Преп. Сергий / К началу

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

Иван Безуглов

Воспоминания сталинградца. 1927-1977.

[<назад] [содержание] [вперед>]

1942-1943 гг.

Всю зиму были сильные морозы. У нас часто отменялись занятия. Да если они и были, то толку мало. В нетопленом помещении мы могли выдержть, сидя несколько минут, и нас отпускали греться. На занятиях сидели в пальто и варежках. Нам больше задавали заданий на дом. Писать было нечем и не на чем. Чернил не было. Мы сами скребли сажу из печных труб или варили чернила из желудей. Я облазил весь чердак в поисках старых тетрадей. Вырывал чистые или недописанные листы из тетрадей и на них писал.

За зиму в нашем доме на постое перебывали солдаты почти всех родов войск, разве только кроме летчиков. Иногда ночевали по десять и более человек. Если представить, что только нас семь человек, да еще десять солдат, и всех разместить в маленьком домике. Дед с бабкой на кухне. Мама с грудным братиком и Таичкой в спальне. Я, скорчившись на сундуке, тоже в спальне, а все солдаты в зале на полу. Они спрессованны так тесно, что в туалет ночью кто захочет, нужно идти по телам, иначе не пройдешь. Ночью свет не выключаем. Пробираемся, кто как может. На печке, на всех выступах, на соженых друг на друге стульях везде висят мокрые портянки, гимнастерки и брюки. На печке и на кухне - валенки, сапоги, ботинки. На стенке у входа - шинели. Все забито. Воздух нашпигован запахами и испарениями так, что лампочка тускло еле освещает житейскую картину.
Каждый род войск оставлял за собой еще долго не выветривающийся запах. После конницы, а тогда были коные части, оставался запах конского пота и крепкого табака. У шоферов - запах бензина. У танкистов - запах солярки и отработанного масла. Ремонтники - те еще лучше, они после ремонта свою робу стирали в бензине, так не только в доме, но и во дворе после них было не продохнуть. Мама не переносила запах бензина, и после долго проветривала дом и скребла везде, искореняя эти запахи. Я, наоборот, любил запах бензина. Может, потому и тянуло к машинам, а в дальнейшем привело к тому, что работал шофером.
В эту зиму я закончил курсы трактористов, и мне выдали свидетельство тракториста вместе со свидетельством комбайнера.
Колхоз "Верный путь" очень нуждался в рабочей силе, потому что многих мужчин забрали в армию. Да и раньше колхоз старался привлечь к себе на работу, это и отобранные сады, которые большей частью погибли, и ущемление рабочих семей путем запрета выпаса скотины на колхозных землях, это и лишение сенокосных угодий всех неколхозников. А ведь тогда в Городище почти каждая семья держала корову. Поэтому для нас, пацанов из рабочих семей, колхоз организовывал различные курсы.
Семья наша была трудолюбива, и наше благополучие во многом зависео от затраченного труда всей семьи.
У нас остался небольшой фруктовый садик позади дома. Но он только частично решал наши проблемы с овощами и фруктами. Когда отец работал на заводе, он там около завода брал с половины участок для посадки картошки. Мы сажали весь участок, окучивали, поливали, а за то, что хозяин этого участка, кочегар котельной, давал воду, он брал половину урожая, но оставшегося нам на зиму не хватало. В эту весну, когда отца забрали в армию, мы лишились этого участка.
Обычно родители брали два участка по 10 соток под бахчи, где выращивали арбузы и дыни, которые частично шли на продажу, а тыквы убирали и заготавливали на зиму. Их хватало и нам и корове на пойло. Земля ля бахчей выделялась между рядами лесопосадок с условием, что мы несем полную ответственость за каждый куст посадки. Не принявшиеся или погибшие кусты мы должны были подсадить. А для этого нужна вода, которую иногда носили за километры. Кроме этого молодые посадки требовали большого ухода. Их нужно регулярно пропалывать, сохраняя влагу и уничтожая сорняки.
Прополка мотыгами по всей площади, а это двадцать соток, довольно трудоемкий процесс, потому мы пользовались самодельными пололками. Один из нас тащил за дышло пололку, изготовленную в виде плуга, внизу метровая стальная полоса, а второй, углубляя ее в землю, помогал толкать ее по ходу. В земле полоса быстро тупилась, поэтому ее нужно было периодически точить. Этой пололкой сначала пололи вдоль полосы, а потом поперек.
Осенью лесник приносил ведомость, где мы расписывались за проделанную работу. Денег нам не давали, все это шло на нужды лесхоза, а иначе на следующий год не получить землю, так как кандидатов на участки было много.
Тк же осенью с лесником договаривались о покосе. Он выделял покос по балкам с условием: одну копну себе, а две - леснику. Так же договаривались и по заготовке дров. Лесник выделял участок для санитарной рубки - тоже с третьей части дров.
За пользование этими "удобствами" мы весной сажали полгектара дубовых посадок. Высаживали желуди на пахоте, внося под каждый высаженный желудь горсть земли, привезенной с Белоруссии, с их родины. Это происходило самой ранней весной по грязи.
Но таким адским трудом достигалось нае благополучие. Так наа семья обеспечивала себя на зиму продуктами, заготовляла сено и дрова. Поэтому мы всегда были сыты и обуты, и в нашем доме всегда было светло и тепло. Часть продуктов и почти все молоко мама на коромыслах в глиняных горшках с топленым или квашеным молоком носила за 8-10 километров в город и там продавала или меняла на мясо и другие продукты. За чет совместного труда наша семья не бедствовала. Мы одни на нашей улице выписвали газету. Мы первые провели себе свет, а потом и радио, сами поставили несколько столбов. Мы первые купили себе радиоприемник, сначала "Колхозник", а потом и по тем временам самый современный шестиламповый, который принимал все волны, и мы могли слушать заграничные радиопередачи, поэтому в нашем доме всегда были люди, пришедшие послушать передачи или просто поговорить и послушать дельных советов.
...
Тогда же, в 1942 год, наступление весны радовало и одновременно пугало всех. Радовало, потому что наконец закончились холода, зима в этом году была холодная. Почти все время были большие морозы, и приходилось топить печку днем и ночью. Все время у нас были люди, и солдаты, раз переночевавшие у нас, стремились опять попасть к нам, потому что в доме было теплее, чем в других домах, где им приходилось ночевать, хотя и спали все у нас вповалку на полу. Потому и набивалось их под завязку. Поэтому все запасы угля и дров были израсходованы.
Пугала, потому что , судя по сводкам и предсказаниям военных, а их у нас перебывало за зиму много, и рядовых и командиро, война будет затяжной, и конца ей не видать. Да и от отца с прошлого лета мы не получали ни одной весточки.

Самая большая проблема: где и как мы получим землю для бахчей, и где посадить картошку? Участок в Вишневой балке, где мы занимали раньше, кочегар нам отказал, а наш маленький садик лишь частично покрывал наши потребности.
Мама с дедом уже несколько дней ходили к леснику, просили выделить землю, и наконец пришли радостные. Лесник дал согласие выделить нам участок по уже существующим посадкам в районе недостроенного корпуса санатория, где сейчас находится 18-я больница Дзержинского района. Это конечно было удачей. Во-первых, это было в два-три раза ближе, чем обычно нам выделяли. Во-вторых, эти посадки были посажены два года назад, и они уже укоренились, следовательно, меньше хлопот по уходу за ними. Да и самые хлопоты при посадке.
Первая удача окрылила родных... Как мало надо для человека, чтобы он хоть немного имел радости? Дед принялся за инвентарь. И хоть у меня были напряженные дни в школе, я с удовольствием ему помогал.
Случилось так, что в это время деда пригласили работать сторожем в районную редакцию, и он разрывался на два фронта. Ночь сидел в редакции, а там часто всю ночь работали наборщики и печатники, и дед, не выспавшись иногда, на ходу засыпал в мастерской. Он по своему характеру был очень спокойным человеком. Сколько я его помню, он всегда ложился в одно и то же время. Даже если на лавочке возле дома еще разговор был в самом разгаре, дед обязательно поднимался и шел домой спать, каким бы интересным ни был разговор.
Бабушка и мама его уговаривали, чтобы он бросил работу, но он решил доработать до весенних работна бахчах. Я был тоже против, потому что я частенько приходил к нему по ночам и собирал разные обрезки бумаги. Иногда попадались испорченные газетные листы, напечатанные с одной стороны - это уже была настоящая удача. В школе не было бумаги. Тетради ираньше были в дефиците, а в войну они вообще пропали. С потеплением в школе по-настоящему развернулись занятия. Правда, новая двухэтажная школа и сейчас была занята под госпиталь, но старую одноэтажку, которая, кстати, и сейчас еще жива, в ней Городищенская поликлиника, нам отдали. И мы нагоняли упущенное, а я на весь класс приносил бумагу, которую мне удавалось найти. Мы даже писали диктанты и изложения на узких полосках газетной бумаги, сшив их по краю нитками.
Почти каждый день прилетали немецкие самолеты, и каждый день зенитчики на бугре стреляли по ним. Еще недавно, кажется, это зрелище было единичным, и мы даже с уроков убегали, чтобы посмотреть на белые букеты разрывов зенитных снарядов, и спорили, выше или ниже самолетов взрывы, то сейчас они летали чаще и все привыкли к их визитам. Ближе к весне почти каждый день наведывалась немецкая "рама". Мы уже знали, что она делает фотосъемки. "Рама" летала ниже, но ни разу я не видел, чтобы она загорелась. Хотя около нее взрывалось много снарядов.
Если зимой ходили по дворам, собирали теплые вещи для фронтовиков, мама и бабушка сдавали варежки и носки, связанные из ниток от обмоток, то теперь ходили собирать на посылки, просили шить кисеты, носовые платки, и собирали табак и водку. Но у нас не было материала, и водки тоже не было.
Несколько раз зимой маму хотели направить на земляные работы к противотанковому рву, строящемуся за Городищем, где Исторический вал. Но грудной ребенок защищал ее от такой работы. Многие женщины из села уже не раз там побывали. К весне опять стали сгонять туда трудоспособных.
В нашем доме побывали солдаты, бывшие на фронте. Они рассказывали об ужасах войны, и, увидев наше разрушенное прошлогоднее бомбоубежище, рассказывали, как в погребах, плохо обустроенных, заваливает бомбой даже разорвавшейся в нескольких метрах от погреба. Бывает, что и погреб целый, а выброшенной из воронки землей заваливало крышку погреба, и люди там задыхались. Слушая эти рассказы, мы с дедом решили сделать весной настоящее бомбоубежище по чертежу из газеты.
Весна 42-го года наступила неожиданно, хоть мы ее и очень ждали. После сильных морозов и больших снегопадов сразу наступили солнечные и теплые дни. На улице появились лужи, а во дворе и везде в снегу нельзя было наступить, чтобы не провалиться в рыхлую снежную массу, пропитаннуюб водой. В валенках уже ходить нельзя, а в ботинках - только по утоптанной дороге. Я утром после ночного морозца уходил в школу, а возвращался уже по уши мокрым. На улицу я уже не выходил. Сапог у меня не было, и я завидовал деду, который ходил в сапогах. У него сохранились хромовые сапоги, в которых щеголял еще мой отец. Но дед ходил в валенках с клееными калошами, которые сделал из автомобильных камер. Предлагали и мне сделать из камер калоши, но я отказался. Тая ходила в школу тоже в валенках, но с магазинными калошами. Она и зиму проучилась в теплой школе, младшие классы не испытывали тех проблем с учебой в неотапливаемых помещениях.
Когда основательно подсохло и полезла зеленая травка, я с бабкой сходил в маленький садик и набрал зеленой крапивы, щавеля и лебеды. Бабка наварила щей, да таких вкусных!
Помня предупреждение солдат, мы с дедом начали строить на огороде бомбоубежище. Прошлогоднее совсем развалилось, так как доски на перекрытиях были короткие и гнилые. Мне пришлось с дедом основательно поспорить. Он так не хотел использовать хорошие бревна, хранящиеся в сарае, и тем более их пилить. Они у него предназначались для других целей. В конце концов я его убедил. Мы рядом с обвалившимся выкопали котлован согласно рисунку в газете, и перекрыли толстыми бревнами. Сверху уложили доски освободившиеся от старого убежища и насыпали почти метровый слой земли. Убежище сделали буквой "Г" параллельно прошлогоднему. У нас убежище стало буквой "П", правда вторую половину мы не стали накрывать. Оно и так получилось прочным. Там можно спокойно ходить не пригибаясь. Кругом сделали канаву, чтобы дождевая вода не попадала.

Дядя работал на заводе "Баррикады", война требовала пушек. Он неделями не бывал дома, там в цеху иночевал. Немецкие самолеты ближе к весне все чаще налетали на северную часть города, где были заводы. Пока эото были единичные налеты, и в основном в ночное время, но назаводе принимали меры для спасения рабочих. Около каждого станка устанавливались металлические контейнеры круглой формы в виде снаряда с дверцей, чтобы при бомбежке можно было укрыться. Дядя рабоал токарем.
Пока налеты немецких самолетов в ночное время были малорезультативны. Говорят, что в нескольких километрах от завода в степи зажигали вереницы лампочек, имитирующие городские улицы или заводы, и бомбы падали впустую.
Зима и весна окончательно подчистили наши продуктовые запасы, хотя наша семья всегда думала о завтрашнем дне и всегда запасы имела. К тому же помогли нам эвакуированные и частые подселения солдат. Поэтому мы все навалились на бахчи. Мы на этот раз взяли полгектара земли, и в течение недели посадили не только арбузы, но и картошку, помидоры, кукурузу.
Прошла весна, наступило лето, мы еще жили обычной жизнью, как и все селяне. Самая большая забота была о бахчах. Все рошло хорошо. Мы с дедом уже дважды прошлись прополкой по бахчам. Хорошо еще, почва была супесь, и требовалось меньше усилий для прополки. Я тащил пололку, впрягшись в ремень, привязанный за дышло, а дед толкал и углублял ее в землю, подрезая корни сорняков. Через каждые 50 метров мы останавливались. Дед переворачивал пололку и затачивал лезвие напильником. И все же это было легче, чем весенняя посадка. Тогда я одной воды перетаскал от заводи не одну сотню ведер... После 3 или 4-го круга дед, совсем обезножев, валился на землю. Я тоже уставал, но все равно, немного отдохнув, брал мотыгу и подпушивал землю у лунок.
Зато какое блаженство я испытывал, лежа на земле, когда все мое тело, мокрое от пота, остужал легкий вечерний ветерок! А еще больше ощущение радости я испытывал, когда окинув взглядом, оценивал, какую работу мы совершили - стар и млад.
Мама несколько раз пыталась нам помогать, но дома был грудной ребенок, и его нужно было кормить, а кроме того нужно идти на стойбище и доить корову. Утром она еще до свету через каждые два-три дня ходила в город продавать молоко.
Вот такая была наша сельская жизнь.
Дед ежедневно оставался охранять бахчи, он и ночевал там в шалаше, а я больше занимался домашними делами. Ходил с серпом и заготовлял корове сено. До сенокосов было далеко, а уже все мы чувствовали все ближе и ближе дыхание войны. 
Пешие войска все чаще проходили по дороге из Сталинграда в сторону Городища. А эта дорога вела к Дону. Дорога проходила недалеко от бахчей, и одиночные солдаты или возницы в солдатской форме сворачивали с дороги и останавливались у шалаша. Дед с удовольствием угощал их своим самосадом, а солдаты делились своими впечатлениями о войне. Я, когда бывал у деда, прислушивался к их разговорам. Большая часть их успокаивала деда, говоря, что на Дону хорошие военные заграждения, да и сам Дон является хорошим препятствием, через которое немцам не перейти. Другие были более осторожны в своих прогнозах, особенно те, которые понюхали пороху. Немцы и не такие препятствия преодолевали, говорили они, понизив голос. Я был тогда настроен патриотично и верил больше первым.
А войска к Дону все шли. Тяжелые повозки совсем разбили не только дорогу, но и на сотню метров около. Я уже представлял себе, как мы на тележке будем перевозить наш урожай. Арбузы на бахчах уже начали буреть, и я уже пробовал есть сладковатую полузеленую мякоть. Какая прелесть - съесть первый арбуз! Он кажется самым вкусным.
Совсем недавно в недостроенном корпусе санаторя обосновались зенитчики. Зенитное орудие было установлено в нескольких метрах в сосновом лесочке. Там дальше виден огромный резервуар, видимо с горючим. Вот эти соседи несколько дней назад, когда на бахчах никто не ночевал, сделали набег, и потоптали и порезали, а много арбузов просто каблуками подавили. Выдергивали с корнем кусты картошки. Было совершенно непонятно, почему они наделали столько зла. Поэтому последнюю неделю мы ночевали в шалаше вместе.
Но мы еще не знали, что наши с дедом старания не понадобятся ни сейчас, ни позже. Черная туча войны уже накрыла нас всех, неописуемые страдания приготовила нам судьба...

Сталинград

В субботу, как обычно, мой дед ушел домой, а я остался ночевать в шалаше. Ничего не предвещало беды. Встав утром, я обошел все бахчи. За ночь никто не покушался на них, хотя я всю ночь ни разу не вставал и не выходил из шалаша. Дед должен прийти к обеду, принести харчей, а я должен буду уйти домой.
Услышав самолетный гул, я поднял голову и увидел летящие немецкие самолеты. Бомбардировщики в сопровождении истребителей летели в сторону Сталинграда, в северную часть, где расположены заводы. На этот раз на каждые 6 или 9 бомбардировщиков летели 2 немецких истребителя. Их путь пролегал над Городищем. Они летели волнами, через какое-ир небольшое время - одна волна за другой. Навстречу вылетели наши два тупорылых истребителя. Они связались с немецкими истребителями, гоняясь друг за другом, в то время как бомбардировщики бомбили город.
Но первые бомбы упали на Городище. Я увидел поднявшуюся пыль и уже потом услышал взрывы. Мне сначала показалось, что бомбы взорвались где-то рядом с железнодорожным полотном. Босым, забыв в шалаше свои тапочки и даже не накинув на плечи пиджак, я решил посмотреть, куда же упали бомбы. Пробежав не менее километра, я взобрался на железнодорожную насыпь и увидел рассеивающийся дым или пыль над Городищем. Я не стал возвращаться назад. Бросив в шалаше постель и все остальное, я побежал домой. Сначала хотел сократить дорогу и бежать напрямую, но сразу же обеими ногами влетел в колючий куст капканчиков. Я летом большую часть времени ходил разувшись, но капканчиков мои ступни и пятки не выдерживали. Вернувшись на дорогу, я старался освободиться от поломанных вонзившихся шипов. Ноги мои горели. Так, подпрыгивая на ходу, я побежал по дороге к Городищу. Самолеты пролетали и, отбомбившись, возвращались, но в селе больше не было слышно взрывов.
Не доходя метровдвадцать до моста, прямо на дороге увидел лежащий труп девушки без головы и без ноги. Белое голое тело было не испачкано, по нему уже ползали зеленые мухи. Я не почувствовал ни страха, ни брезгливости, стащил тело в канаву и забросал прошлогодней травой перекати-поле. Поблизости никакой ямы не оказалось. Уже потом я начал думать, откуда этот труп?
Пробежав сотню-другую метров, я приблизился к бане, где копошились люди, и около стояли повозки и машины. Только сейчас я понял, откуда труп. Бани не было, а красноармецы копались, извлекая живых и мертвых из кучи бревен и кирпича. Это все, что осталось от бани, где мылись девушки-зенитчицы. Потом я дня через три был там опять и видел рой мух и, может быть, чьи-то части тел, перемешанные с землей...
перепуганный, я направился к своему дому, находившемуся всего в десятке метров от бани. Дом как бы наклонился в мою сторону, боясь большой воронки рядом от фугасной бомбы. Окна вылетели вместе с рамами в комнату. Ставни разбиты и валяются, одна висит на петле. Ворота распахнуты, а дверь сорвана с петель и отброшена во двор. Все двери в коридор в доме распахнуты. Я вбежал в дом. Перегородки иссечены осколками, буфет на полу. Кругом осколки стекла и фарфора. Заглянул на кухню. Там на столе и на лавке противни с тестом засыпаны стеклом и осыпавшейся штукатуркой. Осмотревшись, я не нашел следов крови и немного успрокоился. Значит, все в бомбоубежище, решил я, и направился через двор, на зады. Глянул на дедову мастерскую - одни стены. Крыша вся обвалилась внутрь.
Заглянув в бомбоубежище, я увидел всю свою семью целой и невредимой. Ближе к выходу сидел на скамейке дед, остальные были в глубине, и я пока не мог их видеть. Но, раз убежище цело, то и все живы. Когда я окликнул, услышав меня, все бросились меня обнимать. Все измученные, грязные, с потеками слез на лице и со слезами на глазах, все наперебой что-то говорили. Хотя бомбежка уже давно прошла, но гул от летящих самолетов не прекращался. Никто не хотел выходить из бомбоубежища.
Бомбоубежище, кажется, еще сохранило прошедший накал опасений. Стали по одному выходить из темноты. Когда вышли, то все увидели воронку от фугасной бомбы в двух метрах от края убежища. И меня охватил страх от увиденного. Пошли с дедом смотреть воронку от тонной бомбы, упавшей в 30-40 метрах от нашего убежища. метровые трещины сферически расходились от центра воронки через полтора-два метра. Я увидел живого теленка в 5 метрах от воронки. Он был привязан к дереву без верхушки, и видимо оглушенный, озирался по сторонам. Просто удивительно, как он еще остался жив.
С этого дня семья переселилась в бомбоубежище, и оттуда женщины уже редко выходили.

Когда я с дедом вернулся к убежищу, бабушка сидела на бруствере убежища с маленьким Колей на руках, а мама вытаскивала на руках сестренку Таю. Оказывается, у нее после бомбежки отказали ноги. Они ее не держали. Руки тоже еле ворочались. Сама она была как будто заторможена. Когда у нее что-нибудь спрашивали, то она кивала или отрицательно мотала головой. Мы поняли только, что у нее ничего не болит. Но с этого дня она молча сидела часами в убежище ни с кем не говоря и ничем не интересуясь.
В этот день наша корова была привязана напротив и паслась, но когда я пошел ее искать, то ее на месте не оказалось. Потом вечером я ходил с дедом ее искать по балкам, но так и не нашли.
Семья окончательно переселилась в бомбоубежище. Мы перетащили туда постель, немного одежды, немного посуды. Простыни, костюмы, легкую одежду и хорошую обувь сложили в чемоданы и в наволочки, превращенные в сумки, и спрятали в сарае с остатками сена, поближе к бомбоубежищу. Посуда взрывной волной была вся побита в упавшем буфете. Металлические кастрюли, тазик и ведра были посечены или продырявлены осколками. Уцелело два оцинкованных ведра, большой чугунок и большая эмалированная чашка. Все это мы перенесли и сложили рядом с крытым убежищем.
Картошку, муку, зерно и немного проса мы сложили в яме, выкопанной в погребе посреди двора. Над погребом был навес и закрывался погреб массивной крышкой. Погреб служил нам холодильником. Мы зимой набивали его льдом, привезенном с речки. Там мы хранили скоропортящиеся продукты. Да и не только мы. Соседи часто прибегали к нашей помощи. Ведь раньше не было холодильников.
В убежище были снесены и узлы, приготовленные для эвакуации за Волгу. Несколько дней назад приходил дядя с завода, и он сказал, что ему предложили отправиться за Волгу с семьей. На каждого члена семьи разрешалось 16 килограммов груза. Дня три мама с бабушкой шили дорожные сумки и укладывали вещи и продукты. Вот эти сумки с лямками и были уложены в темном углу убежища (а мой отец со своей матерью, моей бабушкой, попал за Волгу и еще дальше, до столицы Алтайского края, где и прожил весь период оккупации - прим.dir_for_live). Радиоприемник и некоторые вещи, в том числе и мое новое пальто, которое я так ни разу за два года не одел, уложили в сундук. Я с дедом выкопал яму в тесном курятнике, и мы сундук там закопали. Впоследствии, когда курятник сгорел, мы саманные стены обвалили внутрь курятника, благодаря чему наш сундук уцелел, и после оккупации мы его откопали.
Вчером дед приспособил таганок, и мы хотели заняться варевом, но пришел фельдшер и нам отсоветовал: скоро стемнеет, а огонь снова привлечет самолеты.
Поели всухомятку, и почти всю ночь только иразговоров было о бомбежке. Мама была в кухне. Печь с утра была протоплена и угли выгребли, чтобы посадить в печь пироги. Первая бомба рванула где-то в хохлах, потом другая - ближе. мама схватила маленького Колю, Таю за руку, кинулась в убежище. Дед был в мастерской, когда бомба взорвалась около нашего дома. Он уже был в дверях мастерской, когда увидел, как заваливается крыша. И только он выскочил, как она обвалилась. Крыша была деревянная, но на ней была глина. Все это рухнуло, подняв кучу пыли. Бабушка была в доме и не помнила, как оказалась под кроватью. Рядом на полу лежал поваленный взрывной волной тяжелый дубовый буфет, и кругом битая посуда. Уже в убежище они испытали все встрахи, когда одна бомба упала совсем рядом. Сверху трещали бревна, сыпалась земля. Но убежище выдержало. Вторая бомба упала подальше и, как они говорили, их качало, как на качелях.
Я этого не видел и ничего подобного не испытал. Но мне тоже было страшно, когда они все это рассказывали.
Переночевали благополучно в убежище, опять всухомятку позавтракали. Пока еще было в горшках молоко, сохранившееся в погребе. Принесли из кухни оставшийся хлеб. Очистили от земли. Но тут опять косяками полетели самолеты бомбить Сталинград. Опять на нас посыпались термитные бомбы. Загорелись сараи. Из огня уже вынести ничего не удалось. Вместо того, чтобы сохранить, мы в один миг все потеряли. Все деревянные постройки, летняя кухня и навес над погребом сгорели в считанные минуты. Загорелись соседские сараи. Жар был такой, что нельзя было подойти не только к горящим сараям, но жарко было даже в убежище. Остался нетронутым один только дом. То ли далеко он был от горящих построек, то ли ветер был не в ту сторону, но дом уцелел. Вот и думай, как лучше было поступить. Если бы мы все оставили дома, то многие вещи были бы целы...
Теперь оставалась вся надежда на то немногое, что мама собрала для эвакуации за Волгу, и то, что мы закопали в погребе. Большим счастьем было, что мы сделали такое большое и безопасное убежище, но оказалось несчастьем, что мы оба убежища сделали в одном месте, и сверху оно казалось буквой "П", похожее на артиллерийское сооружение. Как нам позже растолковал один пленный артиллерист, а после еще раненый летчик, на нашем пятачке оказалось 6 таких убежищ, расположенных сзади дворов: все копали примерно так же, как и мы. Сверху, видимо, это казалось целым артиллерийским дивизионом. Поэтому на наши убежища были сброшены первые бомбы, и потому каждый раз, как налетали немецкие бомбардировщики на Сталинград, хоть один из них сбрасывал бомбы на нас, потому что трасса на северную часть Сталинграда проходила как раз через Городище. А там находились все военные заводы. Да и позже, уже когда Городище заняли немцы, нас с самолета обстреливали уже русские. 
Но это му узнали намного позже, а до этого мы видели, что не проходит дня, чтобы нас не обстреляли из пулемета ли не сбросили бомбу, причем намного чаще, чем на остальную часть Городища. Нужно было бы чем-нибудь замаскировать наше, да и другие бомбоубежища. Было еще хуже. Кто-то посоветовал спилить на улице все деревья и оттащить их на зады, к убежищам, что все и сделали.

После первого налета к нам потянулись соседи. Убежище было просторным. Дед сделал скамейки, которые установили вдоль стен, где можно было посадить больше десяти человек, кроме нашей семьи. Пожилые и старые люди приходили сюда почитать молитвы. Бабушка моя была очень набожная, а дед мог свободно читать по старославянски псалтырь. У нас также была библия.
Но через несколько дней все куда-то разбежались или разъехались. Может быть, виной тому были частые обстрелы и бомбежки нашего пятачка, а в других местех было спокойнее.
Ночью сгорел наш дом. Он был пустой. Там уже ничего не было, и никто в нем не ночевал. Возможно, вечером в него попала "зажигалка", сразу никто этого не заметил, потому что убежище было далеко. Дом горел всю ночь, стреляя шифером. С этого дня нас удерживало на нашем пятачке только хорошее бомбоубежище и спрятанные в погребе продукты, до которых теперь не так-то легко было добраться.
Люди ко всему привыкают. Мы тоже как-то сразу привыкли к военному распорядку, который нам предложила сама обстановка. Рано утром, когда еще нет бомбежек, я иду к колодцу за водой. Там все время стоял часовой, который проверял, нет ли чего в ведре. После этого я ходил по пожарищам и выбирал годные для костра головешки от досок и бревен. Попадались и целые доски. Все это я стаскивал в каменную коробку от сгоревшего сарая. Там дед разводил костер под таганком. Огонь достать было нетрудно, так как в куче сгоревшего, под мусором, всегда можно найти тлеющую головешку. Спичек тогда достать было практически невозможно, дед соорудил себе кресало с фильтром.
Потом я шел в сад или огород. Там наши пехотинцы перекопали весь наш огород, сооружая себе окопы. Первое время еще можно было найти что-нибудь из овощей: свеклу, капустные листья и кочерыжкаи. Покопав в земле около окопов, можно было найти заваленную землей картошку или морковку. Видимо, солдаты сами промышляли едой с огородов. Вначале меня не пускали. Часовой выпроваживал с места, где они расположились. Но солдаты часто менялись, и каждый раз мне приходилось объяснять, что это наш огород, и что там голодает моя семья. Сначала я ходил на наш огород, потом так же на чужие огороды.
Набрав в корзину, называемую зембелем, попавшиеся и откопанные овощи, я приносил их в убежище, где мама с бабушкой их мыли и готовили борщ или щи. Помидоры мы успели оттащить во двор сразу после первой бомбежки. Они были в основном зеленые. Сейчас, по мере их поспевания, мы ими пользовались. Во дворе была приличная куча помидоров.
С каждым днем я все дальше уходил по огородам в поисках овощей. За это время я хорошо изучил балку, называемую Мокрая Мечетка. Да я и раньше знал все, что было в балке, так как летом я с пацанами иногда делал набеги на чуджие сады, а зимой мы катались на коньках до самой Волги. Сейчас я знал, где вдоль балки расположены блиндажи, и старался пройти мимо них незамеченным. Если же и задерживали, то мой зембель и овощи говорили сами за себя. Потом я, видимо, примелькался своими ежедневными посещениями, и на меня никто не обращал внимания.
Сталинград немцы бомбили ежедневно, и ежедневно в небе над нами летели и летели бомбовозы, а в небе то над нами, то ближе к городу в карусели кружились и дрались наши инемецкие истребители. Снизилась высота полета, видимо немецкие саомлеты подавили наши зенитные установки, расположенные на буграх за школой и у реки Рычихи. Увеличилась опасность для нас. Если раньше мы могли видеть, как на высоте отделяется бомба и как-то предугадать место ее падения, и или схорониться или знать, что она упадет на недосягаемом расстоянии, то сечас бомба могла сорваться внезапно - и не успеешь укрыться. А так как самолеты летели беспрерывно с какими-то интервалами, то опасность практически подстерегала весь световой день.
С уменьшением высоты полета изменился и гул. Раньше мы заранее слышали прерывистый гул груженого бомбардировщика и даже могли определить по гулу, груженые они или нет. А сейчас звук и визуальное определение были почти одновременным. Обнаглели и немецкие штурмовики, стреляющие по одиночным целям и по движущимся предметам. Я сам попадал под такой обстрел. Однажды я выскочил из своего убежища, чтобы поймать летящую листовку, как надо мной пронесся самолет. Я хотел броситься на землю, но что-то меня остановило, и встал. как вкопанный, и всего в одном шаге по ходу в землю впились три пули из крупнокалиберного пулемета. Буквально одно мгновение отделяло меня от верной смерти.
И хотя в последнее время нас стали реже обстреливать и бомбить, при появлении звука летящего самолета все замирали.

Иногда в нашем убежище собирались старики и старухи из соседних убежищ. Они читали молитвы и пели псалмы. Меня усаживали ближе к выходу, там было светлее, и я часами переписывал молитвы. Каждый сворачивал молитву трубочкой, привязывал к шнурку или нитке, и вешал себе на грудь или, у кого были, к крестику нательному. Оставшиеся молитвы бабушка подготавливала и иногда останавливала бойца или командира, разъясняла, от чего молитва, и сама вешала ему на грудь или на шею. У меня на шее тоже висела молитва, я ее сам переписал. Она защищала меня, по тексту молитвы, от стрелы летящей и от других несчастий.
Никто не отказывался от молитвы, и я уже тогда стал понимать, что любому человеку, верующему или нет, необходима была в трудну.ю минуту вера и надежда. И я думаю, что многие верили в ту пору, что поможет это.
После того как погорели дома, а заборы были сметены воздушной волной и вообще войной, из нашего убежища просматривались часть нашей и часть Красноармейской улицы и весь бугор на Разгуляевку. Поэтому нам было видно движение людей и повозок и машин. По нашей улице проходила основная дорога в город. Поэтому этот поток в обе стороны был слышен и виден днем и ночью. Весь бугор был покрыт окопами и дзотами.
Бабка ходила со мной в наш маленький садик за травой, чтобы полечить Таю, но все было вытоптано. Мама сходила к нашему фельдшеру. Он был один на все село и лечил от всех болезней. Их убежище было через пять дворов от нашего. Он послушал Таю, постукал по коленям. Когда он хотел поставить ее на ноги, то ноги ее не держали. Она не плакала, значит, ей было не больно. Она была вялая и полностью отрешенная и ни на что не реагировала. Илья Кузьмич сказал, что никакие примочки ей не помогут. Это нервное потрясение. Это, может, пройдет, но не скоро. Нужен покой и питание - что мы вряд ли сможем сейчас дать.
В последнее время все реже можно было видеть перемещение больших колонн людей и техники. На дороге появились раненые на повозках, а иногда и пешие. Обычно все останавливались у колодца освежиться и попить холодной водички. А вода в нашем колодце была и впрямь хороша. На наши вопросы раненые отвечали неохотно, но мы и сами чувствовали, что фронт движется в нашу сторону, и там очень плохо.
От соседей узнавали о потерях среди мирного населения. Бабушки по фамилиям и прозвищам вспоминали, кто ранен или убит. Вспоминали, кто кому родня и откуда приехал. Городище хоть и было довольно большим селом, но почти все знали друг друга.
Все чаще приходилось видеть раненых красноармейцев. В наших войсках, видимо, был плохо организован труд похоронных команд, поэтому убитые иногда лежали неубранными по несколько дней. Иногда приходилось мне с дедом хоронить убитых, выкопав поблизости яму или уложив труп в кем-то выкопанный окоп. Засыпав землей, забивали на холмике доску или палку с привязанной перекладиной. Если были документы, то обмотав их толстой бумагой или листовкой, тоже привязывали к самодельному кресту. Иногда заворачивали в промасленную бумагу из ящиков от патронов.
Ночи проходили спокойнее, не было массированных бомбардировок, а следовательно и самолетов пролетало меньше. Иной раз за ночь пролетит 2-3 ночных бомбардировщика, но и этого хватало, чтобы держать всех нас в постоянном напряжении.
Первые дни мы располагались спать в убежище, но теснота и жара меня первого вытеснили оттуда. К тому же бесконечные бабушкины моления вслух, дедов храп и беспокойное хныкание малыша все время меня беспокоили. Кстати, ушли из соседнего убежища Рыжковы, и я переселился туда. Предложил деду, но он отказался, да и женщины опасались ночевать одни.
...
В свои 15 лет я, возможно, не воспринимал весь драматизм нашего существования. Надо мной не довлел груз ответственности за жизнь всей семьи. Но я и тогда видел, и наверное просто мальчишеским умом понимал боль и отчаяние моей мамы, ведь основная забота обо всех лежала на ее плечах. Трое детей и двое стариков искали у нее помощи. Всех нужно было не только накормить и успокойть, но время от времени обстирать, чтобы не обовшивели. Тут она была непреклонна. Оназа всех переживала, и особенно при бомбежках. Она просила, чтобы в эти моменты все юыли в сборе. Она каждый раз умирала со всеми, а может, в пять раз больше, чем каждый ихз нас, ибо каждый день, а иногда и каждый час мог быть равен всей жизни.
...
Можно без сомнения поверить, что описанные мною события были обычной нашей ежедневной жизнью, и не только нашей, а жизнью многих сталинградцев, выброшенных из своих очагов и брошенных на дороги войны. Многие сталинградские семьи толпами плелись к Гумраку, по дороге на Калач, Нижний Чир.

Помню, при отходе наших войск к нам в бомбоубежище забрел пожилой солдат. Может, он надеялся, что здесь сможет чего-нибудь поесть... В те дни шли солдаты в ту и другую сторону по дороге. Кто-то отбился отчасти, кто-то ее искал. Вот и этот солдат, небритый, с тощим вещевым мешком за плечами, увидев наше варево, которое приготовила мама и голодные глаза детей, наши исхудалые и измученные лица, с дрожью в голосе сказал (я почти дословно помню):
- Ну, ладно, мы - солдаты, мы воюем. Нам, худо-бедно, дают одежду, пищу. Может, не всегда вовремя и не всегда сытно кормят, но так или иначе - накормят. На что вы надеетесь?
Указывая на изрытое воронками поле, усеянное стабилизаторами от бомб, он опять обратился к маме:
- Как вы пережили и как вы думаете жить дальше? На что вы надеетесь? Если вы сейчас никому не нужны и живете в страхе, холоде и голоде, то как вы думаете пережить со старыми и малыми эту бойню? Немец уже в Гумраке и скоро будет у вас. Вам и тут делат нечего, и бежать некуда.
Вынув из мешка сухари и два кусочка сахара, он отдал детям, а сам, смахнув с небритой щеки слезу, стянул шнурком свой мешок и ушел. Мама еще долго плакала, дед молча глядел себе под ноги, бабка шептала молитвы, сестренка безучастно сидела на обычном своем месте, на свернутых матрацах, и только я пошел за солдатом, провожая его. Мы, да и солдат тоже, и подумать не могли, какие напасти нас еще ожидают.
Пока, худо или бедно, нас кормил огород. Я с утра, как обычно, со своим зембелем пробегал по огородам и, собрав все, что попадалось съестного, ходил к колодцу. Утрои иногда подъезжала солдатская кухня, и иногда повар делился остатками в котле. Там уже стояли несколько человек солдат. Все, что оставалось, повар делил среди нас, пацанов, перед тем как мыть баки. Однажды мне перепало полведра солдатской каши.
В этот день кухня не приехала. Солдаты разошлись. Остановилась повозка с ранеными. Пока возница их поил из брезентового ведра, из которого поют лошадей, мимо пронесли раненого парня в гражданской одежде. На самодельных носилках, которые несли старик и женщина, лежал парень немного старше меня без ноги. Культя была пропитана кровью даже сверх бинтов, тряпки все были в крови. В моей душе все перевернулось. Я уже повидал много убитых и раненых солдат. Раненых везли или они шли сами, наверное, в госпиталь. А куда несли этого бедолагу? Вот когда до меня дошло. Не дай бог, случится это со мной, это конец всем. Некому бедет даже меня нести. А потом подумал, кто же будет добывать овощи на еду? После этого я стал более осторожен.
Вечером после обстрела у колодца увидели перевернутую машину и кухню. Около нее лежали три убитых солдата. Один из них был в белом переднике - повар. Так была потеряна последняя надежа, хоть немного добывать еду, хоть для детей.
Бомбардировщики стали меньше нас беспокоить, затостали обстреливать из дальнобойных орудий. Видимо, целью была церковь. Если перелет, то слышен каждый раз шелест летящего снаряда. Часто снаряды падали в маленьком саду и у нас на гумне в нескольких метрах от убежища. Тогда шелеста услышать не успеваешь. Тупой удар и взрыв обычно фугасного снаряда. Глухой взрыв, и земля сыпется с потолка убежища. Если совсем близко, то сильнее вздрагивает земля под ногами. Осколков почти не слышно. 
Во второй поливне убежища находился наш маленький кобелек. Дед и ему соорудил навес от осколков. Звали его Мальчик (и сколько помню, всегда потом были небольшие и ладные кобельки, и всегда звались они одинаково - Мальчик. - прим.dir_for_live). Он тоже вписался в военный режим. Он быстрее нас определял, какие летят самолеты, и по звуку определял, с бомбами или порожние. Если летели с бомбами, то у них был натруженный прерывистый звук, и Мальчик с повизгиванием лез в свое убежище, и там начинал лаять. Если порожние, то хоронился молча и не лаял. Мы так привыкли к его присутствию, чтожалели и всячески подкармливали. Он все, даже помидоры.
Впервые мы у себя увидели во дворе "катюшу". Она въехала во вдвор, развернулась носом в сторону Гумрака. Солдаты расчехлили ее. Я с дедом хотел подойти, но солдат на нас закричал, и мы ушли в убежище и оттуда наблюдали. Ничего особенного - рельсы и болванки на них. Наш сосед дед Петруха сидел между двух полуобвалившихся стен сарая и его солдаты не видели. Когда с жутким воем и скрежетом полетели снаряды, дед приполз к нашему убежищу, а за ним тащились его штаны. Он не успел сходить по-большому. По своей привычке, он стал матерно ругаться, но моя бабушка так на него цыкнула, что он умолк и все время, пока не уехали машины, молча плевал себе под ноги, сидя в нашем убежище. Было страшно от этого воя и неприятно.
Как только отстрелялась "катюша", машины с расчехленными рельсками сорвались с места и на большой скорости уехали в сторону города. Почти сразу нас стала обстреливать немецкая артиллерия. Снаряды около часа сначала рвались где-то близко, потом площадь обстрела все увеличивалась. Снаряды стали рваться на Разгуляевском бугре, но было поздно, "катюши" давно уехали.
Обстрел дальнобойки сразу прекратили, но мы еще около часу сидели в убежище в угрюмом молчании, даже разговаривать не хотелось. Потом я с дедом пошел на улицу посмотреть, что натворила немецкая артиллерия.
Кто не успел укрыться, видимо, были убиты или ранены. Мы пришли в то время, когда они уже были увезены. Солдаты раскапывали обвалы от каменных стен, и нас попросили просто уйти. Не знаю, сколько бед натворила "катюша" там, у немцев, но они своим артобстрелом наделали немало бед.

К этому времени ушли из убежищ с нашего пятачка Рыжковы, Чаленко и Быченко. Мы, пацаны, заняли основательно соседнее убежище Рыжковых. Оно хотя было мелкое и менее удобное, и самое главное, имело менее надежное перекрытие, нам там было хорошо. Нашлась гитара с двумя струнами, балалайка, шахматы с неполным комплектом фигур, шашки и домино. Целыми днями мы вдвоем, иногда втроем, а чаще - я один, освободившись от надзора родителей, находились там. Бренчали по струнам, что-то рассказывали или читали подряд все, что попадало под руки.
С утра раннего, принеся воды из колодца, обежав огороды и принеся чего-либо съестного, я отправлялся в теперь уже свое убежище, где пребывал до вечера, пока не закончится обстрел из дальнобоек и гул летающих самолетов. Ночевал я там, в основном, один, а ребята или пропадали на несколько дней, или появлялись по очереди или вдвоем. Я ихне спрашивал, где они были все это время, ведь от них не зависело это, а я был рад общению, потому что одному бывает скучно. Вскоре родители совсем перестали пускать их сюда, и я остался один. Сейчас трудно вспомнить, сколько времени это продолжалось, но такое общение оставило приятные воспоминания.
Немцы полностью владели небом, и немецкие самолеты летали почти без прикрытия, нагло и бесцеремонно. Однажды я со своей сестренкой из укрытия наблюдал, как немецкие "мессеры" за какой-нибудь час сбили три наших бомбардировщика. Тая еще плохо держалась на ногах, и я ее вынес, посадив на бруствер нашего убежища (ей было в то время 10 лет - прим.dir_for_live). День был теплый, солнечный. В воздухе самолетов не было, село не обстреливали. Со стороны Орловки, видимо из-за Волги, летели невысоко три наших бомбардировщика в сопровождении двух наших тупорылых ястребков. Вдруг с высоты навстречу выскочили два немецких "мессера", и пока два наших ястребка гонялись за одним, второй раз за разом заходя сбил все три наших бомбардировщика. Мало того, он еще начал расстреливать наших летчиков, спускающихся на парашютах. Было обидно до слез смотреть на черные клубы дыма и пыли после взрыва самолетов, и мы плакали, видя это. Потом, много лет спустя, сестра мне говорила, что плохо помнит бомбежки, но как сбивали наши самолеты - помнит хорошо.
После стрессов от бомбежек у мамы пропало молоко в груди, что усложнило проблему питания маленького братишки. Потом завалило погреб, и пропал последний горшок с молоком, теперь варили для него манную кашу на воде. Мешочек с манной крупой берегли только для малыша. Он плохо принимал эту пищу, все время просил грудь, пососав пустую грудь, все время канючил, просил есть. Однажды я услышал, как бабушка, молясь у иконы, просила бога, чтобы он прибрал ее к себе. Я обиделся и высказал ей это. Позже она никогда уже больше не говорила этого, хотя мы находились в еще больших затруднениях.
В балке на Сухой Мечетке, где обитали жители с улицы Краснознаменской, в убежище жила моя крестная. После бомбежки ее 16-летняя дочь лежала тоже полностью парализованная. Она потеряла речь и была без движения. Она в таком состоянии пролежала до прихода немцев в село. Она была очень красива, и даже в таком болезненнос состоянии немец хотел ее изнасиловать. Потом она умерла и была похоронена там же во дворе. Мы очень переживали за Таичку, но постепенно она становилась на ноги. У нас появилась надежда. Фельдшер подтвердил, что со временем у нее все пройдет.
Немцы, в силу своих привычек, и на войне соблюдали режим во времени. Насколько я помню, вечером у них заканчивались обстрелы и прекращались бомбежки - значит, немцы ужинают. У нас же начиналось спокойное время - время заготовок, поиска съестного, хождения к колодцу за водой, готовки ужина, разжигания костра, умывания и обстирывания. Женщины выползали из убежищ, ходили по дворам в поисках чего-либо годного, выброшенного взрывом снаряда или бомбы. В основном, это были тряпки или книги. Съестного ничего ни разу не попадалось. Если что и выбрасывало, то хозяева сами и подбирали.
Несмотря ни на что, утром я рано вставал, чтобы не будить маму. Ей все труднее приходилось с маленьким братом. То его поносило, и я по подсказке бабушки искал в огородах и по балке травы, из которых она варила отвары и потчевала нас всех. Травы Коле не помогали. Он по ночам себя вел беспокойно. Пища плохо усваивалась, и он на глазах худел.
Под утро все еще спали, а я с ведром бежал к колодцу, потом в огороды. Потом ложился в своем убежище вздремнуть. Костер и варево - это уже было дело деда. Зато ночью я часто просыпался от соловьиного посвиста, и каждый раз удивлялся, что соловей еще жив и поет. Видимо, его гнездо было где-то поблизости, и каждую ночь он прилетал на карагач, растущий на склоне балки в нескольких шагах от меня.
...
Бабушка осмелела и однажды принесла две банки американской тушенки, которые ей дал какой-то солдат из охраны моста. Мы и раньше не были избалованы тушенкой и вообще консервами, а этот подарок дал маме варить пахучие щи. Иногда бабушке давали кусок хлеба. Все шло обычно детям.
Дед Петруха, сосед наш по убежищу, зная, что мы бедствуем с продуктами, на наши просьбы дать взаймы, пока мы отроем свои припасы, нам отказал. Хотя его убежище было заполнено мешками. Там было зерно, картошка и тыквы. Вот такие были времена. Он ссылался на то, что это, мол, продукты сына.
По вечерам мама всех заставляла чесать гребнем голову, и если у кого обнаруживались вши, то на следующий день в большом чугуне грели воду, и все мылись. К этому времени мы с дедом натаскали различной посуды, найденной на пожарищах или брошенной ушедшими в Гумрак городищенцами. У нас уже были тазы, корыто и чугуны. Все это хранилось в стенах сгоревшего сарая.
После последнего артобстрела были разрушены оставшиеся участки уцелевших до того стен и повалены печные трубы сгоревших домов. Опять уцелели толстые каменные стены нашего сарая, где мы варили. Снаряд попал и разметал бомбоубежище у Быченковых. Наполовину разрушен был свод капитально построенного погреба соседа деда Петрухи. Остались целы три бомбоубежища наши и дом с убежищем фельдшера Папичева, еще остался целым сарай и погреб у Рыжковых. Но там никто не жил. Из нашего убежища сейчас как на ладони были видны улицы и весь Разгуляевский бугор. Сейчас мы, только подняв голову, из убежища могли видеть, что происходило на дороге и на улицах.

Немцы уделяли большое значение пропаганде. С неба часто, как снег, падали листовки. Каких только не было! Однажды прямо к нам в яму рядом с убежищем упал большой тюк листовок на русском языке. Видимо, в воздухе он не развалился, но если бы он на кого-нибудь упал, то вероятно убил бы. Вся яма была забита листовками, и мы ими разжигали костер.
Каких только листовок не было! А в конце каждой было напечатано: "Эта листовка является пропуском в плен. Штыки в землю".
Были листовки, отпечатанные на мелованной бумаге и большого формата. Видел я листовки с карикатурами на Гитлера и Сталина. Запомнилась мне листовка, где вначале Сталин на карикатуре играет на большой гармошке и поет - широка страна моя родная. Маленький Гитлер с маленьким аккордеоном поет - дайте, дайте мне гармонь. На второй стороне Сталин на Волге поет - последний нонешний денечек, а Гитлер с большим аккордеоном поет - всю-то я вселенную проехал. Как больно было смотреть на эту листовку...
Была листовка, которая тоже меня удивила. На большом листе была отпечатана цветная фотография в полный рост двух командиров в хороших шинелях и упитанных, и подпись: "Это сын Сталина и сын Молотова". Особенно поразила листовка, где на хорошей бумаге фото пожилого солдата. Он сидит на булыжнике у дороги. Рядом винтовка и тощий вещмешок. Солдат давно не брит, и видимо, прошел большой путь. Потрепанная шинель, изношенные ботинки и грязные обмотки. Задумчивый взгляд, и внизу надпись: "Не жизнь, а благодать, не правда ли, товарищи?". А еще меньшими буквами, как и на других листовках: "Штыки в землю", и т.д.
Глядя на эту листовку я представлял себе отца. Если он жив, то вероятно так же терпит где-то нужду, отмеряя километры военных дорог. Когда я принес эту листовку и показал маме,, то они с бабушкой еще долго оплакивали этот нечаянный портрет.
В последнее время братишка совсем был голоден. Манка была вся съедена, а нашу пищу его желудок не принимал, а он ее просто выплевывал. Мама в который раз перебирала все сумки и узлы, и вот радость, нашла наконец еще узелок с манкой и мешочек с пшеном. Впервые за много дней мы наелись пшенного супа, запрааленного салом из банки тушенки.
Еще недавно по улице в оба конца проходили группами солдаты и проезжали повозки, потом они появлялись все реже и реже. Зато все чаще стали залетать мины. Все ближе подходил фронт. Военные говорили, что немцы уже в Гумраке, а до Гумрака - рукой подать. Было страшно думать, что же будет с нами? В городе идут бои, в Гумраке немцы. Куда же бежать? Из города приходят вести, даже кто-то был на элеваторе и принес оттуда зерно. У нас просто некому было туда идти. Дядя уже давно не приходил с завода, и мы не знали, то ли он работает, то ли уже за Волгой. Последний раз он приходил после первой бомбежки.
Все труднее было деду без курева. Он курил с раннего возраста, и без табака не может, поэтому в часы затишья выходил на улицу, просил у солдат табачку на самокрутку.
Уже несколько дней я ночевал в своем убежище один. Ребята уже давно не приходят, видимо в связи с приближением немцев. Эту ночь я ночевал в своем убежище вместе с семьей. Было тесно и душно, и, хотя ночи были холодные, было жарко. Я уже отвык от храпа дедушки. А храпел он здорово. Как я помню, он всегда вдыхал воздух через нос, а выдыхал через рот. И при вдохе у него получался свист, а при выдохе он испускал звуки различной тональности и громкости. К тому же не проходило часа, чтобы он не захлебывался в кашле. Но тут же опять засыпал и начинал храпеть.

Rambler's Top100