Глава 6 РАСПРАВА СО СТАРОЙ ГВАРДИЕЙ

Чем они невиннее, тем больше заслуживают смерти.

Бертольд Брехт

УБИЙСТВО СЕРГЕЯ КИРОВА

Огурчики, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике.

Частушка 1934 г.

1 декабря 1934 г. в 16.30 в Ленинграде раздался выстрел. В течение следующих четырех лет его рикошет убьет не только Генриха Ягоду, но и большую часть партийной верхушки, комиссаров, судей, прокуроров, командиров армии, директоров заводов, не говоря уже о миллионе рядовых граждан. Леонид Николаев, исключенный из ленинградской парторганизации, выстрелом в голову застрелил Сергея Кирова. Киров был не только секретарем ленинградского парткома и Центрального Комитета, членом Политбюро, но и любимцем Сталина. В первый и в последний раз в истории Советского Союза убили члена Политбюро. Через пятнадцать минут врачи поняли, что реанимация бесполезна, и позвонили Сталину. Николаев попытался застрелить и себя, но дал промах: после двух часов истерики он крикнул: «Я отомстил!»

Звонок застал Сталина, когда он находился с Молотовым, Кагановичем и Андреем Ждановым у себя в кабинете: Жданова он сразу назначил на место Кирова. Затем Сталин вызвал телохранителя Карла Паукера, Ягоду и около десятка членов Политбюро и секретариата — он даже пригласил Бухарина, тогда редактора «Известий». Сталин заказал литерный поезд, чтобы вечером поехать в Ленинград, и сразу засел за сочинение черновика нового закона против «террористов». Калинин, как глава государства, и Авель Енукидзе, как секретарь Президиума ЦИК СССР, своими подписями превратили проект Сталина в действующий закон:

1) Следовательским отделам предписывается ускорить дело обвиняемых в подготовке или проведении террористических актов.

2) Судебным органам предписывается не задерживать исполнения смертных приговоров, касающихся преступлений этой категории, в порядке рассмотрения возможности помилования, так как Президиум ЦИК СССР считает получение прошений подобного рода неприемлемым.

3) Органам Комиссариата внутренних дел предписывается приводить в исполнение смертные приговоры преступникам упомянутой категории немедленно после вынесения этих приговоров1.

Когда Сталин вернулся из Ленинграда, этот закон уточнили:

1) Следствие по этим делам заканчивать в срок не более десяти дней.

2) Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки

до рассмотрения дела в суде.

3) Дела слушать без участия сторон.

4) Кассационного обжалования, как и подачи ходатайств о помиловании, не допускать.

5) Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговора2.

На основании этого беспощадного изменения уголовно-процессуального кодекса Сталин смог отправить сотни тысяч людей на тот свет, пока в 1939 г. он не разрешил Вышинскому внести законы, более соответствующие нормальной юриспруденции.

Широко распространено убеждение, что Сталин написал этот закон и заказал литерный поезд до убийства Кирова, то есть что он заказал убийство. Реестр сталинского кабинета, однако, показывает, что Калинин и Енукидзе подписали закон не раньше шести и не позже восьми часов вечера, и железнодорожные архивы свидетельствуют, что поезд заказали после убийства3. С 1956 до 1990 г. разные комиссии, не говоря уж о показаниях свидетелей и тщательном изучении архивов, не смогли доказать виновность Сталина, и, как часто бывает, приходится поверить самому простому объяснению, а именно что Леонид Николаев был невменяемым, обидчивым убийцей, без сообщников, которому, к несчастью, случайно удалось застать Кирова без охраны.

Уже не раз, еще в 20-х гг., Сталин показывал, что он способен заказать убийство человека, которого он сам незадолго до убийства обнимал, но наводить страх на свое окружение он начал только после 1934 г. Почему он вдруг должен возненавидеть Кирова, которого он назначил наместо Зиновьева в Ленинграде и который всю свою взрослую жизнь шел за Сталиным и рукоплескал его политике? Из тех очень немногих делегатов на семнадцатом съезде партии весной 1934 г., кто пережил Сталина, кое-кто утверждал, что недовольные делегаты тайком собирались — раз на квартире Орджоникидзе, тогда самого близкого человека в окружении Сталина — и договаривались баллотировать Кирова, а не Сталина на пост генсека. Когда голосовали, кажется, всего три голоса оказались против Сталина. Говорят, что Сталин сжег несколько сотен избирательных бюллетеней; также говорят, что Киров рассказал Сталину о заговоре и потом впал в отчаяние, говоря, что его «голова на плахе», что «Сталин никогда не простит» ему. Но такие слухи исходят от таких источников, как невестка Кирова, София, которые не были близки к нему, и они противоречат известным фактам. Правда, что были два-три голоса против Сталина и что было гораздо меньше бюллетеней, чем избирателей, — может быть, голосовали не все.

Никто не видел сожженного бюллетеня, и трудно поверить, что Киров согласился бы на предложение заговорщиков. Киров не любил политики на высоком уровне; хотя он был талантливым оратором, любил прямые человеческие контакты с партийными работниками и фабричными рабочими в Ленинграде, как раньше и на Кавказе. Своих идей у него не было. 28 ноября они со Сталиным виделись в последний раз, когда Сталин после театра провожал его на Ленинградском вокзале. Кировы уже годами дружили со Сталиным и Аллилуевой. После самоубийства Надежды, Киров и Орджоникидзе проводили целые сутки наедине со Сталиным, утешая его. Когда они отдыхали летом на Кавказе, Киров со Сталиным купались в лечебных грязях Мацесты: Сталин раздевался догола только перед двумя мужчинами, Кировым и телохранителем Власиком. Киров, Власик и Сталин вместе играли в кегли (партнером Сталину брали человека из кухни). Единственное, за что Сталин мог упрекать Кирова, это его дореволюционное прошлое, когда он работал ловким свободомыслящим журналистом в либеральной владикавказской газете. Но, как и Вышинский, Киров понравился Сталину тем, что ему было что скрывать.

Леонид Николаев уже до убийства привлекал внимание ленинградских властей своим странным поведением. Еще в октябре его задержали в партийном здании, где он вел себя подозрительно; оказалось, что он нес оружие, но так как у него было разрешение на спортивное оружие и Смольный институт не считался зданием с режимом повышенной безопасности, его освободили. По дневнику Николаева легко убедиться, что он был одержимым, озлобленным человеком с чрезмерным самомнением. Сбив пешехода своим велосипедом, он был уволен с работы политинструктора и отказался заняться физическим трудом. Он жил, ненавидя себя, на зарплату жены и все больше убеждался, что он — непризнанный гений. Неуклюжие афоризмы — и зловещие претензии заполняют страницы его дневника, например: «Людей много, но разницы в них мало» или «Я хочу умереть с такой же радостью, как и родился»4. На последних страницах находятся уже подробные записи времени, адресов, расстояний, точек ведения огня, необходимых для убийства Кирова: «...после же первого выстрела сделать побег на машину а) разбить стекло и палить; б) открыть дверцу [...|. В Смольном: при первой встрече овладеть духом и решительно [...]. Мой тернистый путь [...] письмо на имя ЦК. Отсутствие перспектив, 8 месяцев безработицы [...]. Момент и раскаяние.Исторические акты. Мы и они»5.

Разве Ягода и Сталин использовали; бы такого сумбурного и непредсказуемого психопата, как Леонид Николаев, когда к их услугам были профессиональные убийцы? К тому же, как заметил американский историк Адам Улам, к чему было Сталину избавляться от Кирова путем выстрела на улицей таким образом внушать людям мысль, что любому гражданину можно убрать партийного вождя. Когда Сталин хотел уничтожить соперника, того или клеймили предателем! и арестовывали, судили и расстреливали, или докладывали о его болезни, отравлении или гибели в автокатастрофе.

Сталинский литерный поезд мчался всю ночь без остановок; вдоль семисоткилометровой дороги стояли тысячи охранников из НКВД. Утром вместе с представителем каждой ветви власти6 — Ворошиловым, Молотовым, Ждановым, Ягодой, Ежовым, Хрущевым, Паукером, Вышинским и Александром Косаревым — Сталин вышел из поезда. Его встречал глава ленинградского НКВД и друг Кирова, Филипп Медведь. Сталин ударил его в лицо и обозвал его мудаком.

Вместе с Вышинским Ягода начал расследовать убийство. Сталин решил лично допрашивать Николаева и Михаила Борисова, телохранителя Кирова. (Киров всегда настаивал, что лучше ходить пешком по улицам Ленинграда, и очень не любил, когда телохранители ходили близко; поэтому Борисов отстал в тот момент, когда Киров неожиданно пошел назад в Смольный.) Сталин приказал НКВД привезти Борисова к нему, но все их автомобили были уже на улице, и к услугам был только один грузовик со сломанными рессорами. Борисов сидел на открытой задней части грузовика, и, когда грузовик круто свернул, уличный фонарь размозжил ему голову7.

Никто не записывал, что именно Николаев и Сталин говорили друг другу. Молотов, который на тысяче страниц продиктованных «воспоминаний» говорил очень мало даже полуправды, описывает Николаева: «замухрышистого вида, чем-то был, видимо, обозлен, [...] обиженный такой. И его использовали зиновьевцы»8. Поведение Николаева перед судом иногда приводят как доказательство, что убийство было заказано Сталиным. По словам конвойного, когда огласили приговор, Николаев воскликнул: «Жестоко!» и «Меня обманули!» Если так было, то, наверное, потому, что Сталин не держал своего слова — очень часто НКВД и сам Сталин обещали обвиняемому жизнь и жизнь их семье — если они дадут нужные НКВД показания. С каждым последующим процессом, когда обвиняемые обвиняли себя, но все-таки получали вместе с родственниками смертный приговор, такие обещания становились неубедительными, но в декабре 1934 г. такой договор мог показаться Николаеву выгодным. Можно предполагать, что Николаев обвинил Зиновьева и Каменева в обмен на обещание, что его не расстреляют, и таким образом дал Сталину весь нужный материал, чтобы окончательно расправиться с остатками «левой» оппозиции.

Вслед за судом над Николаевым последовали другие аресты и процессы. Ягода объявил, что Николаев является агентом эмигрантов, и расстрелял больше сотни так называемых белогвардейцев, которых НКВД уже давно посадил, — о приведении в исполнение приговоров было объявлено в газетах до конца года. Ясно, что Ягода не верил в существование заговора, особенно со стороны Зиновьева. Он довольно вяло расследовал дело. Ежов передал ему по телефону, что Сталин требует обвинения Зиновьева и Каменева, и, поскольку Ягода все медлил с нужными показаниями, Сталин сам позвонил (как в 1937 г. Ежов рассказывал Центральному Комитету) и крикнул Ягоде: «Смотрите, морду набьем». Понадобилось еще три недели допросов, пока Николаева не заставили признаться, что он связан через немецкое консульство с Троцким и, поскольку его жена Матильда Драуле была латышка, с латышской разведкой. Потом произошли массовые аресты зиновьевцев, еще верных старому ленинградскому партийному аппарату. Все-таки Сталин не был удовлетворен теми слабыми связями, которые Ягода смог выявить между Николаевым и Зиновьевым.

Дело в том, что Сталин уже летом этого года был потрясен покушением еще одного одинокого психопата, намного старше рангом, чем Николаев, на большевистское руководство. 5 августа под Москвой начальник штаба артиллерийского дивизиона, Артем Нахаев, призвал отряд курсантов, которых он учил, захватить оружие из караульного помещения и пойти на Кремль. Он говорил:

Государство порабощает рабочих и крестьян. Нет свободы слова, страной правят семиты. Товарищи рабочие, где ваши фабрики, которые вам обещало старое руководство; товарищи крестьяне, где ваши земли, которые вам обещали. Долой старое руководство, да здравствует новая революция!9

Курсанты замерли в ужасе. Нахаев попытался отравиться, но его сразу арестовали. Сталин приказал Ягоде «уничтожить» Нахаева и потом сфабриковать заговор. Через Кагановича Сталин в бешенстве подстегивал Ягоду:

Дело Нахаева — сволочное дело. Он, конечно (конечно!), не одинок. Надо его прижать к стенке, заставить сказать — сообщить всю правду и потом наказать по всей строгости. Он, должно быть, агент польско-немецкий (или японский). Чекисты становятся смешными, когда дискуссируют с ним об его «политических взглядах» (это называется допрос!). У продажной шкуры не бывает политвзглядов — иначе он не был бы агентом посторонней силы10. i I

За несколько дней до убийства Кирова Нахаева расстреляли как агента бывшего царского генерала, работающего на эстонское консульство в Москве11.

4 декабря Сталин вернулся с телом Кирова в Москву. У выставленного для прощания гроба Сталин был, видимо, сильно расстроен: было слышно, что он говорил «Спи спокойно, дорогой друг, мы тебя отомстим». Это отмщение породило целое цунами массового психоза, который захлестнул все население СССР на следующие четыре года.

Сегодняшние неосталинисты выдвигают тезис, что все жестокие и убийственные дела Сталина до 1934 г. были в конечном итоге необходимы и целесообразны. СССР должен был стать сильной индустриальной страной, чтобы внешние враги не смели вторгаться на его территорию; после Великой депрессии в западных странах, СССР не смог бы только вывозом сырья оплатить технику для индустриализации; единственным ценным товаром являлось зерно, а без коллективизации крестьянство не производило достаточно на вывоз. Доказательством этого тезиса является победа Сталина над фашистской Германией и над Японией. Так что человечество должно благодарить Сталина за его зоркий пророческий глаз, ибо, если бы Адольф Гитлер и адмирал Исороку Ямамото пожали друг другу руку где-нибудь на Урале в 1942 г., фашизм поработил бы целый мир на несколько поколений и породил бы холокост и геноцид еще худший, чем сталинский террор.

Но такой тезис неоснователен. До 1937 г. никто не думал всерьез о нападении на СССР, кроме самого Сталина в его параноидальных фантазиях. К тому же, когда падала ценность природных ресурсов в застойные тридцатые годы, все-таки такие мирные, бескровные проекты, как «Новый курс» Рузвельта, с большим успехом превращали непродуктивных сельских рабочих в строителей электростанций и заводов, так что насильственная коллективизация и раскулачивание экономически ничем не оправдываются. Конечно, из злых дел могут вытекать хорошие последствия, и наоборот, но надо быть удивительно наивным оптимистом, чтобы приписать сталинской погоне за тотальной властью и его уничтожению миллионов жизней какие-то гуманитарные причины.

После 1934 г. события в СССР противоречат не только всякой нравственности, но и всякой логике. За исключением Вячеслава Молотова, до смертного одра утверждавшего, что они со Сталиным истребили пятую колонну, которая предала бы СССР нацистам, никто не смог придумать разумного объяснения сталинской мести после убийства Кирова. Это убийство было поводом для уничтожения всех большевиков, когда-нибудь несогласных со Сталиным или способных заменить его. Если бы Кирова не убили, можно не без основания утверждать, предлогом для террора стало бы любое другое событие.

События 1929-1934 гг. не вызывали громких протестов, так как в СССР фактически не было гражданского общества. От церкви остались только немногие напуганные священники. От юристов остались только красноречивые ораторы. Когда-то уважаемые, медики стали рабами администрации кремлевской больницы. Творческая интеллигенция жила в ссылке, в тюрьмах, или была парализована страхом, или подкуплена квартирами и машинами. Тем не менее абсолютное всеобъемлющее молчание, которое наступило в декабре 1934 г., озадачивает историков, так как с этого момента сами палачи должны были понимать, что они тоже подлежат истреблению. Гэпэушникам, партийным кадрам и, больше всех, армейским командирам уже приходило в голову, что они осуждены, по мере того как Сталин нарушал одно табу за другим. Сталин теперь настаивал на смерти политических диссидентов, настоящих или воображаемых. Что могли бы терять диссиденты, если бы они взбунтовались? Что удержало Ягоду, Тухачевского или Орджоникидзе от предупредительных ударов? Кажется, никто из них и не думал о том, как нейтрализовать Сталина.

Вернувшись в Кремль, Сталин своим карандашом наметил схему, согласно которой противников распределят по центрам, «Ленинградскому» и «Московскому», объединившимся, чтобы подготовить убийство Кирова. На этот раз Сталин вызвал к себе в кабинет не менее тридцати трех человек, среди них Ивана Акулова (главного прокурора), его заместителя Крыленко и всегда находчивого профессора Андрея Вышинского. Еще один месяц ушел на фабрикацию этих двух «центров» и на составление обвинений предполагаемых членов центров.

УДАЛЕНИЕ ЗИНОВЬЕВА И КАМЕНЕВА

Работы этого публициста XVI века сыграли, таким образом, выдающуюся роль в той великой работе обнажения подлинной природы власти в классовом обществе, которая была доведена до конца лишь в наше время, в работах Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина. И в этом его право на внимание современного читателя.

Лев Каменев. Предисловие к первому тому Собрания сочинений Макиавелли

В начале 1934 г. Зиновьев и Каменев смирились с тем, что их сделали поденшиками-писателями, и надеялись только, что партия им вернет потерянное доверие, как только Сталин сменит гнев и подозрение на милость и доверие. В журнале «Большевик» Зиновьев занялся комментарием к Марксу и Энгельсу, но бдительное и мстительное око Сталина сразу испортило дело — 5 августа Сталин написал:

Не можем оставлять «Большевик» в руках таких олухов, которых т. Зиновьев всегда может околпачивать. Надо выяснить виновников и удалить их из редакции.

Лучше всего будет убрать т. Зиновьева12.

С Каменевым Сталин обращался более тонко. Так как их знакомство началось с того, что Каменев подарил Сталину книгу Макиавелли «Князь» (в других переводах на русский — «Государь»), последний подарок Сталина Каменеву — разрешение написать предисловие к первому тому нового издания сочинений Макиавелли. Предисловие Каменева показывает, что автор слишком поздно вник в то, что они со Сталиным унаследовали от Чезаре Борджиа, Лоренцо де Медичи и Никколо Макиавелли:

Макиавелли сделал из своего трактата поразительный по остроте и выразительности каталог правил, которыми должен руководиться современный ему правитель, чтобы завоевать власть, удержать ее и победоносно противостоять всем покушениям на него. Это далеко еще не социология власти, но зато из-за этой рецептуры великолепно выступают зоологические черты борьбы за власть...

Безнравственность, преступность, жестокость книги Макиавелли о «Князе» исчерпывается тем, что он в ней решился [...] высказать то, Когда Зиновьева и Каменева обвинили в убийстве Кирова, новое издание Макиавелли было приостановлено, а том с предисловием Каменева был сдан в макулатуру.

Прошло, однако, несколько недель, пока не арестовали несчастных «левых». Сначала Сталин и Ягода уволили ведущих опозорившихся ленинградских энкавэдэшников и заменили их москвичами. Яков Агранов, самый опытный фальсификатор заговоров, руководил всеми допросами; ему помогал молодой и талантливый прокурор, Лев Шейнин, который пользовался своим следовательским материалом для литературы и хорошо зарабатывал своими рассказами в стиле Шерлока Холмса. Агранов и Шейнин сломали всех тех, кто, к несчастью, когда-нибудь дружил или встречался с Николаевым. К ним скоро присоединился человек, еще более чудовищный, чем Агранов, — Николай Ежов, хотя он принадлежал не к НКВД, а к Центральному Комитету, сам приступил к допросам некоторых обвиняемых.

Сталин лично сочинил обвинение против Николаева и его предполагаемых сообщников. Вышинский прибавил последние штрихи и поздравил Сталина с профессиональным текстом. Без обиняков было сказано, что обвиняемые хотели отомстить Кирову за то, что он подавил зиновьевцев. К обвиняемым применялся задним числом суровый декрет 1 декабря. Суд начался в 14.40 28 декабря, и приговор был оглашен следующим утром. За три дня до открытия суда Василий Ульрих, уже известный как беспощадный судья, связался со Сталиным, чтобы узнать, каков будет приговор. Тем не менее в течение процесса Ульрих так волновался, когда Николаев настаивал, что он действовал в одиночку, что он два раза звонил Сталину. Гражданская жена Ульриха и другие судьи говорят, что Ульрих хотел возвратить дело на доследование, но Сталин был неумолим: «Никаких-доследований, кончайте процесс. Всем должна быть одна мера — расстрел». Это сообщение потушило последнюю искру законности у Ульриха. Он больше никогда не колебался.

Всех четырнадцать расстреляли немедленно. Когда выводили жертв в подвал, у камер стояли Агранов и Вышинский. Палач, который расстрелял Николаева, рассказал своим коллегам: «Я поднял Николаева за штаны и заплакал — так мнебыло жалко Кирова». Последним расстреляли Котолынова, которого арестовали сразу после Николаева. Агранов и Вышинский задали ему вопрос: «Вас сейчас расстреляют, скажите все-таки правду, кто и как организовал убийство Кирова?», на что Котолынов ответил: «Весь этот процесс — чепуха. Людей расстреляли. Сейчас расстреляют и меня. Но все мы, за исключением Николаева, ни в чем не повинны»14, Эти казни оказались только первой волной. В марте расстреляли жену, невестку и шурина Николаева. Партийным рабочим в Ленинграде приказали составить список всех бывших сторонников Зиновьева; на самом деле легче было составить, список тех, кто Никогда не поддерживал Зиновьева15. За следующие два месяца ленинградскую парторганизацию очистили от всех, кто когда-нибудь работал для Зиновьева: 663 человека сослали в Сибирь, еще 325 — в другие города Европейской России. Почти все большевики, участвовавшие во фракциях, даже до смерти Ленина, были исключены из партии, и сотни «демократических централистов» и профсоюзников очутились в глуши, а фактически в накопителях для расстрельных подвалов. После ленинградских НКВД и партии настала очередь еще не задержанных бывших дворян, чиновников, купцов и буржуев: в начале 1935 г. несколько поездов с ними увезли на восток.

Сталин неторопливо подступал к своей настоящей цели. Сначала он даже разрешил Каменеву участвовать в почетном карауле на похоронах Кирова. Чтобы не давать НКВД компромата, Каменев и Зиновьев уже год старались не встречаться, после того как партия вернула им билеты, и Сталин их принял у себя в кабинете — в первый раз за четыре годаи в последний раз. Благодаря Горькому, Каменев погрузился в литературные труды; Зиновьев же; считал журнализм ниже своего достоинства и тосковал по политической власти.

Уже на XVII съезде партии в феврале 1934 г. и правая, и левая оппозиции упали в ноги Сталину. Бухарин провозгласил его «могущественным глашатаем не только экономического, но и технического и научного прогресса на нашей планете [...] славным фельдмаршалом пролетарских сил» и просил прощения за то, что защищал крестьянство, проклиная свою ошибку, называя ее «одной из острейших, граничащих с преступлением, парфянских стрел»16. На этом «съезде победителей» Каменев тоже ползал на брюхе: ?...мы, естественно, в этой фракционной борьбе направили самое ядовитое жало, все оружие, которое у нас тогда было; против того, кто более всего нас бил, кто проницательнее всего указывал ту преступную дорогу*.на которую мы встали, против товарища Сталина». Но всех превзошел Зиновьев., назвавший доклад Сталина «шедевром, вошедшим в сокровищницу мирового коммунизма в тот самый момент, когда он был здесь произнесен» 7.

10 декабря 1934 г., когда НКВД обыскивал квартиру Зиновьева, тот писал Сталину: «Ни в чем, ни в чем, ни в чем я не виноват перед партией, перед ЦК и перед Вами лично*... Умоляю Вас поверить этому честному слову. Потрясен до глубины души»18. Еще месяц НКВД собирал улики против Зиновьева и Каменева. Наконец, когда с пристрастием допросили одного их бывшего сторонника, их арестовали еще раз и отдали под суд. Этот первый процесс над «левой оппозицией», даже по нормам Ягоды, был пасквилем на судопроизводство. Каменеву в начале суда обещали, что, повторив свои признания, он сохранит себе жизнь. Ульрих приговорил его к пяти годам, а Зиновьева к десяти. Но в тюрьме допросы усилились, и Ягода предъявил новые обвинения, которые обрекли их на смерть. Тем временем 77 человек, якобы члены «зиновьевской ленинградской группы», получили сроки в тюрьмах и ссылках, а еще двенадцать тысяч членов «классов эксплуататоров» были выселены из Ленинграда.

Пока Сталин расправлялся с левой оппозицией, он устроил чистку у себя в Кремле, где еще работали кое-какие родственники Каменева. Люди Ягоды ходили по коридорам, арестовывая уборщиц, библиотекарш, секретарш и сторожей, будто бы готовивших покушение на Сталина. Жертвой этой операции пал один из самых доверенных людей в окружении Сталина, Авель Енукидзе, который подружился со Сталиным еще в Баку. Для сталинских детей Енукидзе был фактически дядей. Его погубили не сразу. Сначала исключили из партии за «разврат» и назначили директором курортов на Кавказе; потом его понизили, переведя на дорожный транспорт в Харькове. Через два года арестовали. Из допросов несчастных кремлевских уборщиц и библиотекарш стало ясно, что Енукидзе с ними сплетничал о том, как Сталин довел Надежду Аллилуеву до самоубийства и что Енукидзе развратничал с ними (в протоколах" это называлось «приглашал на фокстрот»)19. Хуже всего, НКВД перлюстрировал анонимное письмо, посланное на имя Хрущева, в котором автор цитирует мнение Енукидзе, что надо заменить одиозную фигуру «повара» (Сталина) несимпатичным, но сносным «стариком» (Калининым)20. В 1935 г. Енукидзе был единственным пострадавшим «правистом».

Правые, кроме Енукидзе, еще не пугали" Сталина, а левые, потому что они были ближе к Троцкому (несмотря на то, что Троцкий в ссылке ничем не угрожал) и политика коллективизации и индустриализации, проведенная Сталиным, была выдумана именно ими, внушали ему опасения. Поэтому он избавиться от левых.

Были у Сталина и другие причины нанести удары против врагае побежденного восемь лет назад. В феврале 1935 г., когда он чистил Кремль, Ягода арестовал Михаила Презента, секретаря журнала «Советская стройка». Презент вообще — мелочь, но все-таки дружил с Енукидзе. Презента не расстреляли, но лишили инсулина, так что через три месяца он умер в тюрьме. Он оставил дневник, который оказался настоящей бомбой и который Ягода передал Сталину на рассмотрение21. Читая дневник, Сталин так сердился, что он не только марал карандашом свои возражения, но вырывал целые страницы. Оказалось, что Презент знал Горького, Демьяна Бедно- го и многих троцкистов и записывал их сплетни с 1928 г. Презент цитировал мнения, что у Троцкого «огромные дарования» и что «эта нынешняя лающая свора раньше подавала ему калоши и счищала пыль с костюма». Презент записал и некоторые саркастические выпады против Сталина — например, как Демьян Бедный издевался над его манерой раздирать сальным пальцем страницы неразрезанной книги. Из дневника Презента Сталин, должно быть, заключал, что полуреабилитированные «левые» до сих пор убеждены в своей политической значимости. И шутки Радека, записанные Презентом, были неуместны: «Троцкий решил покончить жизнь самоубийством и прислал Сталину письмо, что вызывает его на социалистическое соревнование».

Трагедия смерти Кирова и фарс дневника Презента оказались спектаклями, ставить которые было не по силам Ягоде-режиссеру. Его промахи и отсутствие бдительности, явно вызывали сомнение, может ли он вообще вести дальше сталинское дело.22 Относительно гуманное отношение к ленинградским энкавэдэшникам и к Зиновьеву и Каменеву выглядело как потворство их преступлениям. Среди более молодых сталинистов в НКВД, не останавливавшихся ни перед чем, Ягода уже казался белой вороной. У Ягоды еще оставались какие-то предрассудки, например, что разногласия между членами Политбюро налаживаются без кровопролития. А молодые энкавэдэшники были детьми Гражданской войны, без отца-матери, кроме Сталина и партии, без идеологии, кроме сталинской воли. Они не трепетали перед именами Бухарина и Каменева, и им не казалось немыслимым и нелепым, что соратники Ленина оказались шпионами и вредителями.

Для дальнейших репрессий Сталин укрепил законодательство. Уже в 1932 г. кража горсточки зерна приравнивалась к измене, а в 1934 г. Уголовный кодекс мог отправить изменника в мир иной за сутки. Теперь «изменниками родины» оказались те; кто уезжал без разрешения или не возвращался, а их родственников, сожителей и подопечных наказывали ссылкой. Вернулись ОСО (особые совещания), но в отличие от времен Александра III, когда эти тройки ссылали революционеров, сталинские ОСО их расстреливали. ОСО составлялось из энкавэдэшника, прокурора и партийного работника. С помощью ОСО можно было обрабатывать сотни тысяч арестованных в год, как скот на бойне.

Советские юристы не возражали. Крыленко согласился со Сталиным, что настали чрезвычайно опасные времена, когда классовый враг ожесточился. Только главный прокурор, Иван Акулов, которого Сталин в 1931 г. считал таким железным, что даже думал назначить его на место Ягоды, отнекивался. Акулов, который руководил первым процессом над Зиновьевым и Каменевым, отказался требовать смертной казни. Через несколько месяцев его перевели на менее кровожадную должность23.

Ульрих, как и другие сталинские судьи, всегда выносил те приговоры, которые предписывал Кремль. Очень редко, да и то только чтобы смущать Ягоду, Политбюро вмешивалось и отменяло приговор. В сентябре 1934 г. создали комиссию, чтобы «освободить невинно пострадавших [...] очистить ОГПУ от носителей специфических "следственных приемов" [т.е. пытки] и наказать последних, невзирая на лица»24. До 1933 г. единичные юристы были достаточно отважны, чтобы защищать человека, обвиняемого ОГПУ, — например, Николай Борисович Полынов, редактор дореволюционного журнала «Юрист», которому иногда даже удавалось добиться оправдания и который сам умер своей смертью. Но после 1934 г. и такие исключительные юристы сошли со сцены.

Осталась всего одна традиционная черта русской юриспруденции: красноречие. В девятнадцатом веке такие выдающиеся адвокаты, как Кони и Плевако, так увлекались собственным ораторством, что издавали свои речи. Но Кони и Плевако защищали, а Вышинский и Крыленко использовали свой риторический дар только как обвинители. Вышинский боролся с Крыленко на страницах журналов, и с 1935 г. они нападали друг на друга. Выиграл Вышинский, передав Сталину одну заметку Крыленко, что юридические решения не должны учитывать речей Сталина. КрыленкоСбыл, конечно, не святой, но он издавал в журнале «Советское правосудиестатьи под рубрикой «Черные доски», где разоблачались ошибки правосудия или отклонения от правил Наркомюста, и «Красные доски», хвалящие юридическиили политически правильные приговоры. Из всех коллег Вышинского и Крыленко только одна — Фаина Нюрина — принимала всерьез принципы правосудия. Она хлопотала за независимость следствия от обвинения, в традициях царской системы. На некоторое время ей удалось выжить благодаря своей наивной энергии и статусу единственной женщины-прокурора, но в 1937 г. она надоела Вышинскому, и через год ее расстреляли. Из шести судей в кассационном суде расстреляли пятерых и одного сослали в ГУЛАГ. Советское правосудие выродилось.

УРОКИ ГИТЛЕРА

Западные историки часто соблазняются параллелями между Сталиным и Гитлером, как диктаторами-психопатами. На самом деле Сталин так же отличается от Гитлера, как оба они — от нормального человека. Они похожи друг на друга только своим стремлением завладеть всем земным шаром, своим нетерпением к любому противоречию, отсутствием совести или привязанностей. Во всех других отношениях они непохожи. Гитлер для своих целей оставил общественную, юридическую и экономическую структуру Германии насколько возможно нетронутой; он развил идеологию, антисемитизм, которая была по душе почти всем немецким сословиям, не говоря о христианских церквях и тех европейских державах, которые Германия завоюет. Главным орудием Гитлера были риторика и вооруженная сила. Сталин, развивая ленинскую политику и поэтому разрушая общественную, юридическую и экономическую структуру России, сделал из революционного социализма пустое обрамление своего собственного фашизма — по сути, он был настолько коммунистом, насколько папа Борджиа был христианином! Сталин выражался не пламенной риторикой, а шаблонами, жестами и молчанием, и, за исключением решительных двух лет во время Второй мировой войны, ни один диктатор так не держал в узде вооруженные силы, как Сталин. Можно сравнивать гитлеризм с раком в теле: тело продолжает работать нормально, пока рак его не выест; сталинизм более похож на личинку осы-паразита, изнутри пожирающую общественное тело и превращающую его в часть себя.

Но, несмотря на различия и на взаимную враждебность в течение целых десяти лет, с 1932 по 1941 г., Сталина и Гитлера связывали общие интересы. В 1920-е тт. Германия и СССР, исключенные Версальским договором из европейского содружества, договаривались между собой» и не только в вопросах дипломатии и торговли. Когда Гитлер пришел к власти со свирепой антикоммунистической программой, Сталину пришлось искать новых союзников. Некоторое время Гитлер исполнял роль полезного пугала. С 1932 по 1939 г. СССР и Коминтерн, под руководством сталинистов Куусинена и Белы Куна, уверяли весь мир, что гитлеровская Германия представляла такую опасность, что все прогрессивные люди во всех странах должны закрывать глаза на недостатки советской действительности, ибо СССР теперь стал единственным защитником мира, евреев и рабочих. Такая политика зеркально схожа с политикой Гитлера, который изображал большевиков всемирными дьяволами и, вместе с евреями, источником всех зол.

Этот антагонизм, однако, скрывал взаимное уважение. Правда, вначале Гитлер казался Сталину, как и западным политикам, просто податливым фигляром. Сталин думал, что он сможет влиять на Гитлера, и поэтому он и Коминтерн запрещали немецким коммунистам объединяться с социал-демократами, чтобы помешать Гитлеру выиграть выборы. Таким образом, Гитлер пришел к власти с помощью Сталина, точно так же как Сталин, преследуя все другие левые партии, потом поможет генералу Франко одержать победу в Испании.

Первые шаги Гитлера, казалось, были подражанием Сталину: он создал систему концлагерей, запретил гомосексуализм и «дегенеративное» искусство. Сталин отменил ленинскую сексуальную терпимость, рассмотрев доклад Ягоды 19 декабря 1933 г.:

ликвидируя за последнее время объединения педерастов в Москве и Ленинграде, ОГПУ установило существование салонов и притонов, где) устраивались оргии. Педерасты занимались вербовкой и развращением совершенно здоровой молодежи, красноармейцев, краснофлотцев и отдельных вузовцев25.

. Гитлер произвел сильное впечатление на Сталина, когда летом 1933 г. он поджег Рейхстаг и потом обвинил коммунистов в поджоге. Гитлер подражал показательным процессам Менжинского, хотя он еще не успел подчинить себе немецких судей настолько, чтобыСэта фабрикация удалась (обвиняемого Димитрова оправдали и выслали в СССР). Сталин прислал двух советских журналистов наблюдать гитлеровский суд26. Нарком иностранных дел Литвинов ехал через Берлин и объявил, что не откажется от беседы с Гитлером, если тот пожелает, и что «мы готовы сделать все необходимое для восстановления прежних отношений»27.

Когда 30 июня 1934 г. Гитлер устроил «Ночь длинных ножей», убив вождя «чернорубашечников» Эрнста Рема и сотни его сторонников и тем самым избавившись от своего собственного левого уклона, Сталин, как говорят, воскликнул: «Умница, вот как надо справляться с оппозицией, вырезать одним ударом!» Но предсказания Сталина были вполне хладнокровны, он говорил: «Собьггия в Германии отнюдь не свидетельствуют о близком крахе нацизма. Наоборот, они должны привести к консолидации режима и укреплению власти самого Гитлера»28. Без сомнения, Сталин сделал подобные выводы о консолидации и своего режима.

На нюрнбергских съездах летом 1935 г. Геббельс и Розенберг ругали Советский Союз, но Сталин не разрешал Кагановичу и Молотову отвечать в таком же тоне:

мой совет — не делать в нашей печати истерического шума и не поддаваться вообще истерике наших газетчиков. Нюрнберг есть ответ на конгресс КИ. Гитлеровцы не могут не ругаться, если иметь в виду, что конгресс КИ облил их помоями и смешал с грязью. Пусть критикует их «Правда» принципиально и политически, но без площадной брани29.

В антисоветской речи Гитлера Сталин не видел «оснований для протеста».

Принципиальное же различие между национальным социализмом Гитлера и ленинистским социализмом Сталина сводится к заявлению Гитлера: «Мой социализм — это не классовая борьба, а порядок». Социализм Сталина, однако, сближался с социализмом Гитлера тем, что и он становился национальным. После 1933 г. Сталин перестал бранить русский шовинизм и начал намекать, что по своей политике и культуре русский народ стоит выше, как старший брат, в отношении к другим народам СССР и к другим славянам, точно так же как немцы считали себя высшей расой среди арийцев. Правда, антисемитизм Сталина был сдержан и непостоянен, но Гитлер и Сталин отличались главным образом темпераментом.

Поняв, что Гитлер останется у власти, Сталин стал добиваться смягчения отношений с Францией и Англией, но прекращение экономических связей с Германией было не в интересах СССР. Кое-кто в окружении Гитлера, например Геринг, был того же мнения насчет немецких интересов. У обеих стран остались некоторые общие политические цели, в особенности уничтожение Польши, которая и для Гитлера, и для Сталина являлась самозванкой и отчужденной от них территорией. И СССР, и Германия чувствовали себя обиженными Версальским и Генуэзским договорами, которые лишили бывшие немецкую и русскую империи огромных территорий и международных прав. Их до сих пор объединял Рапалльский договор против Англии и Франции. Сталин рассчитывал, что Германия, когда ей удастся вооружиться, разожжет войну, которая разрушит Западную Европу и приведет к мировой пролетарской революции. Поэтому громкая враждебность Гитлера к большевикам, как заявил в 1935 г. Тухачевский, казалась лишь «удобной ширмой для прикрытия реваншистских планов на западе (Бельгия, Франция) и на юге (Познань, Чехословакия, аншлюс)»30. Гитлер, однако, был постоянен в своем антибольшевизме, хотя некоторые его министры верили, что Сталин уничтожал самых ненавистных лиц в своем окружении, в особенности евреев. Карл Радек, из всех большевиков самый уважаемый в Германии, где он провел много лет в ссылке или в тайных переговорах с правительством и с революционными силами, довольно глубокомысленно шутил, когда объявил, что разница между Моисеем и Сталиным в том, что Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин выводит евреев из Политбюро. На самом деле Сталин выводил евреев и из НКВД, и из Наркомата иностранных дел, и вскоре в его окружении осталось всего два еврея — Лев Мехлис, который прятался в тени, и Каганович, который, как с облегчением заметил Иоахим фон Риббентроп, «в своей личности не имеет ничего еврейского». Тот факт, что Сталин еще энергичнее репрессировал советских немцев, совсем не волновал Геббельса и Риббентропа.

К концу 1920-х гг. главным стержнем немецко-советского союза было военное сотрудничество. Версальский договор запрещал Германии модернизировать свои вооруженные силы, так что нем- цы приобрели в Советском Союзе не только гавань для флота, но и три полигона: в Липецке они испытывали самолеты, в Казани - танки, а в Томке (Саратовская область) — химическое оружие.

Сотрудничество налаживалось с трудом. Первые советские агенты днем вели переговоры с правительством о покупке кораблей для флота, а ночью подстрекали гамбургских рабочих устроить «красный октябрь» 1923 г. против того же правительства. К 1926 г., однако, профессиональная тайная полиция взяла дело в свои руки. Юзеф Уншлихт, заместитель Дзержинского, поехал в Германию и установил хорошие отношения с адмиралом Канарисом, будущим главой Абвера, контрразведки Гитлера. Когда настало время, Абвер и НКВД поняли, что могут без заминок работать вместе.

Русские и немецкие генералы часто обменивались визитами. Под руководством Тухачевского Красная армия совместно с немцами развивала тактику танкового блицкрига31. В обмен на полигоны и базы для немцев Россия получала доступ к технике, чтобы производить высококачественную сталь, танки, самолеты. На немецких полигонах в Казани и -Липецке проходили подготовку советские военные; немцы также обещали поставить в СССР авиационное оборудование. Сталина раздражало низкое качество советских самолетов — аварии и катастрофы случались очень часто (только с 5 по 20 июня 1932 г. разбилось 11 самолетов и погибло 30 человек), и советские самолеты считались такими опасными, что всем партийным кадрам, кроме летчиков, было запрещено летать, и сам Сталин отказывался летать до 1943 г., когда оказалось, что другого безопасного способа добраться до Тегерана не было. Сталин даже делал вид, что он озабочен человеческими потерями, когда 24 июня 1932 г. он писал Ворошилову:

Самое тревожное — аварии и гибель наших Летчиков. Гибель самолетов не так страшна (чертеними!), как гибель живых людей, летчиков. Живые люди — самое ценное и самое важное во всем нашем деле, особенно в авиации?2. — >

Тем не менее Сталин не колебался, отправляя на расстрел любого летчика, жалующегосятта то, что он должен летать в «летучих гробах».

Такую помощь, какую предлагала Германия, Франция дать не могла. Правда, после пришествия Гитлера, советский импорт из Германии упал на девяносто процентов — в 1932 г. Сталин обменял советское зерно на сталь, но уже в 1934 г. Советский Союз тратил 64 миллиона марок на военную технику и оборудование33. Осенью 1934 г. советский торговый представитель в Берлине пользовался

разрешением нацистов посещать все фабрики и заводы, доставляющие материалы в Советский Союз34. Через год Гитлер на самом деле прекратил немецкое участие на Полигонах в Липецке и Томке, но под предлогом не идеологии, а экономии средств. Во всяком случае, к 1936 г. Сталин ввозил уже вдвое больше немецкой техники35.

С 1934 по 1937 п Сталин пользовался услугами тайного личного эмиссара, Давида Канделаки, с которым он познакомился за тридцать лет до того у Сванидзе. Канделаки получил образование в Германии и был якобы главой советской торговой миссии в Германии и Скандинавии. Но он не отвечал ни перед наркомом иностранных дел, ни перед НКВД, и его компетенция не ограничивалась торговлей36.

Два нациста смотрели на восток. Кузен Геринга, Герберт, хотел сотрудничать с Советским Союзом против Франции и Англии. Хьялмар Шахт, министр финансов, предлагал Сталину кредит в 500 млн марок в обмен на нефть для немецких военных, «Передайте от меня т. Канделаки привет, — писал Сталин Кагановичу 8 сентября 1935 г., именно тогда, когда Германия и Советский Союз провозглашали всему миру свою взаимную ненависть, — и скажите, чтобы он настаивал на получении от немцев всего, что нужно нам по военному делу и красителям».

Насколько. Сталин верил в долгое мирное сосуществование с Гитлером, трудно сказать; с большим энтузиазмом он провоцировал соперничество между Германией и Францией за поддержку Советского Союза. Шифром 2 сентября 1935 г. он объяснял Моло-тову и Кагановичу свою двурушническую (и с западной точки зрения ошибочную) политику:

Старой актанты нет уже больше. Вместо нее складываются две антан-ты: антанта Италии и Франции, с одной стороны, и антанта Англии и Германии, с другой. Чем сильнее будет драка между ними, тем лучше для СССР... Нам вовсе невыгодно, чтобы одна из них теперь же разбила другую, нам выгодно, чтобы драка у них была как можно более длительной, но без скорой победы одной над другой37.

Сталин относился к социал-демократии или троцкизму гораздо хуже, чем к фашизму. В сентябре 1933 г. они с Муссолини подкрепили свой договор о ненападении новыми статьями о нейтралитете и дружбе, и в 1936 г. итальянская официальная пресса с

восторгом встретила расстрел Зиновьева и Каменева как доказательство того, что Сталин принял политические взгляды совместимые с философией Муссолини.

К 1937 г. Сталин до того убедился в силе Гитлера и в слабости Франции и Англии, что он поручил Канделаки подготовить проект договора о ненападении между Германией и Советским Союзом. Канделаки наградили орденом Ленина, но он был расстрелян за год до подписания этого договора.

ЖЕНЩИНЫ И ДЕТИ

Судьба Зиновьева и Каменева и тайна, окружающая смерть Кирова, убедили всех в ЦК и в Политбюро, что разногласия во мнениях могут кончиться только смертью. Осталась, однако, одна группа (правда, плохо представленная в высшем эшелоне), которая еще рисковала высказываться: женщины. В борьбе против власти царя женщины играли видную роль — не одними словами, но и револьверами и бомбами. В государстве еще тлели последние искры рыцарства, и оно пока не карало заслуженных женщин так строго, как мужчин-революционеров. Голос протестующих женщин был слабее, но до середины тридцатых годов в СССР он еще раздавался.

Сталин удалял женщин из руководящих органов с такой же решительностью, с какой он удалял евреев. Троцкистки разделяли судьбы троцкистов, и жены настоящие или воображаемых противников Сталина подвергались наказаниям, не намного меньшим; чем их супруги, если они вовремя не отрекались от них или не разводились с ними. Тем не менее из приговоренных к концлагерям или к расстрелу за контрреволюционные преступления девяносто пять процентов были мужчины.

Три заслуженные женщины еще пользовались долей своего былого влияния. Самой влиятельной была Надежда Крупская, которая даже в середине тридцатых годов оставалась заместителем наркома просвещения и заседала в разных партийные комиссиях. Сталин возненавидел ее уже в 1922 г., когда он обругал ее за то, что, несмотря на предписания врачей, она записывала под диктовку больного Ленина мысли1 и статьи. Она потом умоляла Зиновьева и Каменева защитить ее от грубого вмешательства в ее частную жизнь, от недостойной брани и угроз. Стех пор Сталин отказывал Крупской в любой просьбе — например, не мумифицировать тело

Ленина и не создавать культа его имени: «Если вы хотите почтить имя Ленина, то строите ясли, детские сады, дома, школы и так далее», — говорила она.

Сначала Крупская тяготела к Зиновьеву и Каменеву, которых она считала по образованию и философии самыми верными ленинцами в Политбюро. Когда их исключили из партии, Крупская, как и сестра Ленина Мария Ульянова, приняла взгляды Бухарина, тем более после начала коллективизации, когда Крупская заявила, что Ленин имел в виду не колхозы, а кооперативы как новую форму крестьянского землевладения. Крупская, дочь армейского офицера и гувернантки, была от рождения недалекой ханжой, и по сравнению с ней в вопросах культуры и образования Сталин являлся либералом широких взглядов, но она не могла смириться с репрессиями против ленинцев. Она протестовала против сталинской фальсификации истории, а он ругал ее за положительное отношение к Троцкому. Сталин распорядился, чтобы к ней не пускали иностранных гостей, и даже грозил, что он объявит послушную Елену Стасову истинной вдовой Ленина, если Крупская не замолчит. Тот факт, что Крупская «пользовалась одним нужником с Ильичом», не давал ей никаких прав говорить «сущую чепуху». «А чем, собственно, отличается товарищ Крупская от всякого другого ответственного товарища?» — спрашивал Сталин, критикуя ее речь на XIV съезде партии.

Голос Крупской звучал тем слабее, чем грубее становились сталинские ругательства. 19 марта 1935 г., в первый и последний раз, ее вызвали в кабинет Сталина, где она сидела целых два часа. Агранов и Николай Ежов пришли на два часа раньше. Судя по сборищу энкавэдэшников и наркомов в этот день, обсуждали предстоящие кары против Зиновьева и Каменева, их «нравственную ответственность» за смерть Кирова. Крупская безмолвствовала, когда Зиновьева и Каменева судили в третий раз и расстреляли. После этого она поддакивала смертоубийственным планам Сталина и чувствовала себя, вероятно, слишком уязвимо, чтобы хоть как-то высказаться. Когда в 1937 г. Крупская заседала в комиссии, решавшей судьбу ее друга Бухарина, она голосовала за самое суровое предложение: исключить из партии, арестовать и расстрелять.

Крупская все это время получала сотни писем от жертв — часто от детей — сталинских репрессий: люди еще верили, что она может заставить Сталина исправить несправедливость. На самом деле она протестовала только против проявлений русского шовинизма, например она критиковала обязательное преподавание русского языка среди нацменов в ущерб их родным языкам38.

Младшая сестра Ленина Мария Ульянова была еще более бесцеремонно лишена всех привилегий (хотя она ни на что не претендовала). Ульянова всегда дружила с Бухариным, в личном и в политическом плане. Когда в 1929 г. Бухарин порвал со Сталиным, она потеряла работу как секретарь «Правды». В 1937 г. она умерла в одиночестве и фактически в ссылке. Еще одну видную даму г-Екатерину. Пешкову, законную жену Горького — Сталин обезвредил без тюрьмы и без расстрела. Вплоть до 1939 г. Пешкова руко? водила Политическим Красным Крестом, которому в двадцатых годах каким-то образом удавалось смягчать условия заключения в тюрьмах ОГПУ для некоторых политических заключенных. Пока Ягода был наркомом НКВД, единственно потому что он был влюблен в сноху Пешковых, Политический Красный Крест даже добился освобождения кое-кого из заключенных (или смягчения ссылки для них и их родственников), но после падения Ягоды все, что Пешкова могла предлагать пострадавшим, были слова осторожного соболезнования.

Только одной женщине — и то самой необычной и непредсказуемой из всех, Александре Коллонтай, — Сталин выделил настоящую политическую роль. Она была дочерью одного царского генерала и женой другого; в 1898 г. она покинула мужа и ребенка, чтобы стать феминисткой, большевичкой и проповедницей свободной любви. Будучи талантливой писательницей и исключительной красавицей, даже когда ей было за пятьдесят, она очаровала Сталина, несмотря на то что была на шесть лет старше его, как она очаровывала бесчисленных мужчин и женщин. При ней Сталин, кажется, забывал, что он благоволил только к скромным, молчаливым и целомудренным женщинам.

Троцкий не выносилг Коллонтай, и, может быть, за одно это Сталин ее любил. С самого начала революции Коллонтай завела роман с Павлом Дыбенко, украинским моряком, на семнадцать лет моложе ее: Дыбенко тогда только что стал наркомфлота. Моряки не слушались приказов Троцкого, если Дыбенко их не подтверждал. Троцкий отдал Дыбенко под военный суд. Коллонтай, которая стала наркомом государственного призрения, умоляла прокурора Крыленко освободить Дыбенко, и Крыленко со злорадством требовал, чтоб Коллонтай отреклась от своих принципов и вышла замуж за Дыбенко. Любовные письма Коллонтай ходили по рукам в ЧК, и в Петрограде об этой паре ходило немало скабрезных стихов, например; В бардак Россия превратилась, Гудит оркестр большевиков, И сволочь разная танцует Канкан совдепский без портков. Гостей встречает бандер Ленин. j Полны бокалы через край, И, видя кровь в них; истерично Визжит блядюга Коллонтай39.

Политбюро пришлось послать Коллонтай подальше, пока скандал не утих. Сталин назначил ее полуофициальным эмиссаром в Швеции и Норвегии (последняя страна была вынуждена признать Советский Союз, чтобы продать накопившиеся тонны селедки). Как образцовый социалист, Коллонтай очаровала скандинавских буржуев: она оказалась самым эффективным из советских послов, хотя шведы в конце концов выгнали ее за политический и нравственный разврат (она уже давно рассталась с Дыбенко). Благодаря Коллонтай СССР мог тоннами закупать норвежскую сельдь, и благодарная рыболовная промышленность больше не давала прессе в Осло обзывать Коллонтай шлюхой.

В 1925 г., однако, «Правда» начала критиковать разлагающее влияние Коллонтай. Она была участницей подготовки первого большевистского Семейного кодекса, признающего право женщины на аборт и на развод по требованию. Но к 1925 г. радикальная семейная политика партии заменилась сталинским консерватизмом. Тем не менее Коллонтай обратилась к Сталину за защитой и заявила о своей лояльности «генеральной», то есть сталинской, линии партии. «Правда» замолкла. Дневник Коллонтай, несмотря на тщательное большевистское редактирование, доказывает, что она в самом деле была подлинным сталинистом, что она следовала за каждым политическим поворотом, хотя иногда признавалась в том, что ей недоставало внутрипартийной демократии40. Воспоминания ее любовников и любовниц и те страницы дневника, которые она небрежно редактировала, свидетельствуют, что ее любовь к Сталину, как и к Дыбенко, была вдохновлена их грубой и самоуверенно-повелительной манерой. Сталину, рассказывала она одной любовнице, не хватало культуры и красноречия Троцкого, но у него она находила два достоинства: «адское терпение» и глубокое понимание человеческой души. Своего босса Молотова, с 1939 по 1941 г. наркома иностранных дел, она описывала как «воплощение серости, тупости и сервильности», но она тем не менее предпочитала окружение Сталина интеллигентам около Зиновьева или Бухарина. Она порвала с такими остряками, как Радек, которые вызывали неодобрение у Сталина, и в 1923 г. она с чутким предчувствием попросила Сталина больше не связывать ее имя с Дыбенко.

Сталину нравилось шантажировать Коллонтай: он ей показал письмо, которое ему написал Дзержинский. Письмо передавало жалобы полуграмотного крестьянина на оргии, которые происходили в сибирской коммуне имени Коллонтай; Чтобы переждать, пока скандал утихнет, Коллонтай поехала послом на год в Мексику и оттуда вернулась в Скандинавию. Из Осло Коллонтай послала Сталину свою фотографию и соболезновала по поводу смерти Кирова и, два месяца спустя, Куйбышева:

Дорогой, глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович.

В день, когда из жизни вырвано два таких Вам близких человека, я невольно лично и тепло думала о Вас и о Ваших переживаниях. Много лет тому назад Вы так отзывчиво и просто мне помогли в очень, очень тяжелую минуту моей жизни. Этого я никогда не забуду41.

К 1935 г. Коллонтай доверили очень много разных заданий, среди них расследование «уклонов» в Норвежской коммунистической партии. Когда Троцкий просил убежища в Норвегии, Коллонтай уговорила Сталина, что было бы «слишком шумно» убить его в Норвегии; она предложила выход — прекратить покупку сельди, пока норвежцы не выдворят Троцкого в страну, где НКВД мог бы действовать против этого врага свободно42.

Если Коллонтай страдала от горя по расстрелянным товарищам, то она это обыкновенно скрывала: «Казнь... Это всегда, неизменно моя печаль и мука», — записала она в дневнике43. Она даже недоумевала, не параноик ли Сталин. Инструкции, которые она получала в Осло, часто заставляли норвежскую публику издеваться над ней, например, когда она должна была просить норвежское правительство не допускать спектаклей, где танцевала балерина-эмигрантка Анна Павлова. Со временем норвежское общество стало бойкотировать ее, и Сталин перевел ее в посольство в Стокгольме, откуда только что сбежали военный атташе и первый секретарь. И здесь Коллонтай попала в трудное положение, так как шведы отказались передать этих двух перебежчиков советской власти. Она рассказала Сталину о своих неудачах, пользуясь только приемлемыми для него предлогами: «Главной причиной невозвра-щенства я считаю наличие в партии оппозиции и усиление провокационной работы враждебных нам зарубежных сил». В то время как других советских послов вызывали в Москву на арест и расстрел, Коллонтай выжила: Сталин в ней нуждался, ведь Коллонтай удалось смягчить возмущение в Скандинавии советской агрессией против Финляндии в 1939 г.

Вообще, ни один советский посол не пользовался таким доверием и авторитетом у Сталина, как Коллонтай. Например, когда она жаловалась, что ОГПУ, арестовав шведского инженера Росселя, подрывает ее работу в Стокгольме, Сталин сразу позвонил Менжинскому, чтобы Росселя освободили и через сутки выдворили. В Москве Сталин пригласил Коллонтай ужинать вместе с бывшим мужем Дыбенко. Сталин подливал чете вина и заставлял Дыбенко (которого в 1938 г. он все-таки расстреляет) петь украинские песни. После ужина Сталин вдруг сказал: «Скажи-ка, Дыбенко, почему ты разошелся с Коллонтай? Очень большую глупость ты сделал, Дыбенко».

Если женщин Сталин вообще лишал власти, детям он давал неслыханные полномочия. Его развращение миллионов молодых людей, может быть, является злом еще большим, чем преждевременные смерти миллионов ни в чем не повинных взрослых.

Когда все идеологическое сопротивление было подавлено, инстинктивные семейные ценности, которые всегда мешали русским тиранам, еще давали о себе знать. В Средние века по принципу круговой поруки не только самого преступника, но и супругов, родителей; детей, даже соседей заставляли отвечать за преступления. Ленин и Троцкий восстановили круговую поруку, чтобы бывшие царские офицеры не смели изменять Красной армии; Сталин пошел еще дальше, применяя ее к перебежчикам и невозвращенцам, к любому изменнику родины. Супругам приходилось разводиться, если один из них объявлялся контрреволюционером, а другой хотел избежать суровой кары. В результате такого идиотизма семейная нравственность разложилась донельзя, когда в 1936 г. Георгий Пятаков, заместитель наркома тяжелой промышленности, находясь сам под следствием, умолял Николая Ежова разрешить ему самому расстрелять свою уже осужденную жену.

Детей заставляли переносить свою любовь с семьи на Сталина, и те, кто доносил на родителей, считались героями. Так как Ленин уничтожил бойскаутов, Сталин в 1931 г. создал организацию пионеров, чтобы объединить детей отдельно от семьи.

В провинции пионеров не любили, и чтобы распространить эту организацию, понадобилось создать миф о героическом мальчике. Миф сочинили в ходе террора. В 1932 г. в поселке Герасимовка на Урале, где тогда еще Не было пионерского отряда, ОГПУ сфабриковало дело пионера-мученика. Павлика Морозова, будто бы боровшегося против кулаков, прятавших зерно от народа, и убитого собственными дядей и дедом за свои советские принципы. После смерти Павлика Морозова, пионеры стали массовым движением, и по всему Советскому Союзу пионеры требовали «расстрела кулакам-убийцам!».

Максим Горький был в восторге от мученика:

Героический поступок пионера Павла Морозова [...] получил бы очень широкое социально-воспитательное значение в глазах пионеров. Многое из них, наверное, поняли бы, что если «кровный» родственник является врагом народа, так он уже не родственник, а просто — враг, и нет больше никаких причин щадить его44.

В течение последующих пятидесяти лет каждому советскому ребенку будут внушать дух морозовской легенды.

Истину о Павлике Морозове раскрыл Юрий Дружников, мужественно и исчерпывающе исследовавший весь материале 1950-х по 1980-е гг., когда многие свидетели еще были в живых45. Отец Павлика, Трофим Морозов, был одно время председателем сельсовета и старался удовлетворять и власти, требующие зерна, и односельчан, боящихся голода. Герасимовку окружали лагеря для выселенных из Южной России кулаков, которые давали взятки в обмен на поддельные документы, при помощи которых они могли бы бежать. (Тем временем богатых крестьян из Герасимовки выселили в сибирскую тундру.) В ноябре 1931 г. Павлик донес в ОГПУ на отца за то, что тот помогал кулакам. Трофима отправили в лагеря на десять лет:

Павлик ничего не выигрывал доносом, так как по приговору над Трофимом собственность всей семьи была конфискована, но тем не менее Павлик начал доносить на любого односельчанина, прятавшего зерно, продававшего картошку или выражавшего неудовольствие. Жители села прекратили всякое общение с ним, а 4 сентября 1932 г. тело Павлика и младшего брата Феди нашли в лесу среди клюквы.

Власти отреагировали сразу: мальчиков похоронили без вскрытия. Восьмидесятилетних деда и бабушку, молодого двоюродного брата и одного дядю заточили, и через три месяца устроили открытый суд в сельском доме, привезя туда на автобусах из районного центра журналистов и надежную публику. Защитник махнул рукой на своих клиентов; обвиняемые ничего не признавали, кроме общей вины; прокурор ругал кулаков. После приговора всех четверых вывели к яме, раздели и расстреляли. В то же время, кажется, в лагере расстреляли Трофима Морозова, после того как он выкопал себе могилу в мерзлой тундре.

По всей вероятности, Павлика и Федю Морозовых убил штыком и обухом гэпэушник, Спиридон Карташев46. Несомненно, приказ инсценировать такое убийство был дан самим Ягодой и, может быть, Сталиным, так как фабрикация была слишком сложным делом для1 местного начальства. Советские цензоры относились к этому сюжету очень щепетильно: когда Сергей Эйзенштейн снял фильм о ребенке-мученике с тургеневским названием «Бежин луг», Сталина разгневала библейская тематика, изображавшая Павлика Исааком, а Трофима — Авраамом: фильм был почти целиком уничтожен, и с тех пор Сталин запретил к выходу любой сценарий, не просмотренный им самим.

За Павликом Морозовым, по подсчету Дружникова, последовали не меньше 57 других детей-доносчиков. НКВД не справлялся с потоком доносов — некоторые доносчики просились в санатории в награду за утомительную работу. Дети доносили на взрослых, взрослые на детей. Детские обиды иногда принимались всерьез. Например, 5 июля 1935 г. маленькая Нюра Дмитриева из Вольска прислала Сталину письмо в десять страниц, со списком «всех детей, которые меня дразнят, бьют или издеваются надо мной». Нюра тоже доносила на свою учительницу, задававшую слишком много домашних заданий. Сталин выслал целую комиссию в Вольск, чтобы наказать виновных и привезти девочку в Москву в спецшколу47.

СВИНЬИ В ГОСТИНОЙ, ПАВЛИНЫ НА ПАРАДЕ

В СССР уже выросло целое поколение детей, не знавших жизни до революции. Образование в школах даже не намекало (если не считать влияния крошечной доли; русской классики, еще дозволенной благодаря Надежде Крупской) на какую-либо нравственность и совесть, кроме сталинской Коммунистической партии. Они вырастали с убеждением, у многих фанатическим, что все иностранцы — шпионы, что дети буржуазии, зажиточные крестьяне и священники — все ренегаты, что все арестованные виновны и что НКВД и суды непогрешимы.

Это новое поколение уже, заполняло ряды НКВД. Чекисты времен Гражданской войны переводились в бюрократию и в промышленность, не расставаясь с убеждением, что беспощадная репрессия является самым лучшим средством администрации. Кое-кто, в надежде сохранить человеческие черты, ушел в академические или литературные профессии. Бывших чекистов заменяли сироты Гражданской войны, партийные работники, которых вербовали или которых просто влекло в такую организацию, где их авторитет не подвергается сомнению. Эти новые ряды были: большей частью русские. Там было гораздо меньше евреев и почти ни одного латыша или поляка; к тому: же резко упал уровень грамотности. Энка-вэдэшники не интересовались идеями Троцкого или Бухарина и, конечно, не могли сочувствовать им. Они;понимали свою роль как карательное орудие в руках Ягоды и Сталина: Когда у власти окажется Николай Ежов, они легко приспособятся к роли безумного слепого орудия сумасшедшего убийцы. Уже в 1935 г., однако, НКВД никогда не ставил под сомнение самого нелепого обвинения или указа сверху.

К середине 1935 г., за исключением немногие чеченских абреков, население СССР было целиком под властью НКВД. Сам Ягода сдался требованиям Ежова, нового любимца Сталина, и стряпал материал для показательных процессов тех оппозиционеров, кто еще оставался в живых и даже на свободе. Ежов начал писать для Сталина брошюру под названием «От фракционализма до открытой контрреволюции», в которой он должен был доказать, что Троцкий превратил идеологических врагов Каменева и Зиновьева в террористов и что Ягода показал непростительное, может быть, злостное отсутствие бдительности48.

Иностранному наблюдателю могло показаться, что жизнь в СССР улучшается. Лазарь Каганович покрыл Москву асфальтом и построил первые линии метро. Ягода выселил из города 12 тыс. профессиональных попрошаек, и, вместо того чтобы вернуть их в свои деревни, где попрошайничанье считалось приличной профессией, НКВД их послал в Казахстан. Советское хозяйство делало успехи благодаря ГУЛАГу, который вывозил лес, уголь, цветные и драгоценные металлы из ранее недоступных краев. В лагерях трудились в 1935 г. 750 тыс. человек (для сравнения: в 1934 г. — 500 тыс.). Но ГУЛАГ лучше берег рабочую силу, ежегодная смертность снизилась с 15 процентов в 1933 г. до всего четырех в 1935 г. Выселенные кулаки, избежавшие лагерей, трудились на стройке или в колхозах в Сибири и Казахстане. Они тоже стали жить дольше: ежегодная смертность кулаков сильно понизилась в сравнении с 13 процентами в 1933 г.

За вклад в это торжество рабского труда Ягоду и НКВД наградили новым обмундированием. 10 ноября 1935 г. Ягода стал «генеральным» (до тех пор только Сталин пользовался таким чином) комиссаром государственной безопасности, на равной ноге с армейским маршалом. Он сшил себе китель, осыпанный золотыми звездами, и синие брюки с малиновой полоской; рядовые энкавэ-дэшники одевались на параде чуть менее пестро. По выражению английского писателя Уильяма Коббетта, они действительно стали «свиньями в гостиной, павлинами на параде», хотя «тайной полицией» их называть уже нельзя.

Ягода должен был знать, что такие знаки милости предвещали падение. Сталин ни на минуту не забывал, что Ягоду как потенциального сторонника в случае государственного переворота назвал Бухарин. К тому же Ягода часто обманывал доверие: обещанных рабочих сил на канал Москва-Вол га и московское метро он не доставил, так что пришлось раскошелиться на вольнонаемных. Оказалось, что экономические возможности ГУЛ А Га ограничены.

В октябре 1935 г. курьезный случай старого армейского командира Гая Гай-Бжишкяна вывел Сталина из терпения. Гай в пьяном виде говорил собутыльнику: «Надо убрать Сталина». На него донесли, приговорили к пяти годам тюрьмы. Конвойные в поезде пустили его в туалет, где он разбил окошко и выскочил в поле. Ягоде пришлось признаться Сталину, что Гай сбежал. Только через двое суток его поймали. Сталин свирепствовал:

Оказывается, для того, чтобы поймать одного сопляка, НКВД мобилизовал 900 командиров пограничной школы, всех сотрудников НКВД, членов партии, комсомольцев, колхозников и создал кольцо, ложно быть, из нескольких тысяч человек радиусом в 100 километров. Спрашивается, кому нужна чека и для чего она вообще существует, если она вынуждена каждый раз и при всяком пустяковом случае прибегай к помощи комсомола, колхозников и вообще всего населения? Далее, понимает ли НКВД, какой неблагоприятный для правительства шум создают подобные мобилизации? [...]

Я думаю, что чекистская часть НКВД болеет серьезной болезнью. Пора заняться нам ее лечением49.

Ягода получил от пойманного Гая письмо раскаяния:

Ничто мне не жаль, ни семью, ни малолетнюю дочь, ни инвалида-престарелого отца, мне жаль до жгучей боли имя старого боевого командира Красной армии «Гая»[...]

Тов. Ягода, мне очень больно об этом говорить. [...] Умоляю еще раз партию простить меня и дать возможность своей кровью искупить вину. В камере темно, да и слезы мешают писать50.

С вовсе не типичной для него жалостью к заключенному Ягода приказал кремлевским врачам обследовать Гая, у которого оказалось воспаление легких. 7 ноября 1935 г. Сталина уведомил Агранов (не Ягода), что Гай умер. На самом деле он был жив, и Сталин, несомненно, узнал, что Ягода его обманул, ибо Гая расстреляли через два года.

Сталин, как обычно, делал вид, что прощает неудачи Ягоды, повысив его рангом. В то же время Сталин передавал важные поручения в другие руки. Люди Ягоды вызывали Зиновьева и Каменева из тюрьмы на дополнительные допросы, но Сталин, Каганович и Ежов пересматривали все материалы, редактировали признания и предписывали вопросы, которые нужно задавать. Предстоящий показательный суд был подготовлен Сталиным куда более тщательно, чем процессы шахтинцев или вредителей, которые они с Менжинским сочиняли в начале тридцатых годов.

Ничто не отклоняло Сталина от его намерения физически «добить» тех, кого он политически уже стер в пыль. Каменев, уже получив десять вместо пяти лет тюрьмы, стоически терпел и уговаривал следователей только не убивать и его семью. Зиновьев же из своей камеры осыпал Политбюро мольбами и жалобами. Он умолял Сталина издать воспоминания, которые он писал в тюрьме, и помочь его «академически одаренному» сыну-марксисту. От заносчивого Гриши ничего не осталось:

В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это... Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, взгляните ж в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Вам больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все. чтобы заслужить прощение, снисхождение?51 Сталин уже решил, что он представит Зиновьева и Каменева агентами Троцкого, пытавшимися насилием свергнуть советское руководство. Он докажет заграничным социалистам, что Троцкий — террорист и сотрудник гестапо. В июле 1936 г. Ягода и Вышинский получили от Сталина зеленый свет: Зиновьева и Каменева снова отдадут под суд на основании того, что они получили слишком мягкий приговор, скрыв свою настоящую вину. Ягода арестовал Пикеля, бывшего секретаря Зиновьева, и Дрейцера, давнишнего союзника Троцкого. Лишенные сна на допросах, они сдались и подписали нужные показания. По сравнению с приемами допроса во время ежовщины, у Ягоды не применяли физической пытки, но Зиновьева держали в перетопленных камерах, где он мучился от заболевания печени и от астмы. Зиновьев полностью сломался — может быть, он тешился уверениями, что Сталин «не прольет крови старых большевиков»52. Каменев же отказался от всякой надежды.

I Каганович и Ежов так добросовестно надзирали за работой Ягоды, фабрикующего и затем разрушающего фантастический «московский центр Троцкого-Зиновьева», что Сталин еще мог позволить себе провести весь август и сентябрь 1936 г. на Кавказе. Как Ежов и Сталин, так и Каганович загипнотизировали сами себя и поверили в эти неуклюже сочиненные заговоры. 6 июля 1936 г. Каганович объявил Сталину:

Прочитал я показания мерзавцев Дрейцера и Пикеля. Хотя и раньше было ясно, но они со всеми подробностями раскрывают истинное бандитское лицо убийц и провокаторов — Троцкого, Зиновьева, Каменева и Смирнова. Теперь абсолютно ясно, что главным вдохновителем этой шайки является эта продажная стерва Троцкий. Пора бы его объявить «вне закона», а остальных подлецов, сидящих у нас, расстрелять53.и н и его подручны

Других обвиняемых, которые еще не хотели признаться, Яков Агранов обработал жестоко. Смирнов, ветеран Гражданской войны в Сибири и сторонник Зиновьева и Троцкого, в 1927 г. открыто призывал к снятию Сталина: теперь он объявил голодовку. Армянин Вагаршал Тер-Ваганян пошел еще дальше, вскрыв вены и написав Сталину своей кровью: «клевещут, клевещут подло, мерзко, бесстыдно, их клевета шита белыми нитками [...]. Против этой очевидной лжи я бессилен». Агранов не дал ни Смирнову, ни Тер-Ваганяну, умереть. Вдобавок он выжал из других обвиняемых) показания, что они сотрудничали с гестапо. Обвинялись тоже четыре немецких еврея, коммунисты Лурье, Ольберг, Берман-Юрин и Фритц-Давид, которые нашли приют от Гитлера в СССР и которым и в голову не приходило, что Сталин убьет гораздо больше немецких коммунистов, чем Гитлер.

К августу 1936 г. Каганович смог уверить Сталина, что он, прокурор Вышинский и судья Ульрих до совершенства отрепетировали процесс и что представление будет проходить с 19-го по 22-е: Каменев и Зиновьев будут выступать седьмым и восьмым из шестнадцати жалких кающихся грешников. Роль гестапо будут «выявлять в полном объеме. Бели обвиняемые будут называть Пятакова и других, не препятствовать». В первый же день Зиновьев признался, что он заранее знал все об убийстве Кирова, а Смирнов — что он получил инструкции от Троцкого. На второй день, к радости Ежова и Кагановича, спектакль шел еще глаже. Все обвиняемые пели одну и ту же песню, и Зиновьев держался «более подавленно». Единственный минус был в том, что Каменев держался «более вызывающе. Пытается рисоваться». Зато признания этих жертв обрекут на арест всех остальных врагов Сталина: Рыкова, Томского, Бухарина справа; Радека, Сокольникова, Пятакова и Серебрякова слева. *

Клевета на всех несталинистов дошла до такой мерзости, что в последний день суда Михаил Томский, отдыхающий на даче, застрелился, как предсказал Михаил Бажанов, бывший секретарь Сталина. В длинном предсмертном письме Томский просил Сталина:

... Вот моя последняя просьба — не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никаких заговоров против партии я не делал...

Теперь я кончаю это письмо, прочитав постановление суда о привлечении меня к следствию...

Я чувствую, что этого я не перенесу я слишком устал от подобных встрясок, я не могу перенести, когда меня ставят на одну доску с фашистами...

Прошу прощения у партии за старые ошибки, прошу не верить Зиновьеву и Каменеву [...]

P.S. Вспомни наш разговор в 1928 г. ночью. Не принимай всерьез того, что я тогда сболтнул — я глубоко в этом раскаивался всегда. Но переубедить тебя не мог, ибо ведь ты бы мне не поверил. Если ты захочешь знать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 года — спроси мою жену лично, только тогда она их назовет54.

Вдова Томского отказалась разговаривать с секретно-политическим отделом НКВД, и Сталину пришлось подослать к ней Ежова вместе с предсмертной запиской. Она намекнула Ежову, что сам Ягода «играл очень активную роль в руководящей тройке правых, регулярно поставлял им материалы о положении в ЦК»55. Уже успели приготовить для Томского нишу в Кремлевской стене и сняли маску. Но Сталин, в отличие от Гитлера, не одобрял самоубийств опозоренных товарищей и приказал похоронить Томского в саду, откуда потом НКВД выкопал тело. Тем не менее через два года остальные «правые» могли только завидовать судьбе Томского.

Предсмертное письмо, по мнению Ежова, погубило Ягоду. Хотя в докладе, написанном им для Сталина, он делал вид, что не верит «клевете» Томских, он проклинал НКВД:

вскрылось так много недостатков, которые, по-моему, терпеть дальше никак нельзя. Я от этого воздерживался до тех пор, пока основной упор был на разоблачении троцкистов и зиновьевцев. Сейчас, мне кажется, надо приступить и к кое-каким выводам из всего этого дела для перестройки работы самого Наркомвнудела. Это тем более необходимо, что в среде руководящей верхушки чекистов все больше и больше зреют настроения самодовольства, успокоенности и бахвальства. Вместо того, чтобы сделать выводы из троцкистского дела и покритиковать свои собственные недостатки, исправить их, люди мечтают теперь только об орденах за раскрытое дело. Трудно даже поверить, что люди не поняли, что в конечном счете это не заслуги ЧК, что через 5 лет после организации крупного заговора, о котором знали сотни людей, ЧК докопался до истины...

Стрелять придется довольно внушительное количество. Лично я думаю, что на это надо пойти и раз навсегда покончить с этой мразью56.

Всех обвиняемых приговорили к расстрелу. Большею частью они объявили, что меньшего не ожидали. Даже Каменев в конце концов вел себя жалко: «практическое руководство по организации этого террористического акта [убийства Кирова. -ДР.] осуществлял не я, а Зиновьев». Вышинский превзошел самого себя в витиеватости обвинения: «... В мрачном подполье Троцкий, Зиновьев и Каменев бросают подлый призыв: убрать, убить! Начинает работать подпольная машина, оттачиваются ножи, заряжаются револьверы, снаряжаются бомбы...»57 Над раскаивающимся в своих фиктивных (но не в реальных же) преступлениях Зиновьевым издевался Вышинский: «... Злодей, убийца оплакивает жертву!» Ни одного вещественного доказательства не было, и сами признания легко было дискредитировать. Например, обвиняемый Гольдман показывал, что в 1932 г. он встретил старшего сына Троцкого в копенгагенском отеле «Бристоль»; но Лев Львович в это время сдавал экзамены в Берлине, а в 1917 г. гостиницу сровняли с землей.

Ульрих в течение двадцати; четырех часов зачитывал приговор, который Сталин в Сочи отредактировал, объясняя Кагановичу:

нуждается в стилистической отшлифовке. Второе, нужно упомянуть в приговоре в отдельном абзаце, что Троцкий и Седов [сын Троцкого Лев. — Д. Р.] подлежат привлечению к суду или находятся под судом или что-либо другое в этом роде. Это имеет большое значение для Европы, как для буржуа, так и для рабочих. [...] Надо бы вычеркнуть заключительные слова: «приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Эти слова лишние и производят плохое впечатление. Допускать обжалование не следует, но писать об этом в приговоре не умно58.

На следующее утро все обвиняемые, кроме одного, попросили обжалование, в чем было сразу отказано. Через несколько часов всех расстреляли. Каменев и Смирнов шли в подвал со стоическим спокойствием, а Зиновьев хватался за сапоги палачей, так что его унесли на носилках. Николай Ежов присутствовал, вынул- пули из трупов и тщательно обернул эти сувениры в бумажки с именами жертв. Позже последние минуты Зиновьева были представлены слилинским телохранителем. Карлом Паукером, пока Сталин ужинал: Паукер требовал, чтобы вызвали Сталина, и кричал «Услышь, о Израиль!». Но вскоре и Сталину надоело смотреть на этот спектакль59.

Писатели в СССР пикнуть не смели: Эренбург, Шолохов и Алексей Толстой громко требовали смерти своим бывшим покровителям, которые, как они знали, не были виновны, по крайней мере в тех преступлениях, в которых их обвиняли. Очень немногие, как Пастернак, не поддавались давлению со всех сторон — партии, профсоюза, семьи — подписать требования о расстреле.

Конечно, легче понять трусость Эренбурга или Шолохова, чем бесчестье западных интеллигентов и наблюдателей, из которых некоторые присутствовали на процессе рейхстага и любовались бесстрашным отпором, с которым болгарский коммунист Димитров отвечал на обвинение. Эти простофили или жулики выражали мнение, что пасквиль правосудия, состряпанный Вышинским и Ульрихом, не мог быть целиком фальсификацией, что советское правосудие еще не зависело от прихотей Сталина.

Каганович писал Сталину уже на второй день суда, что все телеграммы иностранных корреспондентов подчеркивали, как показания дискредитировали «правое крыло». Самому осведомленному иностранному комментатору, Троцкому, заткнули рот: норвежский министр юстиции, Трюгве Ли, получил письмо от Сталина, называющее Троцкого главным организатором терроризма в СССР и требующее его выдворения; норвежцы, опасаясь, что опять не смогут продавать селедку, взяли и интернировали Троцкого (до тех пор уникальный случай в Норвегии) и держали его в полной изоляции. Ему даже не разрешали подавать иск на те европейские газеты, которые повторяли клевету Вышинского.

В 1936 г. западные радикалы не хотели раздражать Сталина. Гитлер вторгся в Рейнскую область; генерал Франко восстал против Испанской республики; Япония заняла Маньчжурию — а СССР прислал делегацию на европейский Съезд мира. Демократы решили, что в интересах борьбы против фашизма надо было надевать намордники на тех, кто критиковал сталинские расстрелы. Историки, юристы и дипломаты уверяли европейскую публику, что процесс был с юридической точки зрения непогрешим. Писатели Бернард Шоу и Теодор Драйзер ручались за добросовестность Сталина. А Бертольд Брехт со своим обыкновенным непостижимым цинизмом сказал одному другу, озабоченному судьбой Зиновьева и Каменева: «Чем они невиннее, тем больше заслуживают смерти»60. Каменев и Зиновьев знали, что натворил Сталин и что он еще будет творить; если они не были виновны в замысле его убийства, они согрешили тем, что воздержались от тираномахии, от поступка, который, кажется, даже святой Фома Аквинский простил бы: «Бог смотрит одобрительно на физическое истребление зверя, если этим

народ освобождается», Наверное, Брехт имел что-то другое в виду, но если тираномахия может стать нравственным императивом, то в 1936 г. пошалить жизнь Сталина — это преступление, заслуживающее смертной казни.

ПАДЕНИЕ ЯГОДЫ

У каждого такого вожака бывает обыкновенно фаворит, имеющий чрезвычайное с ним сходство, обязанность которого заключается в том, что он лижет ноги и задницу своего господина и поставляет самок в его логовище; в благодарность за это его время от времени награждают куском ослиного мяса. Этого фаворита ненавидит все стадо, а потому для безопасности он всегда держится возле своего господина. Обыкновенно он остается у власти до тех пор, пока не найдется еще худшего; и едва только он получает отставку, как все еху этой области, молодые и старые, самцы и самки, во главе с его преемником, плотно обступают его и обдают с головы до ног своими испражнениями.

Джонатан Свифт, «Путешествия Гулливера»*

Несмотря на смертные приговоры, воздействие суда над зино-вьевцами на общественное мнение не удовлетворяло Сталина. Весь сентябрь он жаловался Кагановичу и Молотову, что «Правда» плохо комментирует дело. О себе он уже говорит в третьем лице:

Она все свела к личному моменту, к тому, что есть люди злые, желающие захватить власть, и люди добрые, стоящие у власти...

Надо было сказать в статьях, что борьба против Сталина, Ворошилова, Молотова, Жданова, Косиора и других есть борьба против Советов, борьба против коллективизации, против индустриализации, борьба, стало быть, за восстановление капитализма в городах и деревнях СССР. Ибо Сталин и другие руководители не есть изолированные люди, — а олицетворение всех побед социализма в СССР [...], олицетворение усилий рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции за разгром капитализма и торжество социализма61.

Перевод А. А. Франковского.

К концу письма религиозный стиль усиливается: я

Надо было, наконец сказать, что падение этих мерзавцев до положения белогвардейцев и фашистов логически вытекает из их грехопадения, как оппозиционеров, в прошлом.

До суда членов семей осужденных обещали щадить, но не прошло и недели, как увезли на Лубянку жену Каменева (она же сестра Троцкого). И то, что снилось в кошмарах «правым», начало осуществляться: Пятакова, подручного Орджоникидзе в Наркомате тяжелой промышленности, Сталин перевел на работу на Урал, теперь ставший предбанником Лубянки. Бухарину и Рыкову сказали, что следствие пока не нашло законного основания, чтобы привлечь их к уголовной ответственности, что они правильно поняли как намек, что скоро такое основание найдется. Почти сразу после расстрелов Каганович доказывал Сталину, что Бухарин и Рыков, даже если они не находились в прямой связи с блоком Троцкого-Зиновьева, могли быть осведомлены о делах троцкистов за последние четыре года и что он не сомневался в существовании правой «организации». К тому же Каганович объявил, что, очищая железные дороги от троцкистов (он был наркомом транспорта), он раскрывал и «правых» вредителей.

Прежде чем травить Бухарина, Сталин должен был передать НКВД в более надежные руки. 25 сентября 1936 г. он набросился на Генриха Ягоду. В телеграмме, написанной рукой Андрея Жданова и пересланной каналом, недоступным НКВД, Сталин написал всему Политбюро:

Первое. Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал [sic] в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела. Замом Ежова в Наркомвнудела можно оставить Агранова.

Второе. Считаем необходимым и срочным делом снять Рыкова по Наркомсвязи и назначить на пост Наркомсвязи Ягоду. Мы думаем, что дело это не нуждается в мотивировке, так как оно и так ясно. (...)

Четвертое. Что касается комиссии] Щартийного] Щожроля], то Ежова можно оставить по совместительству председателем КПК с тем, чтоб он девять десятых своего времени отдавал Наркомвнуделу [...] Пятое. Ежов согласен с нашими предложениями62.Сталин и его подручны*

Политбюро, казалось, было вне себя от радости. Каганович, который после казни Зиновьева отдыхал на юге от бессонных ночей, сразу написал Орджоникидзе:

Главная наша последняя новость, это назначение Ежова. Это замечательно мудрое решение нашего Родителя [так он называл Сталина, -Д. Р.] назрело и встретило прекрасное отношение в партии и стране... У Ежова наверняка дела пойдут хорошо63.

Удар был хорошо подготовлен. Сначала Ежов вызвал Агранова, уже колеблющегося в своей верности Ягоде, к себе на дачу, на конспиративное собеседование. Агранов потом рассказал, как по инициативе Сталина Ежов предложил ему самому принять меры по раскрытию еще не раскрытой террористической банды и личной роли Троцкого64.

Параллельно с телеграммой в Политбюро Сталин послал Ягоде записку. Ягода был слишком хитрой крысой, чтобы не унюхать яда в этом сыре:

Наркомсвязь дело очень важное. Этот Наркомат оборонный. Я не сомневаюсь, что Вы сумеете этот Наркомат поставить на ноги. Очень прошу Вас согласиться на работу Наркомсвязи. Без хорошего Наркомата связи мы чувствуем себя как без рук. Нельзя оставлять Наркомсвязь в нынешнем ее положении. Ее надо срочно поставить на ноги65.

На короткое время Ягода оставил за собой ранг генкомиссара госбезопасности, пока Кагановичу не пришло в голову, что НКВД не поймет, что Ягода уже списан, и не примет Ежова как начальника. Но в середине октября Сталин уже готовился вернуться в Москву, и Каганович смог его обрадовать:

У т. Ежова дела идут хорошо. Взялся он крепко и энергично за выкорчевывание контрреволюционных бандитов, допросы ведет замечательно и политически грамотно. Но, видимо, часть аппарата, несмотря на то, что сейчас притихла, будет ему нелояльна. Взять, например, такой вопрос, который оказывается имеет у них большое значение, это вопрос о звании. Ведутся разговоры, что генеральным комиссаром остается все же Ягода, что де Ежову этого звания не дадут и т.д. [...] Не считаете ли, т. Сталин, необходимым этот вопрос поставить?66

Низвержение Ягоды было мучительно медленным. В 1934 г. он встречался со Сталиным почти еженедельно, когда тот работал в Кремле, и эти встречи в среднем длились два часа. В 1935 пив первой половине 1936 г. Сталин принимал его только раз в две недели, обыкновенно всего на час. Зато в 1934 г. Ежов так же часто, как Ягода, но не столь подолгу беседовал со Сталиным, и в течение следующих двух лет Ежов встречался со Сталиным все чаще и чаще, и они иногда запирались в кремлевском кабинете на три часа. 11 июля 1936 г. Ягода в последний раз посетил Сталина в Кремле.

Ягода легкомысленно относился к своему новому назначению. Весь октябрь и ноябрь он был в отпуске, будто бы по причине болезни. Когда он, наконец, начал появляться в Наркомсвязи, он приходил поздно и сидел без дела за столом, катая шарики из хлеба или складывая бумажные самолеты. Тем временем в НКВД Ежов уже арестовывал подчиненных Ягоды, тех, кому он доверял, и тех, с кем он ссорился. К*новому году в НКВД из приближенных Ягоды остался только Агранов и тот ненадолго.

В январе 1937 г. Ягоду лишили звания генкомиссара; вечером 2 марта его вызвали на пленарное заседание ЦК, чтобы привлечь его к ответственности за плохую работу НКВД — он должен был раскрыть заговоры уже в 1931 пи тем спасти жизнь Кирова; он не обращал внимания на указания Сталина; в отделах НКВД недовер-бовали агентов. Ежов кричал на Ягоду, а новый пришелец в ЦК, Лаврентий Берия, поднял его на смех, говоря, что ОГПУ у Ягоды стало «камвольным трестом»67. Ягода отчаянно валил вину на своих заместителей, обзывая Молчанова предателем, и извинялся тем, что работа над Беломорским каналом отвлекла его от агентурных задач. Сталинские шакалы чуяли кровь и остервенели; начал нападать сам Сталин вместе с шурином, Реденсом.

На следующее утро Ягода, кроме нескольких слов отрицания, должен был молчать, пока бывшие соратники обливали его грязью. Агранов обвинял его во всем, потом ЗаковскиЙ, латышский еврей, заведующий ленинградским НКВД после смерти Кирова, и единственный гэпэушник, назначенный Менжинским, но достаточно бессердечный, чтоб быть приемлемым и для Ежова, огрызался на Ягоду. Ефим Евдокимов, одно время глава VIIV на Северном Кавказе, с которым Ягода поссорился, был избран Сталиным, чтобы резюмировать, как партия оценила выступления Ягоды:

Гнилая, непартийная речь. [.;.] Знаем мы, что ты не ягненок. (...) Я Ягоду, слава Богу, хорошо знаю. Именно он, Ягода, культивировал специфический подбор людей... Я спрашиваю, вот вы, Ягода, были тогда моим начальником, какая помощь с вашей стороны была оказана? (...) Брось трепаться, ты никакой помощи в работе не оказал... А вы, товарищ Ягода, с Рыковым тогда, что называется, в одной постели спали, и его влияние на вас сказывалось. [...]

Надо привлечь Ягоду к ответственностиИ надо крепко подумать о возможности его пребывания в составе ЦК68.

Единственными защитниками, и то слабыми, Ягоды оказались Литвинов, нарком иностранных дел, одобрявший контрразведку ОГПУ, и Вышинский, признававший «объективную информацию», выбитую Ягодой из иностранных вредителей. Второй день страстей Ягоды закончился речью Ежова, утверждающего, что без угрозы Сталина «морду набьем!» Ягода не ловил бы убийц Кирова. Заседание кончилось осуждением халтурности НКВД. Это был самый ужасный день в жизни Ягоды, но настанут дни и похуже.

28 марта 1937 г. дачу Ягоды обыскал Фриновский, теперь заместитель Ежова. Самого Ягоду забрали на следующий день в московской квартире. Его повезли наЛубянку, и квартиру обыскивали целую неделю пять офицеров. Общество могло не обращать внимания на этот арест. (Через два дня Политбюро санкционировало его исключение из партии и арест.) В галереях не было портретов Ягоды, на улицах не было памятников — даже фотографий было относительно мало: в этом Ягода был верным учеником товарища Менжинского. Осталась одна публикация для макулатуры, «Беломорско-Балтийский канал», и пришлось переименовать три объекта — железнодорожный мост на Дальнем Востоке, школу для пограничников и одну коммуну. Когда выдворили Троцкого и арестовали Зиновьева, приходилось искать для десятков городов новые названия, изымать миллионы книг из библиотек, ретушировать бесчисленные картины и фотографии. Ягода же утонул почти без ряби.

На допросе Ягода сразу признался, что он сочувствует Бухарину и Рыкову и что политика Сталина расстраивает его. Он даже сознался, что он присвоил миллионы рублей у НКВД, чтобы меблировать дачи своих друзей; Но прошел целый месяц, а Ягода все еще не признавался в шпионаже и контрреволюции; следователи даже не нашли драгоценных камней, якобы украденных им. Некоторых его высказываний, однако, было достаточно, чтобы Сталин их подчеркивал в протоколе допроса:

На самом деле большевиком, в его действительном понимании, я никогда не был [...]. Но собственного мировоззрения у меня не было, не было и собственной программы. Преобладали во мне начала карьеристические... С правыми я был организационно связан [...] правые рисовались мне как реальная сила [...]69

Ежов жаловался Сталину на упорство Ягоды, и Сталин предложил, чтобы за допросы взялся Евдокимов как член ЦК, уже отвыкший от следствий, но известный своей физической силой. Евдокимов уселся напротив Ягоды (который выглядел довольно жалко, в спадавших штанах без ремня и пуговиц, с руками в наручниках за спиной), выпил рюмку водки, засучил рукава, показывая свои обезьяньи бицепсы, и принялся колошматить бывшего шефа по голове.

Дальнейшие показания Ягоды смешивают правду с вымыслом70. Но он уже не видел смысла в сопротивлении Евдокимову, он признался, что хотел свергнуть руководство с помощью кремлевской охраны и военных командиров, этим снабжая Сталина и Ежова нужным материалом против Красной армии. Он говорил, что отравил, с помощью доктора Левина из НКВД, фактически всех знакомых и друзей, умерших в течение последних четырех лег. Менжинского, Горького, Максима Пешкова, Куйбышева. Он даже сознался, что он отравил кабинет Ежова ртутными испарениями. Странно было то, что, несмотря на обещание сохранить ему жизнь, он не хотел признаваться ни в шпионаже, ни в убийстве Кирова. Как он остроумно заметит на суде, «если бы я был шпионом, то уверяю вас, что десятки стран вынуждены были бы распустить свои разведки».

Очень часто показания Ягоды звучат правдиво. Он называл себя скептиком «в маске, но без программы», сторонником Сталина, а не Троцкого из расчета, а не убеждения. Пока Ягоду мучили допросами, ставили целый ряд расстрельных процессов — второй группы зиновьевцев, старших офицеров Красной армии — и арестовывали Бухарина и его сторонников. Из всех этих новых следствий НКВД выжимал еще больше материала (большею частью фальшивого), дискредитирующего Ягоду. Но Ягода благородно осуждал сначала себя и потом уж только тех, кого арестовали и обрекли: о тех, кто еще на свободе, он старался не говорить.талин и его подруч

Самые обидные показания против Ягоды содержало длинное письмо его собственного шурина, Леопольда Авербаха, к Ежову (17 мая):

-- [...;] Именно Ягода прямо толкал нас на максимальное втяшвание в эту борьбу против AM. Горького, на непартийные попытки прикрыться его именем. [...;] ~

Несколько раз Ягода говорил о неизменно плохом отношении к нему В. Е. Ворошилова, и говорил он это в тоне явной ненависти. (...)

Не раз, в частых беседах у A. Mi Горького, чувствовалось, что Ягода не разбирается в том, о чем идет речь, [.:] Горький нужен был Ягоде, как возможное орудие в политической игре...

Я пишу Вам это заявление, обязанный до конца и всесторонне раскрыть гнуснейшее лицо Ягоды и все известное мне в его вражеской деятельности, обязанный сделать все от меня зависящее, чтобы партия могла полностью и целиком выжечь эту гангрену, очистить советский воздух от этой мрази и вони".

Этим мерзким доносом Авербах отсрочил свой расстрел на год. На несколько месяцев Ягоду оставили в одиночестве в камере. В декабре НКВД возобновил натиск, чтобы выбить из него признание, что он участвовал в отравлении Максима Пешкова и самого Горького. Исповедь Ягоды была двусмысленной — он говорил, что он не мешал Крючкову поить Пешкова, возить его по дорогам в открытой машине, класть его спать на скамьи, мокрые от росы, что он потом вызвал доктора Левина, лечившего Максима опасными лекарствами. Он признался, что врачи под его надзором ускорили кончину Менжинского и что он сам -ускорил смерть Горького (возвращенного раньше времени из Крыма) и Куйбышева (которому Ягода якобы дал командировку в Среднюю Азию). При очной ставке с Ягодой несчастные врачи признали свою виновность, но не помнили, каким именно образом они умерщвляли своих больных. Они сказали, что Ягода убил бы их, если бы они ослушались его".

Больше Ягоду не допрашивали. В начале 1938 г. к Ягоде в камеру подсадили Владимира Киршона, союзника Авербаха. Кир-шоп» стукач не менее талантливый, чем драматург; передавал все, что говорил ему Ягода, майору Александру Журбенко, эфемерной звезде среди следователей Ежова. Кажется, с Киршоном Ягода говорил так искренне, как никогда в жизни. Он хотел только знать, что случилось с женой Идой, с сыном Генрихом, с возлюбленной Тимошей. Он ждал смерти. Он отрицал, будто он отравил Горького и сына Горького, не только потому, что он был невиновен, а потому, что такое признание причинит Тимоше горе. Как осужденный умереть, он отказался бы от своих признаний, если бы это не «сыграло на руку контрреволюции». Если бы разрешили ему свидание с Идой, он смог бы перенести суд, но он мечтал о том, чтобы умереть до суда, и чувствовал себя психически больным. Он постоянно плакал, задыхался73. Со слов одного тюремного смотрителя передают, что Ягода даже вспомнил о своих иудейских корнях. Он восклицал: «Есть Бог! От Сталина я заслуживаю только благодарность, но я нарушал заповедь Бога десять тысяч раз, и это мое наказание».

Вечером 8 марта 1938 г. Ягода встал со скамьи подсудимых на последнем из сталинских показательных процессов. Как заметил Троцкий, если бы Геббельс признался, что он агент палы римского, он удивил бы мир меньше, чем Ягода, обвиняемый как агент Троцкого. Только Бухарин и Ягода иногда смели намекать публике, что весь процесс — фабрикация. Ягода отказался рассказывать, кроме как на закрытом заседании, о своем участии в смерти Пешкова. Что касалось смерти Кирова, он утверждал, что принципиально он был против терроризма. От всех предложенных Вышинским версий событий Ягода отбивался, говоря: «Так не было, но все равно», «Разрешите на этот вопрос не отвечать», или; «Они утрированы, но это не имеет значения». По словам Ягоды, он в первый раз видел на скамье подсудимых доктора Казакова, будто бы отравившего Менжинского по его приказу. Показания доктора Левина и Крючкова Ягода отверг как «сплошную ложь». Вышинский не слишком давил на Ягоду, человека, который знал цену обещаниям Сталина и которому уже нечего было терять. Ягода указывал Вышинскому, что тот может давить на него, но не слишком.

Утром следующего дня суд объявил перерыв для короткого закрытого заседания, на котором Ягода отказался входить в подробности смерти Пешкова. Потом Ягода выглядел, как будто его избили, и он якобы читал дальнейшие показания по бумаге, как и через три дня свое окончательное слово, безнадежную мольбу о жизни, хоть заключенным рабочим на одном из своих каналов. В конце концов Ягода безоговорочно признался во всем, кроме убийства Пешкова и шпионства. 13 марта его приговорили к расстрелу. Другие обвиняемые были расстреляны 15 марта на «Коммунарке» в южном Подмосковье, но о месте и дате расстрела Ягоды пока нет достоверных сведений.

Сестра Лили была сослана в Астрахань, потом задержана и в конце концов расстреляна. Любимая сестра Розалия получила восемь лет тюрьмы: потом прибавили два года, и она умерла в лагере в 1948 г. Всего одна сестра, Таиса, выжила: в 1966 г. она тщетно просила, чтобы Ягоду посмертно реабилитировали. 26 июня 1937 г. отец Ягоды написал прямо Сталину:

Многие счастливые годы нашей жизни в период революции омрачены сейчас тягчайшим преступлением перед партией и страной единственного оставшегося в живых сына — Г. Г. Ягоды. [...]

Вместо того, чтобы оправдать доверие, он стал врагом народа, за что должен понести заслуженную кару [...]

Сейчас мне 78 лет. Я наполовину ослеп и нетрудоспособен. Своих детей я старался воспитать в духе преданности партии и революции. Какими же словами возможно передать всю тяжесть постигшего меня и мою 73-летнюю жену удара, вызванного преступлениями последнего сына? (...)

Мы считаем необходимым Вам сказать1/что он в личной жизни в течение десяти лет был очень далек от своих родителей, и мы ни в малейшей мере не можем ему не только сочувствовать, но и нести за него ответственность, тем более, что ко всем его делам никакого отношения не имели.

Мы, старики, просим Вас, чтобы нам, находящимся в таких тяжелых моральных и материальных условиях, оставшимся без всяких средств к существованию (ибо не получаем пенсию), была бы обеспечена возможность спокойно дожить нашу, теперь уже недолгую жизнь в нашей счастливой Советской стране. Мы просим оградить нас, больных стариков, от разных притеснений со стороны домоуправления и Ростокинского райсовета, которые уже начали занимать нашу квартиру и подготовляют, очевидно, другие стеснения по отношению к нам. А сегодня, 26 июня вечером, когда мы только что готовились написать это письмо, нам объявлено о нашей высылке из Москвы в 5-дневный срок, вместе с несколькими дочерьми. Подобная мера репрессий в отношении нас кажется нам незаслуженной, и мы взываем к Вашей справедливос- ти, зная Вашу глубокую мудрость и человечность74.

Немедленно после написания отречения от сына родители Ягоды были арестованы. В лагере отец умер через неделю, мать ненадолго пережила его. Тимоша Пешкова прожила еще пятьдесят лет, до глубокой старости. Из родни Ягоды» кроме сестры Таксы, выжил только маленький Генрих: в детском доме две работницы сжалились над ним, дали ему новую фамилию. Он провел в ГУЛАГе всего пять лет, а его сын Станислав ведет сегодня совершенно нормальную жизнь.

ТОТАЛЬНАЯ ВЛАСТЬ

После убийства Кирова до ареста Ягоды Сталин работал с маниакальной энергией, но и с холодным целеустремленным расчетом. Все, что он предпринимал, создавало для Советского государства то, что наблюдатели потом считали почти мистическим источником государственной силы: тотальную власть. Сталин истреблял, сначала политически, а затем физически, любого политика, который выявлял способность независимо действовать или просто мыслить. Сталин воздвиг пирамидальную структуру власти: наверху — самого себя, потом Политбюро, под ним — НКВД и партийных бюрократов. Он установил абсолютный контроль над всеми комиссариатами, от иностранных дел до культуры и легкой промышленности. Он так распределил группы населения, что не было никакой социальной базы для восстания или разногласия: крестьянство было раздавлено, интеллигенция — подкуплена или напугана, рабочие — прикреплены к месту работы. Только армия еще управляла собой и то ненадолго. Сталин оттолкнул женщин от власти: только горсточка женщин заседала в ЦК для видимости равенства, но он разоружил всех валькирий революции. Запретив аборт и гомосексуализм, введя новые более строгие правила развода, Сталин и в частную жизнь граждан внес свой порядок. Он мог быть уверен, что новое поколение не расшатает монолит, так как дети и подростки были организованы комсомолом, строго контролирующим их деятельность и идеологию от отрочества до взрослого возраста. Вместо якобы отмененной классовой системы, появилась аналогичная кастовая система. Партия уже воспроизводила себя — таких сенсационных неравных браков, как Дыбенко с Коллонтай, уже не было: партия, НКВД и интеллигенция скрещивались: внучка Горького вышла замуж за сына Берии, внук Сталина женился на дочери Фадеева.

Правда, некоторые настоящие научные гении, несмотря на приток новых шарлатанов, еще внесли свой вклад в советские науку и философию, но и в этой сфере Сталин заморозил свободное мышление. Генетика и современная физика были объявлены ереСсью.» Музыка, которую нельзя насвистывать, или поэзия, кого не поддается резюме, или картины и кино немонументальные и*не представляющие мир, каким он должен быть, — всё подлежалзапрету. Вся страна начала выглядеть одинаково: та же одежда ° же дома, тот же транспорт. Сталин будто бы создал неизменный мир, где однообразие быта прерывалось только безвкусными пестрыми парадами и мундирами партийных и военных элит. Все казалось увековеченным, и Сталин, как будто в поиске бессмертия начал принимать почти нелепые меры против возможного покушения. Кроме вторжения чужих сил — а тут Сталин надеялся на собственную хитрость — ничто не могло бы сотрясти фундамента того мира, который в 1935-1937 гг. он, как ему казалось, упрочил своими собственными руками.