[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]
В Красноярске прошла презентация новой книги о жизни Виктора Астафьева «Эпистолярный дневник. Нет мне ответа...» Горожанам ее представил издатель из Иркутска Геннадий Сапронов.
- Я несколько лет собирал переписку Виктора Петровича с различными людьми, - рассказал он. - В итоге в этой книге 500 писем к 300 адресатам. Его письма не просто искренни, они во многом исповедальны. Перед нами вырастает великий писатель и мощный, прямой и свободный человек. Одновременно понимаешь, что это в письмах все так внешне быстро и просто, они для тебя лишь мелькающие кадры, а за ними большая, тяжкая, полная драматизма жизнь и судьба Богом одаренного и бесконечно трудолюбивого человека.
С любезного разрешения издателя мы публикуем отрывки нескольких писем Виктора Астафьева.
«ХОЧЕТСЯ ВЗЯТЬ ПО ДЕТДОМОВСКОЙ ПРИВЫЧКЕ СТУЛ И ОБЛОМАТЬ ЕГО ОБ ИНУЮ ГОЛОВУ»
Лет шестнадцать назад я ударил человека кулаком и с тех пор дал слово никогда не прибегать больше к этому способу действий. Может, оттого, что это произошло при мерзких, низменных обстоятельствах, а может, оттого, что в детстве приходилось отбиваться часто, чтобы выжить...
...А человека я ударил за кости. Да, да, за кости с колбасного завода. Привезли их в наш цех на дележку, как «доппитание», и начальство выбрало все мозговые кости, а нам оставило ребра. Жена у меня лежала в больнице с умирающей маленькой дочкой, и ей не дали карточку. Есть было нечего. Дочка умирала от того, что ее нечем было кормить, и умерла. А мы с женой (она только с фронта - коммунист, на войне и вступила в партию) такое горе мыкали - не приведи Господь. И вот горе, беды и, главное, унизительное сознание того, что я, мужчина, не могу содержать семью, прокормить ее, заставили поднять руку, и я дал в рыло начальнику цеха. А он парень-то тоже с фронта и потом жил хуже меня. Я пятнадцать лет встречал его на улице в Чусовом, и все эти годы мне было стыдно до чертиков. Хоть бы он буржуем стал, тогда другое дело, а то такой же «пролетарья». Словом, с тех пор - все, хотя иной раз хочется взять по детдомовской привычке стул и обломать его об иную голову.
(Драматургу и литературному критику Александру Борщаковскому, 16 июля, 1963 год.)
«МАЛО Я ИНТИМНО ОБЩАЛСЯ С ЖЕНЩИНАМИ В СИЛУ СВОЕЙ ЗАСТЕНЧИВОСТИ»
...Пользуясь тишиной, одиночеством и блаженством покоя, сел я писать «Пастуха и Пастушку», попробовал написать вступление и в течение трех часов начерно написал повесть. Не спал, конечно, не ел почти, так, что-то жевал на ходу, а больше чаек пил и все писал, писал...
...Сложное у меня сейчас чувство - боюсь перечитывать, что написал. Много сомнений в душе, что-то не так вышло, как задумывалось, что-то тянет на слезу и сентиментальность повесть-то, а настрой ее беспощадно суровый. Это должен быть вопль, плач о погубленной любви целого поколения, и писать об этом посредственно, даже хорошо нельзя, только очень хорошо, только отлично, иначе и браться не стоит. Я столько лет готовился к этому, боялся повести и сейчас боюсь, перечитавши ее, разочарования боюсь...
...Что-то мало изнутра, много слов. Тут беда еще в том, что он и она всю ночь вдвоем в грехе, на грани отчаяния, истерики и потопившего их чувства. А опыт общения с женщинами у меня слишком мизерный, мало я интимно общался с ними в силу своей застенчивости, миру не заметной.
(Литературному критику Александру Макарову, 23 ноября, 1967 год.)
|
«ПАР ИЗ МЕНЯ ДАВНО ВЫШЕЛ»
Я все сижу в деревне и все ужу «Царь-рыбу». Пар из меня давно вышел, сил нету, яйца преют и глаза болят, а толку нет. К тексту появилась неприязнь, как к врагу, а это преодолевать трудно, да нужно, иначе нечего этим ремеслом и заниматься.
(Писателю Валентину Распутину, 24 августа, 1975 год.)
«ТАКОЕ РАВНОДУШИЕ К ЛЮДЯМ, НАПЛЕВАТЕЛЬСТВО К ИХ ЖАЛОБАМ И БОЛЯМ Я ВИДЕЛ ТОЛЬКО ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ»
Моя сраная пневмония загнала меня в Институт Сеченова в Ялту, куда путевки бесплатны и даже больничный выдают, а уж коли бесплатно...
Вадим! Такое убожество, грязь, равнодушие к людям, наплевательство к их жалобам и болям я видел только во время войны в госпиталях. На хрена меня, дурака, заносит в такую вот богадельню?! Ведь трое в комнате, в сортир далеко, в комнате холодно и сыро, а лечение... климатом! Уже теперь, на третий день лечения, мечтаю скорее вернуться домой и в деревню, в глушь, в леса.
(Другу Вадиму Летову, 18 мая, 1978 год.)
«Я НЕНАВИЖУ ВСЕХ, КОМУ ЛЕГКО ЖИЛОСЬ И ЖИВЕТСЯ В ПИСАТЕЛЬСТВЕ»
Мне говорят, что я тоже - душа Енисея, да ведь мало ли, что говорят, да и очень ведь растяжимое понятие - душа. Наверное, моя смертная любовь к этому, ко мне всегда как бы отчужденному краю живет во мне и какой-то згой, искоркой малой проблескивает в моих жалких словах, но в совсем не жалких и немалых чувствах, которыми наградил меня Господь Бог...
...Мое постоянное раздражение, вспышки характера, какое-то гнетущее состояние, непременно распространяющееся и на окружающих, - это все нездоровье, это все угнетенное состояние духа. Так никто никогда и не узнает, как, преодолевая свои недуги, я садился за стол и заставлял себя работать и в кровь разбивал морду об стол. Вот почему я ненавижу всех, кому легко жилось и живется в писательстве, для меня сей труд был и остается каторгой. Я уж много-много раз ловил себя на мысли: «Умереть бы...» - как избавительной.
(Жене Марье Астафьевой-Корякиной, 22 июня, 1979 год.)
«ЯВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА НА СВЕТ СЛУЧАЙНЫМ НЕ БЫВАЕТ»
Я не знаю, как и когда твоя мама объяснила тебе причину твоего явления на свет, но одно время она коллекционировала знаменитостей местного круга, и в этот круг по слабости мужицкой, пагубе плотской попал и я... Ни любви, ни даже банального ухажерского периода или топтания возле дамы не было...
Чтобы не ранить тебя еще больше, все остальное опускаю. Но жизнь есть жизнь, и явление человека на свет случайным не бывает, значит, пришла пора ему быть на земле, и он все равно в той или иной комбинации скрещения судеб явился бы свету...
Теперь самое огорчительное - эти твои литературные и тем более вгиковские устремления - уж очень я мрачного мнения об этом и ему подобных явлениях... Когда меня спрашивали раньше, кем бы я хотел видеть дочь и сына, я отвечал - портнихой, поварихой, учителем, наконец, а сына - слесарем или токарем, все полагали, что я шучу. Определенность и устойчивость должны быть у человека, земля должна быть под ногами и умение твердое зарабатывать свой хлеб.
(Дочери Анастасии Астафьевой, 10 мая, 1997 год.)
«ЕСЛИ Б ВОДИЛСЯ ДОМА ПИСТОЛЕТ, ОБОРВАЛ БЫ ВСЕ ЭТИ МУЧЕНИЯ»
В конце апреля у меня случился инсульт, отнялась вся левая половина, сел слух, ослабло зрение. Сейчас я снова начинаю учиться жить и писать тоже... До конца я так и не восстановлюсь... Бывал на крике отчаяния, если б водился дома пистолет, оборвал бы все эти мучения, ведь жить-то не могу - мысль опережает руку, пробовал диктовать на диктофон, получается чужой текст, ждать, когда восстановится работоспособность, а зачем? В доме более или менее порядок, но это в городе, а в деревне я так за лето и не побывал, без деревни жить не могу, да и не хочу. Вот такие мои дела, брат. Книга, которую я тебе посылаю (сборник рассказов и записей «Пролетный гусь». - Ред.), взяла мои последние силы, от нее и слег.
(Однополчанину Ивану Гергелю, 31 сентября, 2001 год.)
