и мы поверили, что даже таким путем можно хоть что-то отстоять, хотя это и небезопасно. А возможно, это действительнобыли не немцы? Во всяком случае, когда немцы выгоняли нас из убежища, то не было случая, чтобы они покушались на наше тряпье.
Вот из таких мелочей по тем понятиям и протекала наша жизнь на новом месте в период оккупации...
Помню, каких страхов мы натерпелись, когда ночью две бомбы разорвались в непосредственной близости от нашей волчьей ямы. После первого взрыва убежище так качнуло, что мы, кажется, оторвались от земли, и еще несколько раз качнуло. Сверху сыпалась земля, и сразу стало не хватать воздуха. Нечем было дышать. Можно себе представить, как мы чувствовали себя в закрытой земляной норе, когда над нами многометровый слой земли и глины - и ни одной подпорки. Мы все были в панике. Каждый хотел вылезти, но повсюду натыкался или на кого-нибудь еще или на стенки. Это была какая-то жуть. Все - подумал я. Мне сразу вспомнилось убежище, где замуровало семью Папичевых. Второй взрыв был дальше от нашего убежища, и качало нас меньше, поэтому перенеслось спокойнее.
...Мы настолько привыкли к своей безопасности, что уже почти не воспринимали редкие взрывы снарядов, видимо, выпущенных нашими из-за Волги. Все они взрывались где-то наверху. Только дин раз снаряд попал в лужу и обдал грязью висевшее на веревке белье. Снаряд попал, видимо, в мягкий илистый грунт и не взорвался. Мы в это время сидели совсем рядом и изрядно перетрусили. Первое время ходили на цыпочках, така как слышали, что снаряд может взорваться даже от шагов человека. Потом мы потихоньку привыкли к такому близкому и опасному соседству. Сначала огородили место проволокой. Потом принесли большой лист железа и осторожно вкопали его, защитив нашу сторону. Переносить сарай дальше мы не захотели. А потом до того привыкли, что рубили поблизости дрова, и обедали рядом. Оказывается, на войне ко всему можно привыкнуть! Только мама все крестилась каждый раз, приближаясь к опасному месту.
Какое-то время сверху еще приходили люди, часто совсем незнакомые, но желающих поселиться рядом так и не нашлось. Так и жили мы одни.