[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

Иван Безуглов

Воспоминания сталинградца. 1927-1977.

[<назад] [содержание] [вперед>]

Школьник

Осенью 1934 года вдруг я почувствовал такую скуку... Все мои друзья пошли в школу, потому что были на один-два года старше меня. Тогда принимали в школу с 8 лет, а мне было всего семь. Мне так захотелось в школу, и я упросил отца отвести меня, благо что он в это время помогал деду перекрывать школу или ремонтировать крышу.
Помню, он привел меня к директору, когда в классах уже шли занятия. Директор спросил меня, знаю ли я буквы. С полки взял книгу, и я открыл и начал читать. Так на следующий день я пошел в школу. Мама в спешке сшила мне тряпочную сумку для тетрадей. С книгами тогда были большие трудности, и букварь выдавался на 5-10 человек. Да он мне и не нужен был.
В школе мне сразу не понравилось. Старая учительница Татьяна Алексеевна учила писать палочки на доске, и на доске писала, а всем классом читали ПАПА и МАМА. Наверное, меня сразу перевели бы во второй класс, было бы лучше, а тут было скучно.
Татьяа Алексеевна проверила мои знания и поняла, что мне неинтересно с первоклассниками, и сама не знала, как со мной поступить. Она посоветовала отцу записать меня в библиотеку. Детской библиотеки не было, была общая. Библиотекарь, пожилая женщина, тоже проверила на чтение какой-то книги, и под ответственность отца все же записала. Помню свою первую книжку, рассказ Л.Н.Толстого "Белолобенький". К вечеру я эту маленькую книжку всю прочел и пошел в библиотеку обменять на другую. Она очень удивилась и предложила мне рассказать о прочитанном. Я рассказал. Видимо, дедова наука пошла мне впрок, потому что отдельные эпизоды я читал по два раза. Пересказ мой понравился, но книгу мне не поменяли. Два раза за один день книги не выдают. Однако этот эпизод утвердил меня в глазах библиотекаря, и стал штатным читателем. Мне разрешалось брать даже по две книжки. Потом, в виде исключения, мне выдавали и журналы.
Вначале я иногда уходил с уроков и просиживал в библиотеке, просматривая журналы. Но потом, когда отцу пожаловались, что я пропускаю уроки, мне ограничили мое школьное время.
После того как заведующей библиотекой стала мать моего приятеля, а я уже учился в третьем или четвертом классе, мы с ним просиживали там все осенние и зимние вечера. В воскресенье мы там разве только не ночевали. Там был диван, кресла, шашки-шахматы. Когда его мать уходила на обед на 2-3 часа, то она нас запирала на замок. Началось с того, что мы согласились ремонтировать книги. Но когда мы попали в кладовку, куда складывали всю рухлядь, то там обнаружили столько интересного! Библиотека располагалась на хорах бывшей церкви, а в самой церкви открыли клуб. В куче списанных книг мы обнаружили много запрещенных книг и брошюр Троцкого, Бухарина, там сохранилась разная церковная утварь и старинные книги, писанные до революции. Все, что запретно, всегда интересует, но брошюры нас не тронули, а вот любовные романы мы читали запоем, несмотря на дореволюционый шрифт, к которому быстро привыкли. особенно нас заинтересовала толстая, хорошо иллюстрированная книга "Мужчина и женщина". Откровенные картинки с голыми обнаженными телами мужчин и женщин мы смотрели с любопытством и интересом. И так мы узнали столько всего, что ни дома, ни в школе нам не говорили. Эта тайна еще больше сжружила нас, и мы долго были в дружбе.
Летом с меня снимались домашние обязаности. К тому времени у нас отобрали наш сад и передали колхозникам. Ведь мы жили на колхозной земле, и никто из нашей семьи в колхозе не работал. Да и не только в нашей семье. В 2-х километрах от Городища построили два кирпичных завода. В 8-10 километрах от нас - завод "Красный Октябрь", чуть подальше - "Баррикады", дальше - тракторный, и наверное большая часть трудоспособных работала на этих заводах. Но жии мы в селе, которое в 10 километрах от центра города.
У нас остался маленький сад, сейчас вся любовь и надежда были брошены на него. Дед на гумне посадил 200 кустов табака, и я через день-два обязан был их полить. А это 200 ведер воды нужно принести от колодца, расположеного в 200-300 метрах от дома. Коров запрещали пасти на колхозных землях, хоть они наполовину пустовали, а это значит, я должен где-то по балкам и на речке серпом нарезать и принести два мешка травы. Да и маленький сад приходилось охранять.
Сады отобранные быстро зарастали травой, потому что колхозникам то ли не было времени за ними ухаживать, то ли они не умели или не хотели. Ведь права пословица: что даром дается, то и не ценится... Их никто не охранял, и я, вспоминая, какой был сад, очень сожалел. Дома и на лавочках по вечерам я часто слышал осуждающие разговоры. Все только и говорили, что это дело местного начальства, там наверху, конечно, не знают, что здесь творится.
Однажды я на листке из тетради написал письмо, где все это описал, и послал в Кремль товарищу Сталину. В конце я писал, что это вредительство. раньше на рынке фрукты были дешевле в несколько раз, а сейчас рабочие не могут их купить, потому что сады погибли и все дорого.
О своем письме я не сказал ни отцу, ни матери. написал, и каждый день с утра заглядывал в почтовый ящик. К тому времени я уже имел опыт, писал письма в "Пионерскую правду". Посылал рассказы и свои стих. Мне даже прислали брошюру, где советовали, как писать стихи. Я, начитавшись про японских камикадзе, однажды перерисовал из журнала торпеду, нарисовал сбоку маленькую лодку, и предложил такой способ спасения нашего моряка, который наводил бы торпеду на вражеский корабль. В ответ я получил благодарственное письмо от газеты и сообщение, что мое предложение направлено в наркомат военно-морского флота. Я с гордостью показал это письмо другу, и мы вместе стали думать, что еще предложить в газету.
Я был примерным пионером, ив школе нам твердили о справеливости нашего правительства и самого лучшего из них, Сталина. Поэтому я верил, что как только Сталин прочтет мое письмо, то наведет порядок в Городище, а меня будут благодаить все соседи, потому что вернут сады, дадут возможность пасти коров, как и прежде. Жизнь опять наладится. Справедливость восторжествует. Вот такие у меня были надежды.
рано утром, пока отец еще не ушел на работу, к нам приехал милиционер, и увел отца в НКВД. Это была страшная организация. Мы уже знали, что если кого вызывали туда, то никто не возвращался. Было ранне утро, еще не выгоняли коров, поэтому никто из наших соседей не видел, как увели моего отца, да я и сам тоже не видел, потому что спал еще.
Когда время перевалило за вторую половину дня, мама заволновалась. Отцу идти во вторую смену, а его все нет. Она уже собралась иди узнавать в милицию, и тут пришел отец. Вид у него был, как будто он выгружал соль, несколько вагонов. Рубашка и пиджак были мокрые от пота и по краям белые от соли.
Был уже вечер, он отвел меня в дедову мастерскую и спросил, что я писал Сталину? Я рассказал почти дословно. память у меня была хорошая. Он знал о моих письмах в "Пионерскую правду". Выслушав мой рассказ, он меня даже не ругал, но сказал, что только благодаря Платону Ивановичу ты видишь своего отца. Иначе сослали бы в Сибирь.
Отныне, сказал отец, никаких стихов и никаких рассказов в газету, а тем более Сталину, ты писать не будешь. Все. Так закончилась моя ранняя литературная карьера.

Сейчас, вспоминая свое детство, я вижу, какой я был невезучий. Со мной всегда что-нибудь случалось. Может, у других пацанов было не лучше, ну а я был как подопытный кролик. Может, потому что я родился в год кролика? А может, потому что, охраняя всю неделю свой маленький сад и занимаясь надоевшими поливами, сбором травы, когда мне давали в воскресенье полную свободу, я с утра, схватив горбушку хлеба, отправлялся в бассейн близ Уваровки. Там была главная, как теперь говорят, "тусовка" всех пацанов. Купались до посинения, жгли костры, пекли еще совсем молодую картошку, уворованную с какого-то огорода. Лазили по чужим садам, хотя был свой, хоть и небольшой, - но он далеко. А есть хочется. Обирали близлежащий колхозный, ранее монашеский, сад. 
Однажды, забравшись в колхозный сад, когда сторож отлучился, пацаны, беная вокруг дерева, запутали цепь охранявшей сад собаки. Пацаны рвали яблоки, стоя на земле, и клали себе за пазуху майки, а я влез на дерево, мне казалось, что там более спелые яблоки. Собака, запутавшаяся у дерева, задыхаясь, злобно лаяла, и я не слышал, как приближался сторож. Пацаны врассыпную разбежались по саду, а я в нескольких шагах от сторожа спрыгнул с дерева и полез на забор сада. Сторож выстрелил в меня из ружья, когда я уже перелезал через ограду. Я с криком перевалился через забор. Заряд угодил мне в зад, и несколько мелких дробинок впились в ногу и руку. Хорошо еще - не в лицо, и остались целыми глаза. Я корчился от боли. Когда пацаны дотащили меня до бассейна, они еле смогли стащить с меня трусы, так опух мой зад, и стаи выковыривать из тела дробинки и соль. Вскоре у меня поднялась температура, и пацаны еле дотащили меня домой.
Опять слезы матери, опять несколько дней в постели. Но проходит время, заживают болячки. Иногда остаются отметины на теле. У меня и сейчас иногда нахожу катающиеся под кожей дробины на пальце руки и на ноге, и вспоминаю детство.
В то время не было школьных лагерей, не было пионерских лагерей, и пацаны искали и находили себе развлечения, иногда и опасные для жизни. В десяилетнем ворасте почти у каждого пацана был самопал, сделанный в виде пистолета. К деревянной ручке крепился кусок трубы толщиной с карандаш. Один конец заглушался, и делалась прорезь для запальника. Если находился порох, то его засыпали в трубку, а если нет, то стащив из дома пару коробков спичек, сдирали с них селитру и засыпали. Потом забивали пыж из газеты и кусок гвоздя. таким зарядом можно было убить курицу или разбить горшок, из тех, что вывешивалина заборах хозяйки для их прожарки на солнце.
Однажды к соседям из города приехал парень старше нас и привез самопал, искусно сделанный под маузер. У наших самопалов второй конец расплющен и загнут, а у этого для красоты был залит свинцом. Но на это никто не обратил внимания. Собралась дюжина пацанов посмотреть, как самопал стреляет. Но сколько ни чиркали спичками у запальника, все было без толку. Выковыряли пыж, высыпали порох и решили зарядить спичками. Я принес коробок спичек, потом еще два, все это пошло на заряд. Кто-то принес настоящей дроби, потом зарядили еще кусками гвоздя. Все ожидали, что такой заряд пробьет доску забора. Поскольку спички были мои, то и первый выстрел должен былделать я. Приложил к запальнику спичку, чиркнул коробком, выстрела не последовало. Оказалось, что мала щель у запальника. Уже вечер. Соседский гость, что привез самопал, уехал, а меня позвали на ужин. У нас строгий порядок: где бы ты ни был, что бы ты ни делал, а на ужин все должны быть, иначе можно остаться голодным.
Я пошел ужинать, а пацаны где-то нашли напильник и пропилили побольше отверстие под запальник, и пацан из москалей выстрелил, прицелившись в приготовленную мишень на заборе. Сначал никто не понял, что случилось. Кусок свинца, которым был запаян конец трубки, размозжил пацану голову. А не позови меня бабка на ужин, я мог быть на его месте.

Сколько я себя помню, в нашей семье был, скорее всего, матриархат. Бабка была главной хранительницей очага. Все деньги, заработанные дедом, отцом, а позже и дядей, сдавали ей. Всю выручку от продажи молока и фруктов на рынке, с полным отчетом, что куплено и за что уплачено, принимала тоже бабка. Правда, если предполагалась какая-то покупка, то обсуждалась она за ужином в присутствии всей семьи. Особенно бабка блюла веру в бога. Она строго следила за тем, чтобы каждый, выходя из-за стола, обязан был перекреститься и поблагодарить бога.
Она и меня с пеленок приучала к вере в бога. Особено я любил слушать сказки, лежа на теплой печи. Каждый раз она заканчивала сказку или рассказ чудом, совершаемым с помощью бога. Любил я слушать деда, когда он читал старинную библию или такой же старинный псалтырь. Но он не только читал, но, прочтя какой-либо стих, комментировал прочитанное. бабка же всячески мне внушала, что бог все видит и все слышит, и его нельзя обмануть и перехитрить.
Я ей верил и вовсю старался, чтобы не навредить. Однажды, я был еще маленький, но уже бегал, я решил проверить, все ли видит бог. У нас в каждой комнате дома были иконы. Увидев бабкин кисет, который она всегда носила с собой, а там всегда было что-нибудь вкусное, я подумал, может что припасено и для меня. Я осторожно открыл и вытащил оттуда пряник и одну монету. Зажав это в кулаке, я схоронился под кроватью и выглянул. Увидел, что с иконы в переднем углу на меня смотрели глаза бога. Я зашел с другой стороны, и глянул из-за шкафа - на меня опять смотрели большие глаза бога. Застыдившись, я положил вытащеные вещи на место, хотя был соблазн поживиться пряником. Этот случай был первым примером воспитания честности. Позже я не вери в чудо бога, но вера в честность у меня осталась, бабкина наука заставляла верить в лучшее, не воровать, не врать, уважать других, стараться по мере возможностей помочь ближнему, и лучше дать, чем отнять.
В 4-м или 5-м классе в связи с пропагандой в школе и в журналах и книгах, я потерял веру в бога и даже в 6-м классе записался в союз воинствующих безбожников, но бабкина наука, вошедшая в мое сознание, всегда наодила подтверждение.
Я помню то время, когда наша церковь в Городище еще функционировала (она опять функционирует, стены, избитые осколками и снарядами, покрыты новым куполом, церковь видна издали, как и раньше- прим.dir_for_live). Вначале меня бабка брала в церковь, и я с восхищением слушал хор. Я даже помню, что на каких-то нотах звук как бы поднимался под купол, и я, всматриваясь в картинки, как будто видел, что нарисованные высоко под куполом ангелы парят в небе, и мне тоже хотелось подняться с ними.
Потом, когда я уже учился, и пришел к бабке во время службы за ключом и не снял шапку, ибо было холодно, бабки, увидев на груди пальто пришитую звездочку, зашикали на меня и обозвали антихристом. Дома мне еще досталось и от бабки. Позже я в церкви не был, потому что ее закрыли. Но мне нравилась сама обстановка и особенно церковное пение.
Возможно, впервые негативное чувство у меня появилось к церкви и попам в тот момент, когда старухи меня обидели в церкви во время службы, а может, под действием антирелигиозной литературы, и я сначала перестал креститься за столом, а потом отказался от нательного крестика. Потом пионерские заповеди. Все остальное время я был далек от веры в бога, но подсознательно я верил в какие-то сверхъестественные сила, которые действовали на меня...

Побег из дома

После неудачной вылазки в колхозный сад, когда я немного отлежался и мог уже сидеть на мягком месте, меня опять усадили в наш маленький сад. Даже в воскресенье я был лишен посещения бассейна. В самый разгар лета, когда все пацаны целыми днями купались в бассейне, я в одиночку коротал в саду. Несколько дней меня навещал Шурка-сосед, которого за какую-то провинность тоже наказали. У него был не родной отец, человек суровый и молчаливый, он часто наказывал Шурку ремнем, да так, что он по два дня не мог сидеть. Шурка был зол на отчима и часто убегал из дома, но когда возвращался, то его опять бил отчим, поэтому он спасался у меня.
Моя бабка увидела Шурку в нашем саду, пожаловалась его отчиму, и тот опять наказал его палкой.
К этому времени мне до чертиков надоело безвылазно охранять наш сад, так что мы сговорились собрать харчишек и махнуть на Дальний Восток воевать с самураями. Я припас адрес дяди, который в то время служил во Владивостоке, и мы стали готовиться к побегу.
Целую неделю мы таскали все съестное, что могло бы пригодиться в дороге. Картошку, узелок с пшеном, пакет с леденцами, две бутылки с водой, горшок со сметаной, даже не забыли пачку дешевых папирос. Мне курить не нравилось, а Шурка воровал табак у отчима и потягивал, за что ему перепадало драни.
Ранним летним утром, пока все еще спали, мы, нагруженные каждый тяжелыми сумками, отправились на станцию Разгуляевка, откуда решили начать свой путь. На станцию часто я один или с мамой ходил за углем. Когда кочегар чистил топку, то высыпалась часть несгоревшего угля. Мы его выбирали, и ждали, когда он остынет, набирали в сумки. Иногда за горшок молока машинист разрешал набрать угля с тендера. Зимой у нас горела маленькая буржуйка.
Я был на год младше Шурки, но, не аз побывавший на станции, расспросил, какой состав идет на восток. Дождавшись ночи, залезли в пустой товарняк. Закрыв с трудом тяжелую дверь и оставив небольшую щель, мы устроились в углу вагона, где нашли неиспачканый навозом кусок грязной соломы. В вагоне, видимо, перевозили скот, везде было сыро от мочи, кругом был свежий неубранный навоз.
Мы были рады, что удачно устроились, и нам никто не будет мешать. Было уже совсем темно, когда состав тронулся, и мы по стук колес уснули. Я ночью от вони в вагоне часто просыпался. Поезд или стоял или шел. К утру я, совсем измученный, крепко уснул.
Разбудил меня Саня, сообщив, что кто-то на последней стоянке закрыл дверь снаружи. Состав шел, голова у меня от духоты и запаха аммиака болела, и я не придал значения его словам, и опять уснул. Проснулся во второй раз, Саня спал, поезд шел, в вагоне было невмоготу жарко, аммиачный воздух распирал грудь. Хотелось пить. Одна бутылка была уже пуста, Саня успел ее опорожнить. Я отпил несколько глотков из второй, спрятал ее в своей сумке. Проснулся Саня, стал кашлять и захлебываться. Мы вместе стали пытаться открыть дверь, но она не сдвигалась.
Вагон двигался, бойко стучал на стыках и раскачивался то в одну, то в другую сторону. Еще вчера нас это радовало, а сейчас каждый стук вызывал головную боль.
В вагоне было жарко и темно, и только снизу у двери резко проходил в щель солнечный луч. Мы спешно очистили пространство у двери и прильнули к щели. Но и там не почувствовали движения воздуха. Поезд остановился, видимо, на каком-то полустанке, мы пробовали кричать, но наш последний вагон, видимо, был недосягаем для слуха. Вагон долго стоял на этом полустанке, и ни одна душа не прошла мимо него, как мы ни прислушивались. Ни звука шагов, ни лая собак - ничто не нарушало ночной тишины. Мы громко разговаривали и пели в надежде привлечь чье-либо внимание.
К утру была выпита последняя вода, съедена сметана. У нас было еще много продуктов, но есть не хотелось. Хотелось пить. Духота немного спала. Поезд медленно тронулся. У нас появилась надежда, что нас откроют на большой станции, и мы сможем из тендера набрать воды. Сане уже расхотелось ехать на Дальний Восток. Мне тоже, но я крепился, успокаивая его и себя.
Измученные бессонной ночью, мы уснули. Проснулись, когда наш поезд стоял. Сквозь щели пробилось солнце и осветило тот угол, где лежали наши сумки, полные продуктов. Сане даже не хотелось курить. Губы потрескались, а язык стал шершавый и царапал нёбо. Хотелось только пить.
День кончался, но за стенками вагона не было слышно ни звука. Время шло, мы сначала напрягали слух, надеясь услышать что-то. Где-то далеко мычала корова, лаяли собаки, но у нас уже не было голоса кричать. Мы потеряли чувство времени и часто были в забытьи. Очнувшись, тупо смотрели друг на друга, и опять падали в полудреме.
Кто знает, сколько времени прошло после нашего прибытия, может, на последнюю стоянку, когда я услышал голос Сани. Он не кричал даже, а как-то по-детски укал.
Послышался шум откидывающейся дверной защелки, дверь сдвинулась и в вагон влез молодой мужчина. Мы оба лежали и плакали. Когда он вытащил нас из вагона, мы так обессилели, что не могли даже стоять, и потрескавшимися губами произносили только одно: пить, пить, пить...
Мужчина или парень вытащил наши сумки из вагона, женщина взяла бутылки и пустой горшок. Ее долго не было, потом она принесла воды. Мы пили и не могли напиться. Потом приехал милиционер, нас усадили на подводе и сложили наши сумки. Так мы попали в милицейский участок.
Там мы узнали, что наш вагон поставили в тупик или отстойник, где он ожидал ремонта. Молодая пара случайно бродила в поле и шла вдоль ж/д линии, и услышали детский плач. Так мы были обнаружены близ Саратова.
Потом нас посадили в пассажирский поезд и привезли в Сталинград под присмотром проводника. Он нас сдал в детский приемник, откуда забрал нас мой отец. За период нашего путешествия обратно мы немного окрепли. Продукты у нас были, а чай нам приносил со станции проводник. Каждый раз, как он отлучался, он закрывал нас в своем купе.
Дома со мной поступили по-божески. Дорогой я много выслушал от отца. Я понимал, что было дома, когда утром меня не оказалось. Хорошо еще, что я оставил записку на постели. Там я написал, что мы с Саней поехали бить самураев.
Отец по дороге мне сказал, что мать все время плакала. Дома все тебя осуждают, и тебе придется перед всеми каяться. Я всю дорогу, пока мы шли из города, обдумывал, что я скажу своим в свое оправдание. Но как только я появился во дворе, мама схватила меня, и плача стала обнимать и целовать. Бабка негромко ругала и тоже утирала слезы фартуком, и только дед хмуро смотрел в упор на меня, а я только отводил глаза.
Саньке, моему соседу, досталось солонее, и он долго не выходил за ворота своего дома.

Лето продолжается

Следующим утром я, позавтракав, сам напросился идти в сад. Я не отказывался ни от одной работы. Поливал, таскал из балок траву, старался хорошо выполнять все поруения, но неприятные случаи как будто подстерегали меня. И случаются они там, где их не ожидаешь. Этой же осенью со мной произошел случай, который оставил очень заметный след в моей памяти.
У нас была корова, отец работал уже на силикатном заводе, а дед каждую осень брал меня на покос. Мы не состояли в колхозе и договаривались с местным лесником, который давал право обкашивать в балках траву на сено. Дед косил, а я сгребал и копнил сено. Косили с половины (как я понимаю, половину отдавали леснику - прим.dir_for_live), а так как балки тянулись на километры, то и выбирали небольшими участками, каждый раз все дальше уходя от реки Рычихи.
В этот раз косили в 10 Вершине, а воду брали в Рычихе, а место это в нескольких километрах от Рычихи. Мы там и ночевали под деревьями. Я очень любил это время. Правда, донимала мошкара. Работали в одежде, но лицо не защищено, и к вечеру на ток приходили опухшие.
В прошлом году за водой я ходил один, а в этот раз нашим соседом по покосу оказался Хабаров, пацан моих лет. В этот раз мы стали косить с дальней делянки, и одному тяжело былонести два ведра воды, и я уговорил пойти со мной Николая. У него была одна рука сухая, и он с неохотой согласился пойти со мной на Рычиху. Я же пошел с удовольствием, потому что там можно искупаться в озере, называемом Бездонным.
Мы набрали воды из ручейка, который впадал в озеро, и решили искупаться. С одной стороны вдоль озера был луг, а с другой стороны росли высокие липы, с которых мы прыгали в воду. Самое высокое дерево, которое мы облюбовали, имело три яруса веток, примерно 2, 4 и 6 метров от воды.
Я предложил Николаю прыгнуть, но он, лежа на траве, не захотел даже купаться. Я влез на самый большой сук в 6 метрах над водой, и прыгнул. Я видел, что вода была мутная, но не знал, что недавно прошли дожди и в верховьях смыло распаханные склоны балок и намыло ила в озеро. Мои руки вошли в илистую жижу, и все тело оказалось в рыхлом иле, и чем больше я старался выкарабкаться и освободить руки, тем сильнее меня засасывало все глубже. Николай увидел, как мои ноги, бултыхаясь, все глубже уходят в воду, и вокруг - взбаламученная вода. Поверх воды бултыхались только пятки, тело вертикально ушло в ил. Я старался как-то вывернуться, но плотность ила была уже большая, ил лез мне в рот и ноздри.
Николай влез на самую нижнюю ветку у самой воды и начал тянуть меня за ногу. Ветка наклонилась и ушла в воду, но его рывок помог мне изогнуться, и в почти бессознательном состоянии я принял горизонтальное положение. Таким он подтянул меня к берегу и с трудом вытащил из озера. Он догадался перевернуть меня на живот и положить на склоне головой вниз. Из меня полез ил изо рта. Потом я стал откашливаться, и все время илом.
На стоянке стали беспокоиться нашим долгим отсутствием, и послали женщину, чтобы узнать: что же случилось? Когда она пришла, я уже часа три лежал на траве и не мог отойти. Из меня все еще выплевывался ил, и была такая слабость, что не хотелось подниматься с травы.
Женщина взяла ведро с водой и ушла, а я еще не менее часа отходил от такого потрясения. Только сейчас до меня дошло, что если бы не Николай, то меня бы засосало в илистом грунте, и никто бы меня не нашел. А может быть, я бы и не стал прыгать с самой высокой ветки, будь я один, а если бы прыгнул с еньшей высоты, то меня бы и не засосало.
Когда мы приплелись на стоянку, женщина, я не помню ее имени, уже рассказала о происшествии, и на меня все смотрели с осуждением. Только после этого меня одного уже за водой не посылали. Да я и сам не хотел один идти, вдвоем было веселее.
Когда окончился сенокос, а косили мы недели три, дома дед ничего не рассказал нашим, но, как говорят, шила в мешке не утаишь. Рассказал, видимо, Николай. Так я прослыл неудачником.

Осень, зима, весна.

Осень - самая прекрасная пора для меня. Меня освобождают от охраны сада, закончены поливочные работы, начинается школьная пора. Если бы в это время можно было купаться, то я был бы очень счастливым человеком. По гороскопу я - рыба, и просто умираю без воды.
Вечера в это время у нас теплые, и мы, пацаны, ищем где-нибудь уединенное место и рассказываем сказки. Я, начитавшись разных книг, мог до самого утра рассказывать придуманные мною небылицы. Тут идет в ход все: колдуны, ведьмы, лешие, великаны и лилипуты, разбойники и другое, что хватает за душу. Бывало, малыши боялись идти домой, наслушавшись про разные страхи. Да и не только малышня, приходили послушать и ребята постарше. Я, конечно, не говорил, что многое сам придумал. Говорил, что читал. Мне верили.
Как только пошли дожди, я целыми днями был в библиотеке. В Городище была неплохая библиотека. Зав.библиотекой поощряла такое место- или времяпроведение. Я часто был с ее сыном. Он тоже увлекался чтением, а вдвоем было веселее. Там еще стоял хороший по тем временам радиоприемник, и мы часто слушали радиопередачи из театра.
С наступлением зимы мы осваивали каток на речках и горы для лыжного спорта (сегодня трудно верится, что зимы в тех местах были снежные и морозные, теперь бывает всю зиму видно черную землю - прим.dir_for_live). Мне, наверное, в семилетнем возрасте подарили коньки-снегурки с ботинками. Ботинки я сносил так, а снегурки приспособил на валенки и на них катался. Лыжи мне мастерил дед.
День у меня обычно делился на две или три части. С утра, кое-как позватракав, потому что вставал поздно, я одевался и шел на речку. На реке теплые ключевые воды, промыв лед, разливались все шире и шире по льду. Вода потом замерзала, и получался каток с идеальным зеркалом, разлившийся и застывший на несколько километров вниз по речке. Бывает, если попутный ветер, то разогнавшись посильнее и раскрыв пальто как парус, можно проехать километр и больше вниз по реке. Иногда на естественном катке мы могли доехать на коньках до самой Волги. Поэтому мы знали речку Мокрая Мечетка как свои пять пальцев. Катались, забывая про обед. Правда, моя бабка разрешала с утра взять с собой краюху хлеба. К этому времени хлеба было достаточно, тем более бабка сама пекла в печке свой хлеб. Хлеб был ржаной, очень вкусный.
Вечером часто пацаны собирались у моста и катались с горы под мост и на лед реки. Иногда привязывались друг к другу пять и более санок и катились. Кто-нибудь нарочно переваливал санки, и получалась куча-мала. Не обходилось без ушибов и шишек, хуже было, если приходили домой с оторванным рукавом или полой пальто.
Если лето было длинным-длинным, то зима была очень короткой. Не успеешь привыкнуть к беззаботной жизни с каждодневным общением с пацанами, как наступала весна. А это проблема с одеждой и особенно с обувью. Валенки - это была моя самая любимая обувь. Дед два-три раза за зиму подшивал мои огромные валенки. Резиновых сапог тогда не было, а в ботиночках не очень-то разбежишься по лужам. Да и по снегу тоже. Снег становится рыхлым, под ним - вода. Вмиг приходишь сырой, да еще и нагоняй получишь от бабки. Вот и сидишь дома после школы, или прямо из школы бегу в библиотеку, или в пионерскую комнату. Все пацаны ждут каникул в школе, чтобы окунуться в беззаботное детство, а у меня начинается трудовой семестр.
Дед готовит инвентарь для садовых и огородных работ. С утра, позавтракав, приступаем к земляным работам. Раньше дед мастерил мне копательный и собирательный инструмент по моему возрасту, сейчас я копаю, пропалываю и таскаю воду общим инструментом. Сначала лопатами копаем в саду, потом во дворе, потом, как немного подсохнет, копаем на гумне. Если отец договорится вспахать бахчу, то на нашу долю выпадает задача граблями, вручную, разбив комья, разгрести весь участок, этим сохранить влагу. Иначе никаких бахчей не получится. Потом бъем лунки и сажаем арбузы, дыни или тыквы. В зависимости от того, как высохла земля, в каждую лунку льют воду. Если земля еще влажная, то кружку, если сухая - то ведро. Воду приходится или носить вручную на коромыслах, порой за километр и далее, или возить в бочке на тележке. На этом делается небольшая передышка, потом - прополка, и так все лето.
Когда начинают созревать в саду фрукты, я переселяюсь в сад караульщиком. Но с меня не снимаются обязанности полива (и принести два мешка травы). За это я от бабки получаю деньги в кино. Новые фильмы тогда показывали нечасто, потому иногда обманываю бабку, говоря, что этот фильм еще не видел. Поэтому я каждый фильм смотрел иногда по несколько раз.
В этом год я с удовольствием взялся за охрану сада, потому что родители разрешили взять на воспитание маленького скобчика. Кто-то разорил гнездо скобца, мне принесли маленького, еще голнького птенца. Бабка была против, она считала, что накажет бог. Но отец решил, что он больше привяжет меня к саду, и разрешил взять.
Пока он был маленький, я занимался с ним в саду. Я сам сделал для него маленькую клетку, в которой он был ночью, а днем я возился с ним в саду. Пацаны с нашей улицы тащили все мясное: удавленную курицу (может, сами и удавили), пойманного мышонка, ящерку... Я у бабки иногда стащу кусочек мяса, приготовленного для супа. Все шло для скобчика. Он охотно принимал любую пищу. Я приучал его идти на мой голос, показывая кусочек мяса, и он со всех ног скакал на мой зов.
Вскоре он уже мог понемногу летать. У меня были помощники и советчики. Предлагали подрезать крылья, но мне было жаль это делать. Вскоре наш садик оказался мал для обучения скобчика летать, и я с друзьями решил пойти на поле к кладбищу и там потренироваться. Запасшись кусочками мяса, мы пошли к кладбищу. Приятель отошел на некоторое расстояние, подбросил скобца вверх, а я на вытянутой руке держал кусочек мяса и звал его: скоб-скоб. Я знал, что он еще плохо летает, и знал, что через сотню шагов он сядет. Но скобец полетел в конец кладбища и сел на крест. Мы втроем кинулись к кресту, но он, видимо, испугался, спрыгнул с креста, и прыгая провалился в дыру могилы. Когда мы подошли, то поняли, что он свалился в татарскую могилу. Я знал и видел, как татары хоронят своих умерших. Они выкапывают яму глубиной метра полтора, сажают покойника и рядом кладут что-то съестное и чарку с водкой. Потом яму накрывают досками и сверху засыпают землей.
Кто знает, то ли собаки, то ли лисицы прокопали сбоку могилы дыру. Я заглянул в могилу, оттуда смрадно дыхнуло, но мне показалось, что мой скобец сидит рядом. Пацаны решили: если скобец рядом, то они подержат меня за ноги, а я возьму скобца. И как скажу, они меня за ноги и вытащат.
Я протиснулся в отверстие, пацаны потихоньку меня отпускали. Оказалось, что я уже достал до пола и начал рукой искать птицу. Своим телом я закрыл отверстие и ничего не видел. Под рукой мне попался круглый липкий предмет, а в углу засверкали два зловещих огонька. Я вскрикнул, пацаны испугались и бросили меня держать, и я свалился в могилу и потерял сознание.

Пацаны решили, что меня утащил мертвец, и еле живые от страха убежали домой, ничего не сказав ни своим, ни моим родителям.
Когда я очнулся, то долго не мог соообразить, где я нахожусь. С трудом повернув голову, я увидел в отверстии вверху кусочек неба. Было пусто в голове и во всем теле. Подгял одну руку, вторая онемела и не поднималась. Я уже вспомнил, где я, но не испугался. Больше меня пугало, что не поднимается рука,и я не могу вылезти из могилы. Я стал подниматься, но и нога не сгибалась и онемела.С большим трудом, на одной ноге я поднялся и сначала в отверстие просунул голову,потом руку и плечи. Я долго не мог рукой дотянуться до соседней оградки, и когда я за нее уцепился, то потихоньку стал себя вытаскивать.
После всего перенесенного в могиле я уже на воле, лежа на земле, впал в полузабытье. Немного полежа и стал массировать свою ногу. Потом с трудом поднялся и хромая тихо поплелся домой. Было, видимо, очень поздно,даже у нас на лавочке, где до полуночи сидели старики, никого не было. Я спал в сарае и часто с пацанами задерживался на улице до полуночи, поэтому никто не видел,когда я пришел. Утром у меня болело все тело, не только рука и нога. Но я ушел в свой сад, где и отлеживался.
На другой день вечером,увмдев меня, все пацаны шарахались как от зачумленного. Они решили, что меня утащил мертвец, и ждали, что он и за ними придет. Потом они рассказали своим родителям, и уже от них о происшедшем узнали мои. Они со страхом смотрели на меня и вспоминали, что бабка предрекала божью кару за то, что я мучаю невинную птицу. Зато я приобрел популярность среди пацанов и врал, что общался с мертвецом, был у него в гостях. Они верили.
Задумываясь об этапах своей жизни, о моем детсвом возрасте, в воспоминаниях моих получается, что летние периоды, несмотря на теплое и солнечное время, в моих впечатлениях остались серыми и малозапоминающимися. К тому же часто со мной что-нибудь случалось. Вспоминая зимние развлечения, будь это в морозные или пасмурные теплые дни, впечатления остались ясные и радостные. К тому же и неприятных случаев в зимнее время было намного меньше. раз ногу сломал, второй - чуть не убило током, еще немцы чуть в Германию не забрали, тогда же прошелся по минному полю. Остальное случалось только летом. И не только в детсвом возрасте.Чуть не утонул в Волге - ногу судорогой свело. Нырнул с плота и запутался в увязочной проволоке. Несколько километров висел под вагоном в полуметре от рельс на парашютной стропе, чуть не погиб в аварии на КССМ,чуть не отрезали легкое, чуть не потерял ногу - несчастные случаи преследовали меня всю жизнь.
Я сейчас понимаю и сочувствую пацанам, которые в каникулы,да и не только в каникулы слоняются по двору, не находя себе дела. В наших многоэтажках, имея покупные игрушки, аудио- и видеоаппаратуру, они не могут как-то реализовть себя. Они незнают, с кем или перед кем они смогут показать свое неравенство, похвастаться силой и ловкостью. Они хоть и в одном доме, их хоть и много, но они разобщены друг с другом. Отсюда и хмурый вид и общая неудовлетворенность. Им уже хочется, чтобы скорее закончилось детство и наступила взрослая жизнь. Их тянет покурить, выпить. понюхать клей, уколоться...
Вспоминая свое детство, никак не могу забыть бабкин ржаной кислый, но вкусный хлеб с гладкой поджаристой хрустящей корочко, прихваченной морозцем. Никогда после не пробовал такого хлеба.
Прикрутив к валенкам с помощью сыромятных ремней свои снегурки, я их вытаскивал в чулан на мороз. Как только валенки нахолодают, я брызгаю на них водой до появления корки льда и оставляю на морозе. Теперь мне не страшно, если моя нога провалится в прорубь. валенок останется непромокаем.
С утра на речке много ребятишек. У меня снегурки, но не все имеют их. Многие катаются просто на валенках. У других дощечки вместо коньков с лезвием из проволоки. Тут и деревянные санки и корытца из намороженыз коровьих ляпухов.
Особое раздолье для нас, владельцев коньков. Речка, намораживая все новые и новые слои льда, к середине зимы вышла из своего русла, и лед повсюду, в садах между деревьев, катайся, где хочешь. В некоторых местах незамерзщий слой воды парит надо льдом, и был особый шик на скорости проскочить этот участок, разбрызгивая воду. При сильном морозе вода налипает на коньки и валенки, замерзает, и ты уже не на коньках, а на ледышках. Приходится снимать по очереди валенки и обкалывать лед. Если не обколешь, то на ледышках кататься нельзя - тяжео и скользко.
Не беда, если провалишься в промоину ниже колена: валенки, примороженные за ночь, не пропустят воду. Если выше, то снимешь валенок, выльешь воду и не спешишь домой. ПрвадаЮ иногда простужаешься. Но у меня эо быстро проходило. Как я позже узнал, бабка в мои чулки насыпала горчицы. Я замечал, если я намочу ноги или они у меня вспотели, то не мерзнут, а начинают гореть, как на углях. Поэтому я зимой редко простужался. Это было сильнодействующим лекарством.
В 5 или 6 классе мне подарили дутые коньки. Это было верхом моих мечтаний. Они только появились, и нас было всего несколько человек - таких счастливчиков. Какие фигуры мы выделывали!
Когда выпадал большой снег, а это ыло нечасто, мы всей гурьбой выходили на лед для расчистки. Участвовали все, от мальцов до старшеклассников. Каток оставляли днем малышам, а сами по свежему снегу становились на лыжи. Основным местом сбора был бугор за кладбищем. Там мы были целыми днями. Предварительно уплотняли лыжню. Уклон был длинный, больше километра, и мы разгоняли скорость такую, что ветром резало глаза. На этом уклоне, ближе к речке, мы строили трамплины, подпрыгнув в воздух летели больше десяти метров.
Одно было неудобство: над речкой был обрыв, и если не справишься с управлением, можно свалиться с обрыва в речку. Еще хуже бывает, если поверх льда - вода. Тогда вся одежда стоит колом, а до дома еще нужно добраться за 3-4 километра. Дома обязательно влетит по первое число. Бабка обязательно отругает и заставит выпить горячего чая с медом или малиновым вареньем, и уложит в постель, накрыв одеялом, и навалит сверху разной одежды, чтобы пропотел хорошо.
Магазинные лыжи для меня были долго просто несбыточной мечтой. Да и не только у меня. Первые лыжи мне смастерил дед, когда я учился в 1 или 2 классе. Потом позже он делал мне лыж, мало чем отличающиеся от магазинных. Он летом заготавлива болванки для лыж, сушил, потом в печке распаривал. У него была своя технология. Гнул в распорах и снова сушил. Получались похожие на покупные лыжи, но гораздо гибче, хоть и менее устойчивые, но я к ним приноравливался. Только перед войной в школе создали лыжную секцию, и мне выдали настоящие фабричные лыжи.

Учеба в школе проходила без затрудрнений. Не хватало учебников, и их выдавали один на 8-10 человек. Но я ими почти не пользовался. У меня была неплохая память, и к тому же я много читал художественной литературы и разных журналов. Много рассказывал пацанам из прочитанного и сочинял сам, поэтому для меня услышанного на уроке вполне хватало, чтобы запомнить и рассказать.
Нужно признать, что нас в школе рано приучали к труду. Со второго класса два раза в неделю мы работали в мастерской на уроке труда. Девчонки вязали и шили. Мы постигали плотничье, столярное и слесарное мастерство. Здесь у меня тоже не было проблем. Многие в руках молотка не держали, а я в дедовой мастерской это искусство познал очень рано. Как только я встал на ноги, дед разрешил мне пользоваться любым инструментом. Его девиз был такой: ты должен все уметь. Это всегда пригодится. Пользуйся любым инструментом, но не теряй и не ломай. Кстати, если я сильно затуплял топор или долото, то он заставлял крутить точило, и я часами его крутил, пока оно не выводило все зазубрины, сделанные мной. После я уже сам старался, чтобы инструменты сильно не портить и не тупить.
Конечно, у него был свой личный инструмент, хорошо подогнанный по руке и хорошо заточенный, который он никому, даже моему отцу, не давал. А это просто был расхожий инструмент. Дед инструменты свои любил и имим очень дорожил. Он иногда часами ходил по лесу в балке, подбирая лесину для инструмента. Потом сушил, часами его строгал, потом на костре обжигал и снова строгал.
На занятиях труда учитель, старый мастеровой, улекательно рассказывал нам о том, как в старину без единого гвоздя возводили прекрасные здания, умели подгонять бруски друг к другу. У него было много иллюстраций. Все было интересно, и нам нравилось слушать его рассказы. Большинству нравилось и работать с деревом. Когда он уходил куда-то, то оставлял меня за себя, и я был горд доверием. Многие приходили в мастерскую и после занятий.
Потом мы узнали, что учитель страдает запоями. Иногда всю неделю у нас отменяли занятия. Он жил в этой же мастерской и хоронился в кладовке, маленькой клетушке. В это время он никому не показывался, и только старенькая уборщица имела доступ к нему.
Не повезло нам и с учителем музыки. Помню, на занятия он приходил со скрипкой, инструментом для нас малознакомым. А как он играл! Даже самые непоседы сидели, затаив дыхание. Сухонький старичок с аккуратной бородкой, казалось, откуда только он берет силы, создавая душещипательную мелодию. Потом он знакомил класс с нотами, потом определял всех на слух. Из класса больше половины музыкального слуха не имели. Пока он создавал хор, многие перестали ходить на занятия. Потом он запил. Ладно, запил, так и сидел бы где-нибудь, чтобы его не видели... Но он стал ходить по домам учеников, где просил, чтобы его угостили водкой. На этом и закончились музыкальные занятия в классах. А как хорошо начиналось... За него вступились было родители, но бесполезно.
Экзамены до войны проводили с четвертого класса, и по всем предметам. Несмотря на то, что я весь год не пользовался учебниками, так как их было мало, и их обычно выдавали девочкам, которые были аккуратнее, но экзамены я сдавал легко, и не было случая, чтобы я не сдал или ходил на осеннюю переэкзаменовку.
Я понемногу увлекся собственными сочинениями и сочинял стихи. Да и кто в таком возрасте не сочиняет? Отец давно запретил мне отсылать в "Пионерскую правду" свою писанину, и мы с Колей Хабаровым изощрялись в эпиграммах. И надо же мне было сочинить эпиграмму на учителя русского языка! Он действительно был какой-то нескладный: высокий и тонкий, да еще к тому же и хромой. Его мать была завучем, жили они в домике на школьном дворе. После каждого урока он ходил домой и всегда или жевал или ковырял палочкой в зубах, которые у него выпирали наружу. У меня получилась не смешная, а скорее злая эпиграмма. Я дал Кольке почитать, он - другому, и почти весь класс прочитал. Дошло до преподавателя, он вычислил меня по почерку, и пошло, поехало. Каждый диктант или изложение я получал отметку "плохо" или "очень плохо", "пиши ровнее", "не залезай на поля" и т.д.
После таких отметок мне не хотелось идти домой. С его уроков я сбегал в библиотеку или в пионерскую комнату. Вызывали в школу отца. Он меня расспросил дома с пристрастием, и я ему рассказал суть конфликта. Отец в этот же день сходил к завучу, матери учителя. Больше он меня не притеснял. Кстати, во время учебного года его взяли в армию, и к нам назначили другого учителя. Этот тоже был неказист на вид. Небольшого роста, он тоже прихрамывал - как оказалось, получил ранение на Финском фронте. Но этот был совсем другой случай. Он не надоедал нам диктантами и изложениями, совершенно не обращал внимания на почерк, наклон букв и нажим пера, но зато знал наизусть Пушкина. А как он читал Маяковского! ... Часто мы с замиранием слушали весь урок, звенел звонок, а мы сидели, не шелохнувшись, и только учитель другого предмета заставлял его закончить, а мы продолжали быть во власти его рассказа или чтения...
Если бы он пришел к нам раньше, то мы литературу воспринимали бы по-другому.