Преп. Сергий / К началу

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

Иван Безуглов

Воспоминания сталинградца.

[<назад] [содержание] [вперед>]

Детство

Родился я в селе Городище, где родились мой отец, дед и прадед по отцовской линии (Городище сегодня - фактически пригород Волгограда, наподобие Одинцово и Москвы - прим.[info]dir_for_live). Родился я недоношенным и слабым. Несколько месяцев меня держали в печурке над печкой в коробке, обложенной ватой, так как я все время замерзал. Обычно в этой печурке сушили валенки. Так как считали, что я не жилец на этом свете, то и отношение ко мне было таким. Но я как-то ухитрился выжить, хоть был, как говорили, кожа да кости. После того как у меня ровно через год появился братишка Лёня, меня передали на попечение бабки Марии Андреевны (Иван, автор воспоминаний, стал старшим из целого клана Безугловых. До взрослого возраста дожили два брата и три сестры - прим.[info]dir_for_live). Потом за мной ухаживала няня, девочка лет двенадцати. До трех лет я не ходил и у меня не было зубов. Считали, что у меня поврежден позвоночник, поэтому мне соорудили гипсовый корсет. По полу я передвигался лежа, ползком, опираясь руками. Я нормально разговаривал, но был худой, как щепка, потому что еда не приносила мне пользы. Мама два-три раза в год сначала возила меня нателеге в город, но поскольку я не выносил тряски и даже падал в обморок, то она сталаносить меня в городскую больницу на руках. В Городище тогда не было больницы, а был фельдшерский пункт. Я помню, как мне хотелось сладкого, я упрашивал бабушку пожевать мне пряник, но не мог проглотить жеванное и выплевываал все. Помню, как мне хотелось самому ходить: я все понимал, выговаривал все буквы в словах, со всеми разговаривал, но был прикован к тележке на четырех колесиках.
Однажды весной мама несла меня из городской больницы и села отдохнуть, усадив меня на кусок одеяла. Мимо проходил какой-то старик. Увидев меня, он стал расспрашивать маму о моей болезни. Он пообещал меня вылечить в течение двух месяцев при условии, что все это время он будет жить у нас.
За два месяца, путем растирания приготовленными им же мазями, массажами и ваннами, он поднял меня на ноги. В четыре года я догнал ростом своих сверстников...
Удивительно, но я отлично помню этого старика, который был похож на лешего с картинки, висевшей у нас в коридоре. Я даже помню, какае у меня были палочки-ноги, и когда старик меня голого опускал первый раз в корыто с горячей водой и травой, то вся семья столпилась рядом, и хотя от корыта шел пар, я не чувствовал ни тепла ни каких-либо ощущений. Когда перве дни он растирал меня мазями, я тоже не чувствовал боли. Может, в то время я состоял из кожи и костей? Только позже я вдруг почувствовал, что мне очень больно, и старик, вместо того, чтобы успокоить меня, вдруг очень громко рассмеялся, и я увидел слезы в его глазах. С этого дня для меня его растирания превратились в истинное мучение. Я кричал, я не давался, а он только посмеивался и еще больше делал мне больно. Моя бабка, видевшая, как я корчусь в руках старика, хотела вступиться, но старик так на нее крикнул, что она больше не подходила.
Постепенно я или стал привыкать к боли, или у меня стало меньше болеть тело во время его процедур, но я стал просить есть и пробовал становиться на ноги. Наконец, старик сказал, что он сделал все, и как внезапно появился, так же внезапно исчез. Утром бабка пошла выгонять корову, а в кородоре, где спал старик, его уже не было. Я к этому времени ползал на четвереньках и мог стоять, держась за табуретку. У меня появился волчий аппетит, и я пошел на поправку. Еще через пару месяцев меня было не узнать.

Из рассказов деда я знал, что его отца, Кузьму Романовича, его отец Роман Ильич привез еще маленьким откуда-то из Подмосковья, куда семья была сослана из Запорожья. Возможно, пой прапрадед был из запорожских казаков, которых разогнала Екатерина Вторая. Они обосновались в Городище, построили дом, имели надел земли.
Прадед Кузьма Романович был человеком необыкновенной силы. Мой дед Матвей Кузьмия расказывал, что он ударом кулака валил любого быка. На кулачных боях, какие тогда были ежегодно, его даже не допускали, ибо после его ударов крепкие мужики долго не могли очухаться. Тогда село делилось на хохлов и москалей, а мы жили на закутке посередние, и ни к хохлам ни к москалям не относились. Поэтому на кулачных боях к нам приходили за помощью те, кто терпел поражение. Начинали же кулачные бои всегда малыши...
Мой дед Матвей Кузьмич тоже был сильный человек. Внешне он не выделялся. Выше среднего роста, с аккуратной бородкой, всегда в чистой белой сорочке. Он был немногословен, медлителен в движениях. Этим был непохож на других членов его бригады плотников, старостой которых он был на моей памяти.
Рассказывали, когда он еще был единоличником, а после посевной работал на извозе, то на спор сам взял три мешка на барже. Два под руки и один зубами, снес с баржи по хлипким мосткам и уложил на телегу, стоящую на берегу.
Уже на моей памяти в нашем доме обычно обмывали аванс или конечную получку за проделаную работу. Подвыпившие мужики заспорили, кто из них сильнее. Мой дед сорвал прибитую к двери подкову и дал им разогнуть руками. Каэжый из бригады пытался разогнуть. Они пыхтели с покрасневшими от натуги лицами, но никому это не удавалось. Мой дед взял подкову, опер ее о колено - и разогнул. Все смотрели на него с удивлением, и, кажется, со страхом. Он, видимо, никогда не показывал там свою силу. Потом так же спокойно, кажется без большого напряжения, согнул ее и даже сильнее, чем она была согнута. Потом взял молоток и прибил ее на то же самое место. Так подкова и висела до той поры, пока в войну не сгорел наш дом. Я гордился своим дедом и показывал его своим друзьям.
Бабка Мария Андреевна была маленькая и сухонькая старушка. Она была не в пример деду очень подвижной. Кажется, она не ходила, а летала. И впрямь я долго так думал. Длинные ее юбки, а порой их было несколько, скрывали ее ноги. Я, не видя движения ее ног, думал, что она действительно летает, так быстро она передвигалась, как в доме, так и по двору. Ее можно было почти одновременно видеть и дома, и на кухне, и во дворе. Она была хохлушка, и часто в ее разговоре можно было слышать хохлацкие слова. Со своими сестрами, которые по воскресеньям приходили к нам, она вообще разговаривала по-хохляцки.
У них было три сына. Старший был цыган. Когда бабушка родила первенца, он был мертв. Дед был на покосе и не знал ничего об этом. Бабка очень плакала, сидя в саду, где, видимо, она и родила. По дорожке шла цыганка с ребенком. Увидев бабку, и узнав в чем дело, она отдала ей своего родившегося сына, которого хотела кому-нибудь подбросить. Никто об этом не знал, пока он не вырос (и как узнать, когда, говорят, прабабка была таборной цыганкой, и все парни росли чернявыми и кудрявыми - прим.[info]dir_for_live). Кажется, бабка созналась только после его женитьбы. Он много доставлял огорчений как своим, так и соседям. Цыганская кровь бурлила. Его за воровство и избивали до полусмерти. Да и погиб он по глупости. Его забрали в гражданскую войну в Красную Армию, но он сбежал. Его посадили и он сидел в тюрьме. В то время был голод. Носил ему еду мой отец, в то время еще пацаном. Тиф свалил всю семью, а когда через полмесяца отец принес старшему брату передачку, ему сообщили, что брат умер от голода. Младший сын Федор Матвеевич в то время был совсем мальцом. Он тоже, как и вся семья, переболел тифом.
Мой дед по матери погиб в гражданскую войну, замерз в товарном вагоне, когда его раненого отпустили домой. Бабка Пелагея была высокой и красивой, с длинными черными волосами, которые я любил перебирать, бывая у нее в гостях. Ее большой дом в Орловке пережил все войны. Я любил бывать в этом всегда холодном доме. По словам бабки Пелагеи, моя прабабка была украдена моим прадедом из цыганского табора. Был погоня, прадед был ранен в ногу. Его отец не простил ему женитьбы на цыганке и лищил его наследства. Но прадед был сильный человек, построил свой дом и счастливо прожил со своей женой-цыганкой.
В моей бабке было что-то цыганское. Смуглое лицо, тембр и низкий голос. Когда она даже просто разговаривала, то казалось, что она на что-то сердится. Со мной она была очень ласкова, и когда она меня ласкала, гладя по голове, я чувствовал какое-то ласковое умиротворение.
Ее сын, дядя Ваня, наоборот был до удивления рыжим. Рыжие были волосы на голове, на руках, рыжие веснушки... Он погиб на войне.
Я родился в 1927 году и захватил то время, когда мой дед был единоличным и зажиточным крестьянином. У него была лошадь, пара быков и три коровы. У нас был большой двор с разными постройками, свое гумно, где обмолачивали снопы. Дед купил сенокосилку, машину по тем временам, и веялку. Правда, этим он так и не воспользовался - началась коллективизация. как только создался колхоз, дед отвел на колхозный двор всю живность, оставив себе только одну корову. Сам в колхоз не пошел. Его не раскулачили благодаря тому, что мой отец работал на "Красном Октябре" обрубщиком металла. Сам же дед ушел в бригаду плотников, в которой он работал после посевной и зимой.
Наш обширный двор был застроен хлевами для скотины, свиней, птиц. Тут же стояли стога с соломой и сеном. Все постройки были изготовлены из подручных материалов. Заранее плели плетни, потом они ставились вместо стен, обмазывалсиь глиной, перемешанной с рубленой соломой, накрывались также плетнями или жердями, и перекрывались соломой. Большая часть двора была накрыта. Правда, кухня, мастерская и амбары были деревяные.
В то время я, видимо, был совсем маленьким. Помню, няня меня выносила на крыльцо, и я радовался, как и все, дружной работе всех. После работы на дворе составляли столы и ставили водку и закуску. А потом до поздней ночи пели песни.

Многое осталось в моей памяти такого, что после аварии на комбинате я рассказывал своим родителям, так они с трудом вспоминали, и не верили, что я это помню. ак можно запомнить в полутора- и двухлетнем возрасте, причем с такими подробностями. Через год после меня родился братишка Леня, и я помню, как он упал с лавки и головой открыл дверцу печки и спалил себе волосы... А ему было в то время меньше полугода. В восемь месяцев он повалил на себя самопряху и запутался в нитках и чуть не задохнулся, засовывая их в рот. И многое другое помнится...
Может, это я помню, потому что братик Леня ползал по полу, а я, старший брат, не мог? Может, я в то время уже ему завидовал? К четырем годам я уже вовсю бегал и видимо старался нагнать упущенное во время болезни.
Мне хорошо помнится время, как я с дедом ездил в поле за соломой. Отец в то время работал на заводе "Красный Октябрь", и все заботы легли на плечи деда. Поле было далеко от дома. Мы с дедом усаживались на клочке сена, уложеном на большой телеге, называемой рыдваном, запряженой быками. Быки шли очень медленно, и погонять их было бессмысленно. Дед, сидя на возу, дремал, а я спрыгивал с рыдвана и носился за сусликами, перебегавшими дорогу, или забегал по дороге вперед и, сидя у обочины, поджидал, когда быки с рыдваном поравняются со мной. Я опять запрыгивал сзади на рыдван и опять спрыгивал, и удивлялся, как может мой дед усидеть на жестком рыдване по кочковатой дороге, да еще и дремать? Рыдван скрипел, бренчал и, подпрыгивая на неровной дороге, еле двигался. Я пытался хворостинкой подгонять быков, но как мне казалось, он шли еще медленнее.
Подъехав к стогу сена, дед распрягал быков, вытащив железные прутья из ярма. Быки так же неторопливо отходили и стоя пережевывали свою жвачку. Зато обратно, лежа на стогу сена, уложенного на воз, я ехал, с блаженством вдыхая ароматы разнотравья и удивляясь, почему дед теперь идет рядом с возом. Рядом со мной воткнуты дедовы вилы и мои, специально сделанные маленькие деревянные вилы и грабли. Когда наклоняется воз, я со страхом, боясь свалиться, цепляюсь за дедовы вилы, но стараюсь не показать свой страх. Когда приехали домой, то меня и деда встречали, как уставших, сделавших большую работу, работников.
Мне все это было интересно, поэтому на всю жизнь осталось в памяти.
Возможно, это был первый воз для меня и последний для деда, так как он этим же летом отвел на колхозный двор всю скотину, рыдван и телеги, плуги и веялку. Это все было нажито в ущерб житейскому. Все вкладывали в сельхозинструменты и в живность. В ту осень дед вывез на продажу все зерно из амбара и купил веялку и швейную машинку "Зингер". Бабка часто попрекала деда за это, потому что спали мы без простыней, укрывались лоскутными одеялами, но зато купили еще одну корову, вместо материи и посуды. Корову вскоре отвели на скотный двор в колхоз, вместе с остальными.
Лари в амбаре стояли пустые, а я хорошо помню, как меня няня выносила во двор и сажала в ларь, полный зерна. Помню еще, что она не могла посадить меня в ларь, потому что было высоко, тогда она вынимала из пазов одну или две доски, и я в полном смысле слова купался в пыльном зерне. Мне было очень хорошо, так как на полу было жестко, и я мог только лежать или передвигаться, упираясь руками, а тут я руками подкапывал под собой зерно, и мое тело сгибалось.
Однажды я сделал доброе дело: закапываясь в зерно, я почувствовал, что оно внизу теплое. Вечером я сказал об этом деду, и они ночью при свете его перелопатили - оно могло бы и сгореть.
...
Помню, какими праздниками оборачивался труд обмолота зерна катком. Утаптывали токовище, пускали по кругу лошадь, запряженную в ребристый каток, и под него подбрасывали снопы. Я со слезами упрашивал, чтобы меня посадили в металлическое сиденье сверху, а вернее над катком, и в руках у меня была какая-то кастрюля или ведерко. Я во все глаза смотрел, даже в глазах рябило, как бы под каток не попали лошадиные катышки, когда лошадь оправлялась. Правда, после нескольких кругов меня отвязывали от сидения и снимали, но я был горд, что и я участвую в трудовом процессе. Я, в связи со своей болезнью, не мог ходить, но тоже работал, как отец, дед и вся семья.
Дед в колхоз так и не вступил, вошел в плотничью бригаду и строил мосты, колодцы, рубил срубы домов. В 32-м году наступили тяжелые, голодные времена. Сразу наша жизнь в корне переменилась. Семья все силы бросила на обработку огорода и сада. У нас был в то время небольшой сад, где выращивали все необходимое для семьи. У лесника брали земельный участок, на котором сажали лесопосадки, ухаживали за ними, а между лесополосами сажали бахчевые культуры, в основном арбузы, дыни, тыквы. Работа была тяжелая, начиная с посадки саженцев. Воду носили в ведрах почти за километр, потом несколько раз за сезон делали прополку. Междурядья пропалывали самодельной пололкой. Впрягались один или вдвоем, а сзади обычно дед регулировал, чтобы нож срезал сорняки под корень. Около каждого кустика и лунки бахчевых пололи обычной тяпкой. Зато осенью были с арбузами, дынями и на зиму с тыквами.
Поэтому мы и летом не голодали, и зимой тоже.
Вспоминая свое детство, я до сих пор удивляюсь мудрости моих родителей. Они редко на людях хвалили за работу, да и за учебу тоже. Иногда так хотелось, чтобы они похвалили, особенно когда у нас в гостях были люди. Но зато всегда ругали, если что-то сделал не так. Правда, никогда не наказывали.
Иногда с соседнего двора слышишь крики и плач пацанов, знаешь - кого-нибудь лупят. Правда, иногда бабка шлепнет по спине свернутым полотенцем. Но это было редко и беззлобно. Отец и мать вообще за всю мою жизнь ни разу не тронули пальцем. За всю жизнь в доме и в своем дворе я ни разу не слышал ни одного матерного слова и не слышал, чтобы кто-то в семье с кем-либо ругался или повышал голос. И все равно я чувствовал со стороны авторитет отца и деда и сам старался сохранить его.
Особено нравились мне осенние дни, когда собранный урожай собран и перевезен во двор. Идет сортировка, что оставить на зиму, что пустить на переработку, а что отложить на корм корове и свинье. Тогда забываешь, что еще вчера и позавчера на четырехколесных тележках, впрягшись всей семьей, по несколько рейсов в день, перевозили с дальних и ближних бахчей и уставали до того, что и свет был не мил.

Во дворе на кирпичах устанавливали двухведерный котел и варили арбузный нардек. Как только потянуло ароматным запахом, ко двору сбегается соседская малышня, каждый с ложкой в руке. Бабка снимает пенку сверху и кладет в протянутую ложку. Вемена в начале тридцатых были тяжелые, голодные. Во многих семьях не только сахара, но часто и хлеба не ели вдосталь. А тут угощение, да еще и бесплатное. За хлебом занимали очередь с вечера. Ночью часто отмечались, записывали номер на руке. Утром приходят и те, кто ночью не смог или не успел отметиться. Ругань, порой доходило до драки. Утром ждут, пока привезут хлеб, пока разгрузят, опять скандалы. Хорошо, если к этому времени подойдет милиционер и наведет порядок. Тогда и я становился с матерью в очередь. А если нет милиционера, то мама меня отпраляла домой, хотя у меня есть очередной номер на руке и я всю ночь держал очередь. Порядка не будет, люди будут лезть, давить и могут раздавить или покалечить.
Даже в самые тяжелые годы наша семья сильно не голодала. На зиму мы все же заготавливали овощи, к тому же мой дед, бывало, кому-то из колхозников зажиточных строил или пристраивал что-то, и они рассчитывались зерном или мукой. У моего деда в ту пору был пенсионный возраст, но пенсию тогда не давали. Жили, кто как выживет.
Многие семьи были так бедны, что ребятишкам не в чем было выйти зимой на улицу. И если летом я завидовал их вольному поведению (они целыми днями были на улице и делали что хотели: у их родителей не было ни садов, ни бахчей), то зимой они завидовали мне - я был сыт, и обут, и одет.
Зимой я получал полную свободу и мог делать все, что я хочу. Отец на заводе смастерил мне железные санки, каких не было у ребят, и я весь день катался с горок.
Летом я был весь в работе. Охранял огород, шарил по балкам в поисках травы для нашей коровы. У меня было задание сначала заготавливать каждый дени один мешок травы, потом - два мешка. Коровы были у многих, и видимо коровы в поле не наедались, поэтому к ее приходу я готовил мешок травы.
Если я вырывался из дома, в праздничные и воскресные дни, то сдуру лез туда, куда не следует. Я хотел показать свое бесстрашие на глазах ребят и вечно попадал в какие-либо истории.
Начиная с двухлетнего возраста мне не везло. Маленькая няня положила меня на окно, распеленала и пошла, видимо, заменить пеленку. Поскольку я был дежачим, то она и в мыслях не имела, что я, опираясь руками, перевернусь и лбом выбью стекло в окошке и вывалюсь из окна... Главное, я даже не закричал, и когда она увидела меня из окна, окровавленного, то закричала и потеряла сознание. А у меня до сих пор, если почешешь лоб, то кажется что-то скрипит под кожей.
В трехлетнем возрасте меня оставили с тележкой во дворе у крестной, а я умудрился перевернуть тележку, и стал выгонять собаку из ее будки. Она меня тяпнула за щеку и оставила на память следы своих зубов на долгие годы. Как я умудрился это сделать, когда у меня ноги не двигались, одному богу известно. счастье, что я не остлся без глаз!
Когда мне было уже лет пять или шесть, меня заставляли днем охранять сад. В этот год в саду поставили столб и провели телефонные провода. Устав однажды от полива, я лежал у столба и слушал гудение проводов. Я уже знал, что по проводам разговаривают по телефону. Телефон был в правлении колхоза и в сельсовете. Я их ещене видел. Решив, что если я поднимусь к проводам, то услышу, как говорят, я сделал две проволочные удавки и полез. До этого я видел, как большие пацаны лазили таким способом на столб.
Поднявшись до изолятора, я уцепился за крючок, ослабил удавку, и у меня свалился ботинок. Растерявшись, я выпустил из рук крюк и повис вниз головой на одной удавке.
Сначала я стеснялся кричать, потом, видимо, кричал, потом сипел: кровь прилила к голове. На мое несчастье, в саду никого не было. Я уже хрипел, когда старик с соседнего сада услышал хрипы. Но и ему потребовалось время, пока он меня обнаружил висящим вниз головой на столбе. Он не мог меня снять, потому что не мог достать. Я уже и хрипеть перестал, когда он принес грабли, упер в мою голову, нога освободилась, и с с шести- или пятиметровой высоты свалился на землю. Не наю, как он приводил меня в сознание, как тащил меня домой. Только после этого я долго болел. Счастье, что старик когда-то в армии медбратом был, что и спасло мою жизнь.
После этого я надолго был отстранен от обязанности сторожа в саду и от заготовки травы для коровы. Я целыми днями был с дедом в его мастерской, где он делал заказ для школы.
Я часами торчал у деда в мастерской, помогал ему, чем мог. Я крутил точило, когда он перетачивал инструмент. В минуты передышки дед доставал газету и читал вслух. Я очень рано знал все буквы и цифры, и по слогам складывал слова. Дед начинал что-либо строгать, а я брал газету и медленно, тоже вслух, читал. Вскоре дед просил меня, чтобы я прочел какой-либо столбик газеты. Я читал, дед поправлял, если я произносил неправильно слово, и вскоре я уже бойко читал ему газету, когда он строгал или полировал деталь.
Все это лето я пробыл с дедом в мастерской, и когда бабка хотела заставить меня охранять сад, дед отстоял меня, сказав, что я ему нужен.
Дед меня не только научил и приучил читать, но и думать о прочитанном. Хотя, по правде сказать, мог ли я в 6-7 летнем возрасте анализировать что-то. Он очень внимательно слушал, когда я читал, потом останавливал меня, иногда заставлял повторить и вслух рассуждал о прочитанном. Волей-неволей я был соучастником его рассуждений.

Rambler's Top100