[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

Иван Безуглов

Воспоминания сталинградца. 1927-1977.

[<назад] [содержание] [вперед>]

Станица Нижне-Чирская

Как только стемнело, уличные старосты повели нас на ночлег. Здесь уже был немецкий порядок. На площади людей не было. Нашу семью староста привел ко двору видимо состоятельного жильца. Высокие деревянные ворота, забор из досок. Большой деревянный дом. Оставив тележку под охраной злого дворового пса, хозяин дома привел нас в просторную прихожую с большим кухонным столом и широкими деревянными лавками вдоль стен. В углу под образами висела лампадка тускло освещала прихожую. Видимо, он не в первый раз принимает непрошенных гостей, потому что буркнул:
- Располагайтесь, - а сам скрылся за дверью, щелкнув замком. В прихожей было тихо и тепло. Топка в большой круглой печке в черном железном кожухе выходила в прихожую, и оттуда шло такое живительное тепло, и из-за неприкрытых створок чугунных дверец отблески огня падали на каменный пол, что еще более усиливало иллюзию домашнего умиротворения, давно нами забытого. Мы все расположились на полу и начали стаскивать с себя верхнюю одежду.
Через минуту дверь хозяйской комнаты распахнулась, и хозяин сначала выбросил своего пушистого кота, а вслед за ним кусок пирога для кота. Дядя, сидевший ближе всех к столу, когда за хозяином закрылась дверь поднял с пола этот кусок и передал его маме. Мама разломила его на две части: один отдала Тае, а другой приберегла для Коли. Тая отщипывала от куска помаленьку и ела, и только глаза выдавали, что она сейчас испытывала. Тусклый свет лампадки, тлеющие угольки в печи и частые вспышки от непрогоревших углей - все это располагало к спокойствию и умиротворению, и так было хорошо на душе.
Все, видимо, спали или притворялись, что спят. Хорошо, что все расположились на полу, и если кто-то ворочался или чесался во сне, не было слышно. Дед своим неизменным храпом доказывал, что он спит. Спали все, сморенные прошедшим днем, а самое главное - уютом и теплом. А я сразу не мог уснуть, и сейчас, когда все спокойно спали, меня начали одолевать паразиты. Видимо, я их не всех прожарил на жарком огне, и теперь они остервенело терзали мое тело, а я лежал и все прислушивался. Мне все казалось, что хозяин на цыпочках подходит к нашей двери и слушает, как мы чешемся, и я старался меньше их беспокоить, и уже жалел, что сразу не уснул. Как обидно бывает: усни я на несколько минут раньше, я бы не испытывал угрызений совести за себя и за других, когда все тело горит, и хочется чесать, чесать, чесать... Днем на площади я не наматывал на свои сапоги тряпок, а сейчас в тепле, шевеля пальцами ног, мне казалось, что они у меня сырые. В сапогах хлюпало, но в тепле пальцы обрели былую подвижность, и я с удовольствием ими долго шевелил.
Из открытой дверцы печи все еще шло тепло, хотя угли уж прогорели и потемнели, и прихожая освещалась тусклым огоньком коптящей лампадки вверху над образами. Я лежал на своем пальто в одной рубашке, укрывшись своим куцым пиджачком, и вдруг вспомнил, что у нас во дворе осталась недоваренная конина в ведре, подвешенном к тележке. Было даже желание отворить дверь и занести ведро в чулан, но вспомнил про большую и свирепую дворнягу, и решил, что она за одну ночь всю конину слопает. Сначала меня это возбуждало, потом я притерпелся к укусам паразитов. Сегодня еще раз увидел хилое тельце братишки, искусанное и оцарапанное ногтями, несмотря на то, что мама их все время обкусывала. Я как-то на себе почувствовал всю его боль, и видимо уснул, потому что больше ничего не помню.
Остаток ночи прошел в каком-то туманном полусне, но утром я поднялся бодрым с надеждой на лучшее, тем более мои ноги не болели и не ныли. Утром в коридоре было довольно прохладно, ия, как и все, оказался укрыт той одеждой, на которую вечером ложился.
Рано утром открылась дверь хозяйской комнаты, и он сонным голосом попросил освободить помещение. Ёжась, все еще приходя в себя, все быстро встали, благодаря хозяина за приют.
На площадь мы приехади, когда было еще темно, и там никого еще не было. Заняли место у глухого забора, хоть как-то защищенное ответра. Движения на дороге не было. Солдат, видимо, сидел в своей будке, а полицейский, наверное, досыпал дома. Бабушка одна, без Таички, пошла просить подаяние, а мы остались ждать своей участи. Когда совсем рассвело, подошел полицейский и сказал, что здесь раз в неделю всем, кто отъезжает в Белую Калитву выдадут 400 грамм хлеба. Для этого надо было сходить в регистратуру и получить направление. Первым пошел дядя. Вскоре он принес справку на 6 человек, где по-русски было написано, что немецкие власти направляют семью из 6-ти человек на форштадт Белой Калитвы. Народу на площади было уже много, когда дядя показал справку, но почему-то мало кто пошел в регистратуру. Дедушка согласился пойти за справкой и тоже принес на шесть человек. Потом пошел я. В комнате за большим столом сидел толстый поилой немецкий офицер. Чуть поодаль сидела девушка-переводчица, она же, видимо, секретарь. Я сказал, что мы хотим уехать в лагерь для сталинградцев, что на площади мама со стариками и детьми. Сейчас уже не помню, но мне тоже дали справку на 6 или 8 человек. Через какое-то время полицейский собрал нас, пересчитал по справкам, сколько нас едет, и повел к пекарне. Там по справкам нам должны были выдать хлеб. Толстый и неопрятный пекарь спросил, кто из нас может взвешивать. Вызвался дядя. Таким образом, мы враз заимели более полпуда настоящего черного ржаного хлеба. Он был вязкий, мало соленый, но это был настоящий хлеб. Буханки были круглые, тяжелые, и когда дядя вытащил из мешка первую, то у всех появились слезы на глазах. После долгого голодания каждый смог бы в один присест съесть такую буханку хлеба, но мама предупредила, чтобы не жадничали: есть будете понемногу и с перерывами, иначе можно получить заворот кишок. Хлеб был горячим и прилипал к зубам, но мы съели по ломтю, а по второму - только через три часа. Возможно, он был испечен специально для такого случая, но все равно это был настоящий хлеб. После второго ломтя сильно захотелось пить. Я уже давно не ощущал такой жажды. Мы пили обычно по несколько глотков отвара. Ломти хлеба и вода из колодца наполнили наши желудки и утихомирили постоянные голодные спазмы. Наконец-то мы почувствовали сытость. А главное, знали, что еда будет и завтра.

На вторую ночь уличный староста разместил нас на ночь в доме, где коридор не отапливался. Все наши подушки и одеяла остались на тележке во дворе. В комнаты нас не пустили. Здесь не было ни икон, ни лампадок. Хозяин, старый казак в шароварах с лампасами и хромовых сапогах, но в нательной рубахе, вынес огарок свечи и удалился, давая этим понять, что пора располагаться на ночлег. Тележка с так и недоваренной кониной и все вещи остались во дворе. Я там даже собаки не видел, но видел, с какой тщательностью хозяин закрывал дверь и задвигал ее тяжелым засовом. дядя еле успел прихватить с собой мешок с хлебом. Второй день мы ели хлеб почти вволю, и сейчас, отрезав по большому куску, мы принялись есть. Попросили у хозяина водички. Он вынес в черпаке воды и спросил, куда налить. У мамы небольшая кружка, из которой она поила Колю. Хозяин наполнил кружку и забрал с собой черпак с водой. Так мы познали еще сущность казачьей жизни. Пойти за своими вещами мы постеснялись, поэтому спали, крепко прижавшись друг к другу. Зато меня почти не беспокоили ночью паразиты. Уснул я сразу, и проснулся, когда во дворе уже было светло. Хозяин нас рано не беспокоил.
Утром мы выехали на площадь и там обнаружили, что тряпка, завязанная на ведре, разорвана, и нашей конины нет. Видимо, собаки ее утащили. Но мы были уже сыты и не очень горевали.
Все-таки сложно устроена наша память. Буквально все до мелочей помню наш первый день в станице. Меньше остался в памяти второй день, а там пошли дни, так похожие друг на друга. Рано утром сходимся на площади и все ожидаем чего-то, чего и не знаем сами. Редко кого-то увозят на повозках или машинах. Где они договаривались и с кем - никто не говорил. Только в первый день подошедшая немецкая машина взяла двух женщин с тележкой, доверху чем-то нагруженной. Приблизившихся к машине еще людей, в том числе и маму с ребенком, немец отогнал от машины, ругаясь по-немецки. Больше нам не предлагали идти в регистратуру. Дядя ходил еще, надеясь запастись хлебушком, но ничего не добился. Потом немцы увозили еще несколько, но в основном бездетных семей. Повозок из хуторов за все время не было. Про форштадт болтали все, кому что вздумается, подчас одно противоречило другому. Все мы грелись в движении, но на площади все были укутаны так, что трудно было двигаться. Особенно детям. Грелись, кто как сумеет. Костры не разжигались, потому что не было дров. Дедушка в своих валенках обычно дежурил у тележки. Отойти дальше нельзя, а вдруг пойдет какой-нибудь транспорт и заберет всех, а тебя не будет на площади. Бабушка часто куда-то ходила, даже принесла супу в консервной банке из солдатской столовой. Пошла было еще, а ее оттуда прогнали взашей.
Околонедели мы дежурили на площади. Все не раз перемерзли, кашляли и чихали. Хлеб был уже съеден, и мама делила по ломтю в день. Все нас сторонились, как зачумленных. За день, перемерзнув на площади, мы к вечеру мечтали о ночевке хоть какой. Правда, наученные с первых ночевок, мы брали с собой кастрюлю для воды и одеяла с подушками, что давало возможность ночевать в неотапливаемых помещениях.
Мы стали приспосабливаться и к такому существованию. дед у тележки, мама ходила греться в церковную сторожку. Ее пускали туда с ребенком. Дядя ходил на поиски работы. Тая - с мамой. Бабушка промышляла хоть какой едой. Иногда ей удавалось выпросить кусок хлеба или несколько галет у немцев. Мама в сторожке умудрялась сушить пеленки для ребенка.
как-то бабушка ушла далеко по улице, и в одном доме, узнав, что на площади ее ждет большая семья, ей предложили занять пустующий дом сироты-племянника, оставшегося без отца и матери. К тому времени немцы нуждались в дровах для своих кухонь, и ломали пустующие дома. Чтобы сохранить этот дом, решили пустить сталинградцев. Она уже договорилась со старостой, что нас не будут трогать власти. Мы срадостью согласились, и с площади повезли свой скарб на новое место жительства. Оказалось, что там уже обосновались наши городищенцы, Шелковниковы. А ведь мы были там на площади вместе. Почему бы нам об том не сказать? Таковы мы - русские! В первый момент все были настолько рады, что обрели крышу, и никто не выразил Шелковниковым эту обиду. Их семья состояла из трех человек. Тетя Груня с мужем и сын их Виктор моих лет. Они заняли зал дома, который был более или мене в лучшем состоянии. В окнах были почти целые стекла, к тому же подвал находился под нашей частью дома. Нам досталась кухня с выбитыми стеклами и полом с большими щелями. Большая печка с плитой и чугунными конфорками были в нашей части дома. Топились тоже от нас.
Быстро распаковали вещи и занесли в дом. Дед приступил к сооружению нар для всей семьи. Вот где понадобится весь собранный дедом инструмент и принадлежности плотника. Хозяева разрешили взять доски с пола разобранного сарая во дворе. Они указали, где на речке можно рубить хворост для топлива. Река Чир протекала в полукилометре от нашего двора, или через пять дворов от нас. Пока дед занимался устройством нар и заделывал окна целыми досками вместо выбитых, оставив только одно звено, я с дядей отправился на речку заготовлять хворост, почему-то называемой местными красноталом и черноталом. Тонкие хворостины торчали изо льда и уходили далеко от берега. Видимо, река в этом месте была мелкой, и хвороста было много.
Скользя по льду, как на коньках, дядя выбирал хворост потолще, нарубил на две вязанки. когда принес в дом, то даже не верилось, что мы наконец-то обрели пристанище под крышей, и можем располагать своим жильем, как хочется. В доме только в иразговору, и повторение мамы и бабушки: хвала богу и хорошим людям, устроившим нас здесь. Были слышны и упреки в адрес Шелковниковых, но это скоро забылось, и дед с помощью кресала разжёг плиту. Хворост был плохой и очень плохо горел. Шипела вода, вытекая из хворостинок и шипя испарялась. Хворост стрелял, разбрызгивая искры на пол. На пол перед топкой прибит был лист железа, но искры, как пули, долетали до нар, которые смастерил дед, и они протянулись вдоль стены на всю ее длину. Дед, увидев, как горит хворост, пошел за новой порцией, взял с собой и меня. Весь день мы с ним рубили и таскали вязанками хворост и складывали его везде, где он мог хоть немного просохнуть. Плита оказалась прожорливой, дым с гулом улетучивался по трубе, унося с собой и тепло.

В этот день мы так и не смогли прогреть нашу половину. Из щелей пола, из подвала сильно дуло, и без обуви невозможно было стоять. Около печки еще чувствовался теплый поток, а в метре от нее был виден пар при дыхании.
Когда нары были готовы, мы натаскали с соломенной крыши соломы и на нее положили одеяло - получилась постель. Где не хватало одеяла, застилали брезентом. Стало совсем просторно на нашем ложе. Топка печи была против наших нар, поэтому при открытой дверце печи тепло захватывало почти половину нар.
Когда все было готово для ночлега, дед разрезал мои сапоги, и мои ноги, наконец, обрели свободу. На них было неприятно смотреть. Черные, покрытые шелушившейся кожей, с загнутыми ногтями, желтыми и твердыми, как железо. После мама не смогла их сразу обрезать ножницами. Портянки превратились в массу в виде трухи и комков грязи.
На плите грелась вода, и когда я опустил в нее ноги, они у меня горели и больно щипало. Было чувство, что я их окунул в кипящую воду. У меня текли слезы, и все стояли рядом и смотрели на меня с таким жалобным видом, как на какое-то чудо, пока мама занималась моими ногами.
Дед осмотрел мои сапоги и пришел к выводу, что они пришли в полную негодность. Но поскольку другой обуви у меня не было, я их обматывал куском брезента и обвязывал телефонным проводом, и ходил по двору, а иногда и с дядей за хворостом на речку. Дров требовалось много, и в первые дни печь топилась днем и ночью, пока дедушка не заделал щели в косяках двери и окон, а мама с бабушкой всем, чем находили, затыкали дырки в полу. К печи приделали заслонку, и перестало сразу гудеть в трубе. Кругом сушился хворост, а вечером было приятно сидеть на нарах и радоваться теплу, исходящему от печки, а отблески огня из открытой дверцы печки еще больше создавали уют.
Вскоре соседи узнали, чтодедушка может подшивать валенки, и совсем вскоре из старых валенок, приносимых на подшивку, дед подобрал для меня валяную обувь. И хотя они были с куцыми короткими голенищами и разного цвета, но все же это была теплая зимняя обувь. 
Жизнь понемногу налаживалась. Деду за починку валенок приносили хлеб, пшено. Бабушка иногда приносила кусок хлеба. Мама у богатых казаков мыла полы и тоже что-нибудь зарабатывала. Мы с дядей занимались заготовкой дров. Дядя ходил искать работу, но по станице пошел слух, что немцы набирают рабочих для отправки в Германию, и он старался меньше показываться на людях, ибо в первую очередь могли забрать сталинградцев. Эту новость принесла мама. Она была на базаре и носила что-то из оставшегося барахла обменять на продукты, там и услышала эту новость.
Несмотря на то, что наши узлы много раз обыскивали, мама сберегла несколько пар шёлковых чулок. Пару чулок на базаре мама однажды поменяла на стакан соли. Без соли на нас напала куриная слепота. Вечером мы ничего не видели и натыкались друг на друга. Не было соли, лука, чеснока. Все готовили без приправ. Это и было причиной нашей болезни.
После окружения Сталинграда в станице была паника. Временно склад остался без охраны. Жители узнали, и начался грабёж. Когда я проснулся от стрельбы, дяди уже не было. Вскоре он приволок полмешка манки и рассказал о брошенном складе. Он бы принес больше, но обессиленный, он разорвал мешок зубами и полмешка манки высыпал на пол. Я бросился вслед, но около склада уже были немцы, слышались крики:
- Хальт! - и я дальше не пошел. Приглядевшись, в придорожной канаве увидел рассыпанную картошку. Видимо, кто-то так же не смог дотащить и бросил часть картошки в канаве. Сняв с себя пиджак, я собрал килограммов 10-15 картошки в пиджак и приволок ее домой. Пришел дядя и сообщил, что сейчас склад охраняет не полиция, а немцы, и уже пристрелили одного парня. Больше мы из дома не выходили.
Мы еще не знали, что под Сталинградом немцев окружили, и штабы, дислоцирующиеся в станице, спешно покинули ее.

Теперь у нас было немного манки, картошки и конина. Чуть раньше мы с дедом украли у румын лошадь и забили ее. С ней мы имели и комедию и трагедию. Как-то большой отряд румын на конных повозках проезжал по нашей улице. Повозки были запряжены большими битюгами, к некоторым сзади были привязаны лошади небольшогороста разных мастей. Румыны разошлись по домам погреться и отдохнуть. Дед пошел к дальней повозке просить у румын покурить, а я у ближней от нашего двора повозки отвязал привязанную к ней небольшую лошаденку и пуганул ее. Она, отвязанная, отбежала, а так как у нашего двора не было изгороди, она забежала к нам во двор. Убедившись, что за мной никто не наблюдает, я загнал ее в сарай. Через некоторое время румыны уехали, и видимо не обнаружили пропажу лошади. А я отсиживался дома и не видел даже, искали румыны лошадь, или нет. Дед решил забить ее на мясо.
Вечером дед наточил большой нож. Но он никогда в жизни не забивал животных. Даже курицу забить он отказывался дома, и обычно головы рубила курам бабушка. Я помню, как бабушка каждый раз стыдила деда за это. А здесь нужно забить лошадь. Как же быть? У деда рука на это не поднималась. Он и сейчас отказался это делать.
В сарае нашли веревку. Лошадь оказалась на удивление смирная. На веревках подвесили лошадь к хлипким балкам. Дед сказал, чтобы я лез на балку, и дал мне топор в руки. Я уселся верхом на балке. Голова лошади была на уровне балки. Дед вышел из сарая (он не мог смотреть). Я размахнулся и обухом топора с силой ударил по голове лошади. Видимо, удар был не сильный. Да и что можно было ожидать от оголодавшего пацана? Лошадь на весу стала сильно брыкаться, раскачивая балку. Я выронил топор и вцепился в балку руками и ногами, силясь удержаться: если бы я упал, то попал прямо под ноги лошади, и она могла меня растоптать. Дед увидел это, влетел в дверь, и ножом с размаху попал лошади прямо в сердце. Она быстро обмякла и затихла. Дед трясущимися руками помог мне спуститься с балки, и еще долго приходил в себя. Потом, пока лошадь была еще теплой, он ее свежевал и разделывал на куски. Шкуру, копыта и голову вначале хотели отнести к Чиру и выкинуть, но потом все остатки сложили на чердаке, на морозе. Мама и бабущка начали варить мясо и топить жир, собранный с кишок. Само мясо было постным. Жир был белым и не застывал даже на холоде. До самого утра мы были заняты. Мама наварила мяса. У нас была картошка, манка, а тут еще и мясо, и она варила, а мы ели, и не могли наесться. Не было только соли.
На следующую ночь к нам пришли с обыском. У кого-то из местных казаков украли корову. Пришли несколько человек в составе полицейского, уличного старосты и видимо хозяев украденной коровы. Видимо, пришли по мясному запаху. И как мы были правы, что не выбросили голову и копыта лошади! Я поднялся на чердак и показал им лошадиную голову и копыта, а мама объяснила, что несколько дней назад разорвалась бомба на улице, и разорвало лошадь, что действительно имело место. Только тогда, когда мы прибежали к месту взрыва, там уже ничего не було. Всё растащили живущие рядом. Даже копыт не досталось.
Полицейский, увидев голову и копыта, поверил и прекратил обыск и слежку за нами. Так мы и спаслись от неприятностей. Кто знает, чем все это могло кончиться, не будь у нас вещественных доказательств. Время военное. Дяди с нами уже к этому времени не было, его забрали немцы. Но это уже другая история.

В последние дни почти ежедневно и не по одному разу станицу навещали наши самолеты. Это были уже не тупорылые ястребки, а мощные, сеющие страх между немцами, штурмовики. Сами немцы называли их "Черная смерть". Против нашего дома стоял дом, где жили немцы, по-видимому какое-то начальство. Наши, видимо знали об этом, потому что каждый день самолет пролетал очень низко и с ревом обстреливал, а однажды сбросил небольшую осколочную бомбу, которая разорвалась посреди улицы, и в нашем доме выбило все стекла с той стороны, где жили Шелковниковы. Это тоже после того как немцы забрали дядю и отца Виктора, в ту партию попал и я. Это сейчас кажется, что совпадение обстоятельств. Но в тот солнечный день ничего не предвещало плохого.
Я, немного освоившись со станичной жизнью, свободно ходил по станице. Наша прожорливая печка после некоторой реконструкции с помощью деда и установления заслонки стала меньше сжирать хвороста, а топили мы исключительно хворостом, ибо наведывающаяся хозяйка внимательно следила, чтобы ничего во дворе не ломали на топливо, и уже заявляла, что если увидит пропажу доски или палки, то приведет полицию и выгонит нас из дома. Поэтому мы сами были заинтересованы в сохранности хозяйского добра. Вчера я бродил по станице почти полдня, потому что дров уже было запасено достаточно, и увидел на центральной усадьбе большой подвал под кирпичным домом. Дверь подвала была открыта, и я вошел туда. Он был пуст. Но меня заинтересовал запах кожи. В углу подвала я увидел кучу земли и в ней - крупинки соли. Тут же подобрал кусок дерюжины, раздолбил землю какой-то палкой и сколько мог принес домой. Мама сразу, насыпав несколько горстей земли в чашку, оставила ее на печи, хорошенько перемешав. Утром, слив соленую воду, на ней сварили суп, и мы впервые за много дней ели хорошо просоленный суп. Сейчас, ожидая, когда дедушка положит на мой валенок заплатку, я сидел на нарах. Дядя после завтрака тоже сидел, ожидая меня. мы должны были иди на Чир за хворостом.
Дверь комнаты тети Груши отворилась, и она сказала нам, что около дома остановилась крытая машина, и к нам идет немец в черном мундире. Мы даже испугаться не успели, как в дом вошел немец. Он посмотрел на дядю и на меня и сказал:
- Коммен машина.
Потом открыл дверь к Виктору, и то же самое сказал отцу Виктора. Виктор к этому времени взял на руки маленького братишку и уселся на табурет, лежащий на боку, поэтому зад его провалился в отверстие между перекладинами, и немец, видно, решил, что он маленький. Мама захлопотала, что нам с дядей положить с собой, но немец показал на часы и приказал:
- Бистро!
За какую-то минуту мне в сумку и дяде бросили что-то съестное, и мне почему-то еще кальсоны. В машине уже сидело человек двадцать, так что мы прямо от нашего дома поехали, никого больше не дожидаясь.
Высадили нас у тюрьмы, ссадили с машины и завели за колючую проволоку между кирпичной стеной и наружной оградой. Выстроили нас. Я стоял в переднем ряду почти в конце строя. Из ворот вышел немецкий офицер с переводчиком и пошел вдоль ряда, присматриваясь к каждому. Подошел ко мне и спросил:
- Сколько лет? - видимо. мой внешний вид емц не понравился. Я от растерянности сказал почему-то по-немецки:
- Фирцен.
Он еще раз спросил по-русски:
- Сколько?
А я опять по-немецки:
- Кляйн фирцен.
Не знаю, что меня надоумило так отвечать, но он схватил меня за шиворот, крикнул:
- Вег! - и вышвырнул меня из строя. Я бросил мешок дяде, стоящему сзади меня, и кинулся к воротам. У ворот стоял здоровенный казак-полицейский. Ворота были деревянные, но не сплошные из дерева, а с проемами, затянутыми колючей проволокой. Я сказал полицейскому, что офицер меня отпустил, но тот рассвирепел и долбанул меня прикладом в плечо, отбросив к проволочной изгороди. Тамстояло много женщин, видимо у них тоже кого-то увели. Сразу через проволоку протянулись руки женщин, и они меня протащили через проволоку на волю, оцарапав и разорвав пальто. Тупо болело плечо от приложенного приклада винтовки полицейского. Горели оцарапанное ухо и руки. Но я ничего этого не чуял. Я бросился бежать по дороге к станице, опасаясь, что кто-нибудь передумает и вернет меня обратно в тюрьму. Тюрьма находилась в нескольких километрах от станицы, на горе в степи.

Не успел я пробежать 100-200 метров, как вдали увидел группу людей, которых вели немцы. Я понял, что ведут следующую партию в тюрьму для отправки в Германию. Снег - по колено, и всего одна тропинка. Я заметался, как заяц. Мне бы пойти назад и затесаться среди женщин. Мне казалось, что я видел маму, пришедшую на проводы. Но я, как заяц, стал метаться по полю и побежал в сторону от тропинки, проваливаясь в своих коротких валенках, и набрал в них много снега. Метрах в двадцати от дороги я увидел кучу земли и решил спрятаться за ней.Когда я подбежал к куче, то рядом увидел отверстие. Потом я понял, что здесь была землянка, а отверстие - где выходила труба. Я заглянул внутрь. Сначала ничего не было видно, потом увидел кучу мусора в углу, и не раздумывая опустил ноги и, еле просовывая свое тело, спрыгнул вниз, но неудачно, при ударе повредив себе ногу.
Вначале я притаился и ожидал, что кто-нибудь заглянет или покажется ствол винтовки. Говорят же, что у страха глаза велики. Потом, полностью успокоившись, я стал внимательно рассматривать содержимое землянки. Сквозь небольшое отверстие в потолке свет проникал в землянку, хотя видимо дело клонилось к вечеру и становилось все тусклее. Меня успокоила дверь, ведущая наружу. Как только стемнеет, я ею решил воспользоваться, а пока в куче хлама я нашел несколько учебников без крышек, кипу старых тетрадей и разные тряпки. Сначала я пытался что-то прочитать, что и успокоило меня. КОгда же совсем стемнело, я решил воспользоваться дверью. Как только я поднялся, почувствовал боль в ноге. Тут же заломило и в плече. Пока я сидел, боль успокоилась, а как только поднялся на ноги, все заболело. Потолок оказался довольно высоким в землянке, и я даже на цыпочках не мог рукой до него дотянуться. Подошел к двери и сначала сильно ее потянул, но она не открывалась. Я начал дергать, в результате оторвал ручку двери, но она была, видимо, приморожена и засыпана снегом. Я стучал ногами в дверь - но все бесполезно. Осталась дыра в потолке. Но я не мог дотянуться до нее руками. Вначале я мерз, а сейчас мне стало жарко. Что предпринять? Как отсюда выбраться? В землянке было темно, и только кусочек неба было видно в отверстие в потолке.
Я в темноте начал собирать все тетради и книги, и выложил их стопкой, надеясь с их помощью добраться до дыры в потолке. Но только я на стопку наступал, как онараваливалась. Тогда я в полной уже темноте стал руками собирать землю, стаскивать ее к середине землянки. Чтобы книги и тетради не рассыпались, я их пачками связывл старыми чулками и разными тряпками. Кажется, я уже все собрал. Мне казалось, что уже ночь подходит к концу, а конца моей работе все не было. Наконец, моя голова была уже почти на уровне потолка, не хватало совсем немного, чтобы просунуть руки в дыру и вылезти наружу. Я снял пальто и, крепко связав его, положил еще одну ступень, стал на него, и ,опершись локтями о края, полез. Опершись локтями на смерзшуюся землю вокруг отверстия землянки, я высунул голову и вдохнул морозного воздуха с ветерком свободы. Вспомнив, что внизу в землянке остались мои валенки и пальто, которые помогли мне выбраться на волю, и сразу почувствовав холод, я спустился обратно, нашел там какую-то бечевку, привязал к ногам валенки и пальто. Таким путем я сам вылез, а потом достал валенки и пальто. Правда, пришлось все-таки раньше еще раз перевязать их к поясу, потому что ногам веревка мешала подниматься.
Когда я вылез из землянки, меня всего трясло, и видимо трясло больше от волнения, чем от холода. Только на воле я понял, что могло случиться, если бы я не смог выбраться. Землянка далеко от дороги. Дорога малопроезжая, и кричи хоть довесны, так никто и не услышит. А потом, кто будет меня искать? Меня ведь забрали и отвезли в Германию - так все думают.
Оглядываясь по сторонам, я в этой сплошной темноте не видел ни одного огонька. Вспомнил, что в станице объявлен комендантский час, и был запрет на освещение. К тому же была ночь. Я долго прислушивался, и услышав вдали приглушенный лай собак, пошел на лай. Где-то вблизи была дорога, но я потерял ориентир. Темнота, ночь, и кругом - один снег. Чувствую, что иду под горку - значит, верное направление. Вскоре я наткнулся на занесенный снегом плетень, значит, подошел к чьему-то подворью. Вдали увидел сараи - значит, где-то улица. В этих местах я на окраине станицы не был, а когда везли, я был в крытой машине, даже если что и видел из машины, все равно мне трудно ориентироваться в темноте. Я перелез через полузасыпанный снегом плетень, но к сараям, а тем более к жилью не пошел, а пересек двор, и таким образом я перелез через несколько плетней, а следовательно, пересек несколько дворов. К улице я подходить опасался, ибо знал, что на улицах стояло много немецкой техники, и ее охраняли солдаты. Казачьи дворы большие, и я уже думал, что скоро дойду до Чира. Ночь выдалась холодная, и за это время ни одна собака меня не облаяла. Или я был настолько осторожен, или все собаки попрятались от холода.

Если я доберусь до Чира, то там, надеялся, что нет немцев, и я найдуто место, где мы с дядей рубили хворост. А там я, считай что дома. Эти мысли обнадеживали меня и согревали. Я действительно нагрелся, хотя в моих коротких валенушках было много снега, и ноги были сырые. Потом, я знал, что казаки своих цепных псов привязывают ближе к дому, поэтому я осмелел и прибавил в скорости, перелезая плетни подальше от строений.
Видимо, я потерял бдительность, и перелезая через очередной плетень, сильно на него налег, что-то громко треснуло, и от стожка во дворе отделилась тень, и я увидел перед собой оскаленные клыки большой собаки. Она была не привязана, и видимо ночевала около стога. С испуга я сел на снег около плетня. Сначала она рычала, стоя в двух=трех метрах от меня, но я не двигался, и сидел, не шелохнувшись. Потом она завиляла хвостом и подошла ко мне вплотную. Я по-прежнему сидел тихо. Собака обнюхаоа мою одежду и сунула нос в мою руку. Тут уж я основательно осмелел и медленно поднялся на ноги. Ноги мои затекли от неудобного сидения в снегу. Больше всего я опасался, что собака поднимет лай. Собака пошла вглубь двора, я за ней. Когда подошли к воротам, я захотел выглянуть, что там на улице. Калитку открывать не стал, опасаясь, что на стук щеколды и скрип калитки кто-нибудь обязательно обратит внимание. Осторожно отодвинув задвижку под воротами для собак, я высунул голову и выглянул, что там на улице. На противоположной стороне стояли большие машины с прицепами. Такие я видел осенью, на них перевозили понтоны. Прямо перед моим носом стояли два плетеных ящика, и только я хотел пощупать их руками, как они сдвинулись с места. Это был немецкий часовой, который охранял машины, а ящики - это такие чуни, которые надевали на сапоги, чтобы не замерзали ноги. Я быстрее задвинул задвижку и вернулся в конец огорода. Почему-то я не очень испугался, но понял, что правильно сделал выбор, идти надо по огородам.
Станица словно вымерла. Я уже прошел большую часть пути, но не слышал ни одного стука, и ни одного огонька не было в хатах. Была мертвая тишина. Она настораживала, и я иногда, проваливаясь в рытвины и ямы, занесенные снегом, сжав зубы от боли, даже не сопел, опасаясь, что меня услышат, хотя и понимал, что никого вокруг нет. А больше всего я опасался встречи с собаками. Хорошо, обошлось благополучно в этот раз, но я этой собаке был даже благодарен. Ведь благодаря ей я узнал, что на улицу нельзя выходить. Наученный горьким опытом, я теперь перелезал через плетни аккуратно. Казалось, моему странствию не будет конца. Хотя стоял мороз, но я был мокрым от напряжения. Где-то далеко лаяли собаки, причем залаяла одна, за ней подхватила вторая, и где-то ближе и еще ближе, но я уже перелез через последний плетень и вылез на дорогу.
Не стал испытывать судьбу и не пошел по дороге, а спустился вниз к реке и начал соображать, в какую сторону мне идти. Сначала пошел вдоль берега, но мешали заросли краснотала, потом махнул рукой, и пошел по речке. Снегу было много, но идти было легко. Я, видимо, прошел уже больше километра по Чиру и решил держать ближе к берегу, и только я приблизился к берегу, как вышел на ту кулижку, где мы с дядей рубили хворост. Кое-где еще лежал срубленный вчера хворост, который мы не успели собрать и унести. Сняв поясной ремень, я набрал вязанку и пошел. На улице никого не встретил, и наконец с вязанкой хвороста я ввалился домой. Дом наш на ночь не запирался, поэтому от неожиданности не все и не сразу поняли, кто это ночью к ним ввалился, хотя и не все еще спали. Лампа "катюша" была потушена. Снарядная гильза, согнутая, с фитилем, заправленная керосином, ужасно коптила, и я не знал, как маме удавалось где-то доставать керосин. Все бало очень дорого, и давали только на обмен.
Меня, как дядю и Витькиного отца, конечно, никто не ждал, и уже решили, что нас отправили в Германию. Пошли охи и ахи, я рассказал о случившемся со мной, так и прошел остаток ночи. Мама действительно ходила к тюрьме, но всех нас уже загнали во двор тюрьмы, и она никого не видела. Правда, она слышала от женщин, как женщины вытащили какого-то пацана через проволоку, но не думала, что это я.
утром, собираясь за хворостом с дедом, мама меня не пустила. Я заглянул на Витькину половину и увидел его, упитанного и краснощекого, сидевшего, как и в тот раз, на перевернутой табуретке с братишкой на руках у теплой буржуйки. Он даже не поинтересовался, каким образом я очутился дома, хотя тетя Груша приходила и узнавала, там ли отец Витьки, но я действительно ничего не знал.

После того как дяд. забрали немцы, у нас появились осложнения с дровами. Вся нагрузка легла на меня и деда. К тому же мама опасалась, что меня опять заберут немцы, поэтому я днем старался меньше показываться на улице. Дед рубил хворост, а я вечером до поздней ночи таскал его домой. Дом, в котором мы остановились, стоял близко к реке, и я протоптал тропинку по дворам и ею пользовался, не выходя на улицу. Через неделю все успокоились, и я опять свободно стал выходить на улицу. Видимо, у немцев тоже был план, и они его выполнили, набрав нужное количество людей.
Жизнь в станице опять входила в свое русло, на улице и у комендатуры почти не стало видно легковых машин. Я, как видимо и все пацаны, живо интересовался всем увиденным. Наевшись жареного мяса без хлеба, я с Витькой решил посмотреть, что там у складов. У ворот стояли немцы, вдоль забора ходили полицейские. Ничего любопытного мы не увидели. Пошли к бывшему штабу. Мы уже знали, что склад переехал в Сталинград. У дверей уже не было часовых, а на площади - машин. Из дверей штаба показался немецкий солдат с большой кипой бумаг и бросил бумаги в костер. Мы схоронились в сарае без крыши, находящемся внескольких шагах от костра. Пока солдат пошел за следующей пачкой бумаг, мы с Витькой быстро подбежали и из огня вытаскивали папки, какие получше, покрасивее. Почти на всех красовались фашисткие кресты и орлы. Я зачем-то набрал еще в карман штампы и печати, выброшенные в костер и не сгоревшие в нем. Мне еще помнилось время, когда бумажка с немецкой печатью являлась документом, чтобы остаться в любом селе. Но все-таки меня увлекало другое. Мы с Витькой говорили, что все равно когда-нибудь нас освободят наши войска, и мы принесем эти бумаги нашим. У меня в кармане моего плохонького пальто была дыра, и часть мелких печатей завалилась за подкладку.
Мы уже собрали приличную пачку бумаг за несколько приходов солдата, пока он ходил за следующей порцией, и разделив пополам, взяли обе пачки подмышки, ожидая, когда немец железной кочергой пошевелит горячую кучу и отправится за новой порцией бумаг. Довольные, мы выскочили из сарая, быстро пересекли переулок и вышли на улицу. Откуда-то из двора вышел немецкий офицер и приказал нам остановиться. Взял из рук Витьки одну папку, и приказал мне вытянуть руки, и сложил все папки на мои руки. Офицер переложил все папки от Витьки, для чего мне пришлось обеими руками держать всю кучу на груди впереди, почти ничего не видя. Он взял меня за ворот пальто и потащил по улице. Мне просто не везло. Витьку, полненького, краснощекого, в хорошем пальто и новых валенках, немец отпустил, а меня в латаном и перелатаном пальтишке и разноцветных валенках всех в заплатах, он куда-то тащил, приговаривая:
- Маленький партизан, капут.
Я шел, ничего не видя под ногами, и мне уже мерещились кошмары. Подвал тюрьмы. Повернув голову, я видел, что немец ведет меня через площадь, а там полицейская управа и комендатура. У будки я увидел итальянца-регулировщика. Мне показалось, что он меня узнал и мотнул головой. С ним я познакомился еще когда ходил греться, сида на площади. Он сам пригласил тогда меня, видя, что я весь дрожу от холода. Помню, когда я зашел в будку, он прикрыл дверь, вытащил из кармана шинели маленький пистолетик, инаправил на меня, сказав:
- Хенде хох, - и щелкнув курком. Я, перепуганный, чуть не упал. А он огоньком пистолета-зажигалки прикурил и долго хохотал, видя мою растерянность. Потом я бывал часто у него, и он немного по-немецки и по-русски, и я немного по-немецки сталиобъясняться довольно сносно. Он показал на фото всю свою семью. Сыну Уго было примерно столько же, сколько и мне. Мы говорили обо всем: о жизни, о колхозах. Я даже приглашал его к себе, когда мы стали жить в доме, и он обещал прийти.
Пройдя два или три дома от будки, офицер открыл калитку двора и втолкнул меня во двор. Потом, все еще держа меня за ворот пальто, по ступенькам втащил меня в просторные сени добротного казачьего дома. В сенях стоял большой стол. Я положил весь свой груз на стол. Офицер открыл дверь в дом. Оттуда пахнуло теплом, запахом сигарет. Тамиграла музыка и мелькали в танцах силуэты офицеров и женщин.
Вскоре появился пожилой грузный немец в форме вместе с тем офицером. Офицер, притащивший меня, спустился к калитке и задвинул ее толстым бревном на воротах. Я уже мало что соображал, но понял, что здесь мне крышка. Мое внимание привлек лаз под воротами для собаки, задвинутый доской. Я подумал, что через него я свободно пролезу. Удивительно создан ум человека. Как бы ты ни был напуган, но всегда замечаешь мелочи для спасения. Потом я не единожды прокручивал этот день в памяти.

Офицер поднялся по ступенькам в коридор. Второй уже брал по одной папке и внимательно их просматривал. А этот стал меня обыскивать. Когда он вытащил из моих карманов несколько печатей и штампов, то оба быстро заговорили по-немецки. Я опять услышал слова "маленький партизан". Потом они так увлеклись изучением документов, что видимо совсем забыли про меня. Я бесшумно в своих валенках спустился сначала на одну ступеньку, потом на другую, проделал пяток шагов к воротам. Чуть сдвинул доску и пролез под воротами в собачий лаз.
Паника меня охватила, когда я уже вылез на улицу, и почти ничего не соображая кинулся к перекрестку, а не в чей-либо двор. Пробегал мимо итальянца, а он схватил меня за пальто и сунул в открытую калитку рядом стоящего двора, и закрыл калитку за мной. Во дворе никого не было. Да мне было не до того. С испугу я полез в собачью будку, благо, что там не было собаки. Я не помню, как я туда влез и как там уместился я сам и мои ноги. В голове у меня стучало. На улице послышался шум, а может, шум был у меня в голове, я скорчившись лежал в будке, стуча зубами от страха.
Когда на улице затих шум, я лежа в собачей будке в очень неудобном положении, не думал об удобстве, а раз за разом прокручивал в голове происшествие. Слышал, как кто-то из хозяев выходил во двор. Потом с крыльца выплеснули помои вблизи будки. Я даже прекратил дышать, чтобы кто-нибудь не услышал, что в будке кто-то есть. Потом, уже успокоившись, но еще опасаясь вылезать из будки, я втихомолку ругал себя. Ну, зачем мы среди белого дня потащили эти бумаги по улице? Просто привалили бы чем-нибудь в сарае, а после вынесли в любое удобное время. С благодарностью вспомнил итальянца, спасшего мне жизнь. Благодарил деда, снабдившего меня мягкими валенками, с помощью которых я неслышно сбежал от немцев. Потом еще и еще ругал себя за то, что семье приношу столько неприятностей. Мама ходила опухшая, а тут проблемы со мной. Ей уже, конечно, рассказали, как немец потащил меня в комендатуру. В будке моей было темно, тем более я своим телом загородил входное отверстие, и я не знал, сколько времени я здесь лежу.
Все обошлось благополучно, и я видимо задремал. Очнулся, когда почувствовал, что мои руки и ноги, да и все тело, закоченели и ничего не чувствуют. Мне сильно хотелось спать, а это значило, что если не принять меры, то я могу замерзнуть.Так было не раз в степи. Но там была на страже мама, и всегда напоминала. А здесь я пролежал в неудобном положении без движения. У меня не было сил не только ворочать руками и ногами, но и головой. Я так сам себя затиснул в ящик, что не мог даже пошевелиться. Вмиг у меня пропал сон. Я как и прежде мысленно стал ворочать ногами. Сначала пальцами ног, потом рук. Чувствую, как кровь начинает пульсировать. ПОтом, немного разогревшись, я пытаюсь вытащить из будки хоть одну ногу, но они у меня где-то заклинили. Я вспомнил байку шофера, стоящего у нас на ночлеге в 41-м году, который рассказывал, как он в финскую во время бомбежки со страху так влез в полуторке между щитком и коробкой передач, что пришлось снимать коробку, или пришлось бы резать кабину. Кто же мне поможет выбраться отсюда? Может, мне вызвать кого-нибудь криком? Но я сразу отверг эту мысль. Еще недавно я замерзал, а сейчас мне стало жарко, и я чувствовал, как пот каплями у меня под рубашкой стекает по спине. Поднатужившись, я пытаюсь поднять будку, но она, видимо, примерзла к земле намертво с водой, которую хозяева сливали прямо с крыльца. Я стал вспоминать из книг, что были случаи, люди замерзали у своего дома. А если я замерзну, то вряд ли кто заглянет в будку. Дерюжина, прибитая над отверстием будки, скрывала от глаз ее внутренности. Ворочаясь, а вернее делая попытку как-то двигать ногами в будке, я все-таки нажал покрепче в доску ногой, и она под моим нажатием скрипнула и немного подалась. Это вселило в меня надежду, и я сильнее нажимал валенком на одну стенку, упираясь коленом в другую. Задняя стенка немного подалась и немного отодвинулась, что дало мне возможность развернуться и попасть ногой в отверстие будки. Дальнейшее мое освобождение было делом техники.
Когда я выпростал свое тело из собачей будки, то от слабости и пережитого не мог подняться на ноги, и тем более стоять на ногах. Опустошенный и обессиленный, я еще некоторое время стоял перед будкой на четвереньках, собираясь с силами. Потом поднялся, тихо открыл калитку и выглянул. Было темно, ночь давно вступила в свои права, и было очень холодно. Регулировщика на перекрестке не было, и в его будке тоже было темно. Движения на дороге не было никакого. Качаясь как пьяный, я пошел к площади. Там тоже не было полицейского. Его поставили неделю назад после того, как говорили, что партизаны чуть не украли колокол, подвешенный на перекладине у церкви. Возможно, это и байки, но слухи такие ходили, тем более тоже неделю назад немцы расстреляли в балке за станицей несколько парней. Говорили, что они были причастны к партизанскому движению. А может, немцы просто освобождали свои подвалы в гестапо. Чувствовалось общее напряжение.

Пережив такое нервное потрясение, я даже через площадь шел, забыв об опасности. Так же не спеша я шел по улицам, не думая о том, что комендантский час, и в любое время меня могли остановить и отправить в комендатуру или в полицейский участок. Разбитый и опустошенный я открыл дверь, зная, что она не запиралась. На столе тускло тлела неизменная "катюша". Видимо, никто не спал, потому что никто не удивился моему появлению. Мама сказала:
- Пришел, вот и хорошо. Ложись, сынок. Мы все переволновались и наплакались.
Но какой там сон. Я опять и опять пережил шаг за шагом этот страшный для меня день. Видимо, поэтому он и запомнился во всех подробностях. За всю ночь я так и не сомкнул глаз. Мне казалось, что я самый несчастный человек на свете. Почему-то моему соседу Витьке везет. Его не забрали в тюрьму, когда я туда попал, хотя мы по возрасту и росту были одинаковы. Его офицер отпустил, хоть он тоже был с папками, сгрузив все мне, и всю дорогу грозил, что мне капут и что я - маленький партизан. Вспомнил, как я выбирался из дыры в землянке, а еще горше, как я сам себя чуть не похоронил в собачьей будке. Хорошо, что я вовремя проснулся, а иначе замерз бы там, и кто знает, когда смогли бы меня обнаружить. Мне стало так обидно за самого себя, что я дал клятву не огорчать больше своих родителей и самому быть осмотрительнее. Я даже заплакал, хотя никогда в жизни не плакал, а тут, видимо, этим снял с себя напряжение и уснул.
Утром бабушка стала меня совестить, сказала, что вчера мама ходила меня искать в комендатуру после того, как ей сказали, что немецкий офицер потащил меня туда. Но там с ней даже разговаривать не стали. Она была в полицейском управлении, но там ей пригрозили, что выселят из станицы, если я завтра не найдусь. Больше всего бабушка грозила божьей карой басурманам, забравшим невинное дитя. Дедушка же посмотрел на меня и как обычно был немногословен, сказав:
- Тебе что, больше всех нужно? - и, взяв топор, он пошел за хворостом.
Утром мама выглядела совсем больной. Из узких щелочек век совсем не видно глаз, текли слезы. У меня сжалось сердце, и я кажется успокоенный и всеми прощенный, опять расстроился, увидев маму в таком состоянии, что ничем не мог в этот день заниматься. Пошел с дедом рубить хворост, но у меня все валилось из рук. Только сейчас, увидев страдания всей семьи, я понял, что чудом спасся, а самое главное, какие испытания я мог навлечь на всю семью своими безрассудными поступками. Потом еще несколько ночей я вскакивал весь мокрый от пота, хотя в доме было холодно. Мне снился немец, бегущий за мной, или я всю ночь вылезал из тесного ящика, в который меня посадили и забили крышку. С трудом вылезаю из ящика, но немец снова хватает и шепчет, что попался маленький партизан, и сажает обратно. Видимо потому случай с собачьеу будкой запомнился мне на всю жизнь. А может, моя впечатлительная натура цепко держит в памяти все сколько-нибудь занимательные случаи.
Уже после прихода наших в станицу я ходил по домам, отмеченным в моей памяти. Во двор, куда приводил меня офицер с папками, меня пустил пожилой казак. Я рассказал, как меня привели, как я пролез в собачий лаз под воротами. Спросил, какой здесь был штаб, но дед меня просто выпроводил со двора.
Во дворе, где я "осваивал" собачью будку, молодая женщина предложила еще раз влезть в будку, конечно шутя. Но была весна, и я был без пальто и валенок, поэтому смог бы влезть в нее без труда, потому что под будку использовалась кормовая часть лодки. Была она прочная, из просмоленных досок.
Утром увидел Витьку, сытого и румяного. После вчерашнего тётя Груша запретила ему выходить из дома. Да ему и не было такой необходимости. Наша печка с одной стороны выходила в их комнату, поэтому согревала и их. В их комнате стояла маленькая буржуйка, на которой они варили кашу и грели консервы, привезенные еще из Сталинграда. Дрова они покупали настоящие, а не топили хворостом, как мы. Видя его довольную ухмылку, я злился и даже готов был его отлупить, но потом подумал, может он и не виноват в том, что шишки сыпятся на меня, минуя его.
Наши самолеты все чаще стали нас навещать. Мы спали в доме, даже когда слышали гул самолетов, потому что привыкли в Городище к ним. Жители станицы, к этому не привыкшие, даже ночевали в погребах. Они не знали бомбоубежищ, да притом зимой их не выкопаешь быстро. Одна бомба упала в конце нашей улицы ночью, когда бомбили станицу. Говорят, семья спряталась в погреб. Бомба их накрыла, а грудной ребенок уцелел.
Днем почти каждый день налетали наши штурмовики. Это были не тупорылые юркие ястребки. Эти и стреляли и сбрасывали бомбы. Одна бомба упала посреди улицы. Самолет летел так низко, что я думал - заденет крышу. Я был во дворе и на бревне рубил хворост для топки, который только что принес. Дед был на речке. От взрыва посыпались стекла в Витькиной комнате. Тётя Груша, решив, что самолеты метят в дом напротив, где жили немецкие офицеры, съехала в этот же день на другой конец станицы, где сняла комнатку. Так я расстался с Витькой.
Дед в Витькиной комнате забил окно досками, а во втором окне из осколков стекла собрал две или три фрамуги, и мы заняли вторую комнату. Там было теплее, и из подвала не дуло. Спали на полу.

В подвале мне тоже пришлось просидеть несколько дней после того как немцы забирали меня в Германию. Мама опасаясь, что они придут опять, заставила меня хорониться в подвале. Говорили, там была мастерская, но потом обшивка прогнила, балки тоже. Было холодно и неуютно. Через маленькие зарешеченные окна еле проходил свет. И все же я умудрялся там много читать. Для своих кухонь немцам требовалось много дров, и они сломали школу. Бабушка надыбала и притащила оттуда мешка два книг, которые валялись на месте школы. Там были и дореволюционные журналы, и какие-то любовные романы.Часть шла на растопку, интересные я на растопку не давал и читал сам.
После, вспоминая случай воровства папок, можно отнести его к обычному поступку пацанов, занимающихся баловством. Если подумать, то у нас, видимо, была какая-то цель сохранить важные документы и передать нашему командованию. Взрослый человек вряд ли стал бы рисковать и вытаскивать бумаги из огня, хоронясь в стенах близлежащего сарая, чтобы не увидел солдат, сжигающий документы. Я действительно помню, что у нас с Витькой был такой уговор: сохранить документы до прихода наших. Хоронясь, видимо мы предполагали, чем может закончиться наш поступок, если нас увидит солдат. Нельзя не предположить такое наше состояние. Мы в то время были воспитаны в духе патриотизма к нашей Родине, и с самого раннего детства нас в этом воспитывали.
Не только частые налеты одиночных самолетов настраивали нас на скорое изменение положения. Уже слышались далекие взрывы, и по ночам где-то полыхали пожары, и мы видели их сполохи. Перед тем как ночью бомбить станицу, высоко в небе пролетел самолет. Вечером в пасмурном небе его не было видно. Немцы напротив нашего двора стояли и наблюдали, как падает листовка, как пересекает улицу и падает на нашу крышу. Я не замедлил и быстренько взобрался на крышу, взял листовку в руки. Листовка была небольшая, на немецком языке. Мне удалось прочитать слово "Сталинград", потом там были цифры после слов "генералов, офицеров, солдат". Последние цифры были громадные. Я еще не успел спуститься с крыши коридора, как два или три офицера приказали отдать им листовку. Тут же, зайдя за угол, они принялись ее читать. Лица у них были далеко не радостные. А я тоже понял, что там в Сталинграде что-то случилось. Мы еще не знали об окружении Паулюса в Сталинграде. Может, кто-то из жителей и знал, но мы были оторваны от слухов, потому что жили уединенно.
Последний случай с немецкими бумагами как-то стал забываться, и дедушка с бабушкой об этом не вспоминали. Особенно он отразился на маме. Ходила она опухшая, часто я видел слезы на ее глазах. Всякий раз, когда я откуда-то возвращался, она меня встречала с молчаливым укором в глазах, даже если я возвращался с вязанкой хвороста. Несколько дней после этого я старался быть больше дома. Но на улице так интересно. Если раньше немцы больше ехали на машинах в сторону Сталинграда, то теперь было много пеших. Немцы ходили небольшими группами, заходили в дома. К нам немцы ни разу не заходили. Видимо, наш дом с заколоченными окнами не внушал им доверия. Румын я больше всего видел ездовыми на повозках, а теперь они шли большими группами. Они были плохо одеты, подчас даже без винтовок. Простуженные, замерзшие, но боялись немцев, и если даже в доме был хоть один немец, они в дом не заходили. Я даже видел, как немецкий солдат бил за что-то румына.
Справившись с дровами, я спрашивал разрешения деда и шел на улицу. По улице я ходил совершенно свободно. Было много солдат, и на нас, пацанов, не обращали внимания. Полицейских вообще не было видно. Меня отпускали даже вечерами. Я познакомился с парнем чуть старше меня, который колол дрова на немецкой кухне. Его там кормили и ежедневно давали по буханке хлеба. Он и меня обещал пристроить. Но с утра я был занят с дедом на заготовке дров, а когда я с котелком пришел после обеда, повар меня прогнал. Я больше и не пытался пристроиться к кухне.
Бродя по улице, я заимел друзей. Вечером один из них раза три проводил в клуб, где я смотрел немецкое кино. В клубе в основном были немецкие солдаты и немного гражданских. Билеты продавали за оккупационные марки, а их выдавали только тому, кто работал на немцев. Меня проводили через служебный ход, и я смотрел кино, сидя на полу позади экрана. Но смотреть было можно, хотя все фильмы были на любовные темы, и на немецком языке объяснялись актеры. Все равно было интересно.
Нексколько раз я ходил на площадь, где на перекрестке стоял мой спаситель - итальянец. Но каждый раз там стоял другой солдат. Уже позже, по прошествии многих лет, я вспоминал те времена и жалел, что не попросил у него адреса. Было бы здорово написать, а скорее получить от него письмо, если он жив.
Как бы мы плохо ни жили, но конина и соленая земля помогли избавиться от куриной слепоты. От паразитов мы почти освободились благодаря повседневному контролю со сторны мамы. Она умудрялась по ночам прокипятить все наше нижнее белье, благо что в печке хворост горел и днем и ночью, и на плите стояло ведро с водой. Мы все помылись, стоя в тазу и сверху поливая на голову и тело теплую воду. Правда, это не баня, но грязь с тела уже дважды смыли. Дед откуда-то притащил разбитый чугунный котел, установил его на камни, налил немного воды и под ним разжег костер, а на металлические прутья над водой укладывал по очереди всю нашу верхнюю одежду. Пар от кипятка уничтожил всех паразитов. Мне помнится, когда выпаривалась вода, то пахло жареным. Столько на нас было паразитов. Даж енемец, видевший, как дед раскладывал на решетку одежду, подошел и одобрительно сказал:
- Карашо.