Глава 5 ВОСХОЖДЕНИЕ ЯГОДЫ

Досужий механик подсчитал, что если обыкновенную мерзкую блоху увеличить в сотни раз, то получается самый страшный зверь на земле, с которым никто уже не в силах был бы совладать. При современной великой технике гигантскую блоху можно видеть в кинематографе. Но чудовищные гримасы истории создают иногда и в реальном мире подобные преувеличения... Сталин является такой блохой, которую большевистская пропаганда и гипноз страха увеличили до невероятных размеров.

Максим Горький. Дневниковая запись (из вторых уст)

ПУТЬ К ЕДИНОЛИЧНОЙ ДИКТАТУРЕ

Сам царь бессилен против бюрократического корпуса: он может сослать любого своего чиновника в Сибирь, но он не может царствовать без них или против их воли.

Джон Стюарт Мим, «О свободе» (гл. 5)*

Принудительная коллективизация укрепила тиранию Сталина. Теперь он мог не считаться не только с общественным мнением, но и с мнением партии, ЦК и Политбюро. С 1930 г. вся власть в СССР сосредоточилась в кремлевском кабинете Сталина, от которого всего в десяти минутах ходьбы находилось его главное исполнительное учреждение — ОГПУ под надзором Менжинского и Ягоды. С полудня до двух часов ночи кабинет Сталина являлся главным нервным узлом страны: этот кабинет тратил ежегодно почти миллион рублей на секретарей, курьеров ОГПУ, зашифрованные телеграммы, рассылающие сталинские решения, и на обильные запасы еды, чая и сигарет2.

Сталин обосновался в кабинете, где ему лучше работалось после захода солнца. Как паук в центре паутины, он чутко реагировал на любое шевеление и сразу справлялся с любой угрозой. В Совнаркоме и в Рабоче-крестьянской инспекции работали только люди, назначенные Сталиным. Калинин, номинальный глава государства, оставался последним руководителем, назначенным в ленинское время, но он был безвольным рабом у Сталина. Тот мог шантажировать Калинина не только сведениями о его промискуитете и репутацией либерала в политике, но и документами, будто бы доказывающими, что он был стукачом царской тайной полиции. Как только Сталин избавился от последнего «правого», Рыкова, — «Думаем сменить Рыкова, путается в ногах», писал он Горькому, -он назначил Молотова председателем Совнаркома. Все другие ключевые комиссариаты были в руках сталинцев: Орджоникидзе ведал всем хозяйством страны, а Ворошилов, несмотря на презрение, которое он вызывал у профессиональных кадров, возглавлял Наркомат обороны3.

Вся власть в четырех органах — Политбюро, Секретариате, Оргбюро, ЦК — сосредотачивалась в руках самого Сталина. После снятия Бухарина в Политбюро остались лишь чахлые пережитки правого уклона, и все решения принимались Молотовым, Ворошиловым, Калининым, всегда и во всем согласными со Сталиным, с поддержкой таких же лояльных кандидатов в члены Политбюро, например Андреева, Кагановича и Микояна. Как генеральный секретарь, Сталин определял повестку дня и состав партийных собраний. Сталин, Молотов и Каганович составляли тройку, не терпевшую несогласия. Сталин председательствовал везде, кроме Центральной контрольной комиссии, проводившей чистки членов партии, но и там председателем являлся Орджоникидзе, а секретарем — подхалим Ярославский, так что и ЦКК была сталинским орудием власти.

Сталин выбирал своих подручных по такому же принципу, по какому укротитель Львов выбирает своих зверей: «Самый податливый лев — это животное "омега"», как говорит герой в романе Янна Мартела «Жизнь Пи». Вообще Сталин ценил своих лояльных зве-рей-омега — они подолгу оставались на своих должностях, хотя им приходилось приносить в жертву ГУЛАГу или застенкам Лубянки жен, братьев, друзей. Мало кто понимал, какие могут быть достоинства у такой бездарной и необщительной конторской крысы, как Молотов, которым Сталин так дорожил с 1912 г. Остальные знали Молото на как «каменную задницу»4. Вне семейного круга Молотов казался совершенно лишенным человеческой теплоты; он горячился только тогда, когда подписывал расстрельные списки. Даже своих самых ценных подчиненных он защищал только тогда, когда он считал их незаменимыми и видел, что их еще можно отстоять. Сами его инициалы — В. М. — намекали на «высшую меру»: на расстрельных списках одна его подпись приговаривала человека к смерти, даже без слов, которые Молотов любил приписывать: «сволочь!», «заслуживают!». Вплоть до своей смерти в 1986 г. Молотов непоколебимо верил в Сталина и прощал ему все, даже арест любимой жены Полины5.

Как и Молотов, Лазарь Каганович безропотно отдал своих близких Сталину на растерзание: его брат застрелился, узнав о предстоящем аресте. Каганович заведовал в интересах Сталина организационным и кадровым отделами партии, так что сталинцы получали ключевые назначения, а те, кто не заслуживал полного доверия, уезжали в глушь. Будучи украинским генсеком, Каганович фактически выступал меньшим подобием Сталина, но таким грубым и неуклюжим, что пришлось его отозвать в Москву. Каганович не чувствовал чужого страдания (ремеслом его отца был загон скота на убой) и к беззащитным людям относился жестоко, избивая своего секретаря инвалида Михаила Губермана. Но при этом Каганович был напористым мастером на все руки, который умёл управлять, пока Сталин отдыхал, и ускорить реализацию любого проекта, например постройку московского метро. В отличие от Молотова, у которого было дворянское образование и личное достоинство, Каганович стыдился своей малограмотности и с каждым годом становился все более подобострастным. Вот пример заискивающего тона Кагановича — из письма Сталину от 16 августа 1932 г.:

Но, т. Сталин, Вы настолько широко и ясно поставили вопрос с точки зрения интересов партии, что никаких серьезных колебаний не может быть. Да и наконец, Вы имеете не только официальное политическое, но и товарищески-моральное право распоряжаться тем, кого вы сформировали как политического деятеля, t е. мной, Вашим учеником6:

В своем ближайшем окружении Сталину придется избавиться только от Серго Орджоникидзе. Как земляк, Орджоникидзе оставлял за собой право спорить со Сталиным, даже физически схватываться с ним. Его энергия и самоуверенность, его почти феодальная протекция своим людям не могли не привести к тяже-г лому столкновению со Сталиным, но пока ему еще оставалось несколько лет на то, чтобы жестоко принуждать советских рабочих к воплощению в жизнь хотя бы каких-то фантазий пятилетнего плана.

Только два источника власти еще не находились под личным контролем Сталина — Красная армия и ОГПУ. Ворошилов кое-как справлялся с более одаренными, чем он сам, военными. Существование профессиональной Красной армии было необходимо, чтобы защищать государство от воображаемых иностранных врагов или настоящих бунтующих крестьян, и сталинским приспешникам недоставало компетентности на то, чтобы контролировать исполнение договоров о сотрудничестве, которые Тухачевский, Якир и Василий Блюхер заключали с немецкими и китайскими генералами для модернизации и обучения солдат. Только в 1937 г. Сталин почувствовал готовность нанести удар по военным. ОГПУ, как и Красная армия, работало под управлением шефов, назначенных не Сталиным, даже если они тесно сотрудничали с ним. Менжинский, несмотря на его болезни, очень часто посещал кабинет Сталина с 1928 по 1931 г., особенно когда они готовили показательные процессы. При этих обсуждениях стенографы, кажется, не присутствовали, но, судя по последующей переписке, эти встречи походили на консультации сценариста с кинорежиссером, где согласуются фабулы и интерпретации. Исполнители таких сценариев, конечно, были скорее гладиаторами, чем актерами. Как писал Пастернак, Москва превратилась в Рим, который

Взамен турусов и колес Не читки требует с актера, А полной гибели всерьез.

Когда строку диктует чувство, Оно на сцену шлет раба, И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба.

Менжинского и Ягоду Сталин обыкновенно принимал у себя в кабинете по отдельности, так как сферы их деятельности были разными. Менжинскому поручалось все, что касалось текстов и сценариев, — контрразведка, показательные процессы, подрывная работа против левых и правых в партии. Ягоде отводилось все, что касалось цифр и физического насилия, — организация, репрессии, сбор улик, эксплуатация заключенных, разгромы, убийства. Иногда Ягода запирался на целый день со Сталиным без посторонних; иногда он приводил с собой своих самых лютых подчиненных — Станислава Мессинга, Глеба Бокия, Ефима Евдокимова, — лично пытавших, казнивших и насиловавших бесчисленных жертв. Сталин без видимого отвращения обсуждал дела с этими полулюдьми. Единственные гэпэушники, которых Сталин не выносил, были те, кто заведовал иностранной разведкой. Меера Трилиссера Сталин принимал редко, а Артура Артузова впервые пригласил в Кремль в 1933 г., когда Гитлер захватил власть и Сталину пришлось лицом к лицу встретиться с иностранным отделом ОГПУ.

Несмотря на эти многочасовые встречи, Сталин держал Ягоду поодаль. Кровью, браком и дружбой Ягода был давно связан с левыми и правыми кругами, чуждыми, иногда враждебными Сталину. Уже в 1930 г. Сталин обдумывал, кого назначить, когда он сменит Ягоду. Пока сталинские кандидаты, сидя в ЦК, только следили за работой ОГПУ; постепенно они начнут надзирать, потом налагать вето и, в конце концов, управлять. Тем не менее Сталину на ум не приходило когда-нибудь уменьшить роль ОГПУ, ибо, стоило ему раздавить одного врага, он сразу начинал искать нового.

Сталин смотрел на враждебные элементы точно так же, как гомеопат на лекарство: чем более разбавляешь дозу, тем сильнее лечебный эффект. Сталин не уставал утверждать, что чем ближе победа социализма, тем отчаяннее становится борьба с остатками капитализма и буржуазии. Потому-то он пристально следил за ОГПУ. Вавгусте 1931 г., когда ОГПУ объявило, что оно «есть и остается обнаженным мечом рабочего класса, метко и умело разбившим врага», Сталин приказал Поскребышеву и Кагановичу заменить причастие прошедшего времени причастием настоящего времени — «разящим»7.

Сталин получал информацию, главный источник его власти, не только от Менжинского и Ягоды, но и через собственные, неизвестные другим каналы. Сталинский секретариат перепроверял доклады от партийных органов, наркомов и ОГПУ. Его секретари Иван Поскребышев поэтому стали последней инстанцией, куда обращались граждане в поисках справедливости. Товстуха, хитрый и скрытный человек, который умел вылавливать факты из слухов и доносов, уже десять лет пользовался доверием Сталина. Поскребышев наводил порядок в потоке информации, отсеивая ненужные, редактируя нужные сведения, чтобы Сталин справлялся с лавиной бумаг. Поскребышев был совершенно свободен от моральных принципов; в отличие отТовстухи, он организовывал и прикрывал убийства. Без исключительной бессовестности Поскребышева и Молотова Сталин не мог бы править так абсолютно.

Еще один источник информации представляла собой личная охрана, которую оперативный отдел ОГПУ*прикрепил к Сталину, Карл Паукер, парикмахер и гример из Львовского опереточного театра, австрийский дезертир, тринадцать лет состоял главным охранником СталинаИграя на сталинских попойках роль клоуна, он наедине рассказывал Сталину те сплетни из ОГПУ, о которых Менжинский и Ягода предпочитали умолчать.

Последним источником информации для Сталина была пресса. В 1930 г. Сталин снял Бухарина с редакции «Правды» и назначил туда одесского еврея Льва Мехлиса, который уже много лет помогал ему в партийном секретариате и, несмотря на свое сионистское прошлое, обслуживал Сталина не хуже Поскребышева. Этот бывший мальчик на побегушках и школьный учитель занимал целый ряд ключевых должностей. Мехлис превратил «Правду» в личный орган Сталина, в обязательное, хотя и скучное, чтение. Как и личный секретариат Сталина, «Правда» притягивала всех граждан, имевших обиды и жалобы, и, как ОГПУ, с трудом справлялась с потоком доносов. Мехлис составлял сводки тех писем, которые «Правда» получала, но не печатала, и его сводки еще лучше, чем доклады Ягоды, вдохновляли Сталина.

К 1931 г. ОГПУ уже не чувствовало себя так независимо и самоуверенно. Сам Менжинский был уже не тот: больные спина, сердце и почки мало-помалу заставляли его снимать с себя обязанности. В его последние годы к физическим страданиям прибавились душевные: смерть любимой сестры Людмилы в 1932 г. сведет его самого в могилу; У Менжинского не было совести — даже до революции он называл крестьянство скотом, а его ницшеанское преклонение перед силой обернулось верой в культ Сталина. Тем не менее, 1 когда он сочинял трагедию, даже самую кровавую, он любил правдоподобие от первого до последнего действия. Пятое действие в стиле Шекспира, где вся сцена завалена трупами, не было в его вкусе. Все, что Менжинский приготовил для Сталина- сценарий показательных процессов, создание самой могучей в мировой истории разведывательной организации, эксплуатация труда заключенных, применение спецназов ОГПУ там, где не могла действовать Красная армия, и подавление несогласия в партии (то, что больше всего противоречило первоначальной компетенции ЧК), — Ягода будет развивать дальше. Ягоде не хватало самоуверенности и авторитета Менжинского, и Сталину легче будет руководить им.

Размах многолетней работы Менжинского доказывает, насколько Троцкий был неправ, брезгуя им как дилетантом-интеллигентом, попавшим в шайку профессиональных громил. Менжинский, более умный, чем Дзержинский, более образованный, чем любой другой глава тайной полиции, стал главным помощником Сталина в этот решающий период от смерти Ленина до убийства Кирова, когда Стадий пробивал себе дорогу к тотальной власти.

ВОСПИТАНИЕ СТОРОЖЕВОГО ПСА

К концу 1920-х, по мере того как здоровье Менжинского ухудшалось, Сталину приходилось все чаще советоваться с заместителем Менжинского, Генрихом Ягодой. Тон Сталина по отношению к Ягоде был заметно холоднее, а ответы и доклады Ягоды дышат осторожностью, даже страхом. Сталин не зря недолюбливал Ягоду. Ягоде составлял протекцию его троюродный брат, Яков Свердлов, первый глава Советского государства, а отношения между Свердловым и Сталиным после туруханской ссылки были напряжёнными. Кроме того, Ягода поддерживал дружеские отношения с такими врагами Сталина, как Бухарин, и, что хуже всего, был упомянут Бухариным как единственный шеф ОГПУ, на поддержку которого оппозиция могла бы надеяться, если она свергнет Сталина. Несмотря на все эти минусы, Ягода был трудолюбивым, неудержимым и на все согласным палачом; к тому же он был в курсе многих тайн. Сталину понадобится пять лет, чтобы найти человека, столь же энергичного и беспощадного, как Ягода, способного служить беспрекословно интересам не только ОГПУ, но и Сталина и преодолеть недоверие профессиональных чекистов к пришельцу из сталинского окружения. Таким человеком окажется Николай Ежов.

Но в первой половине 1930-х гг. Сталин должен был терпел. Ягоду, которому недоставало фанатизма Дзержинского и эрудиции Менжинского. Ягода был уклончивым и своекорыстным: он скромно называл себя «сторожевой пес на цепи». В отличие от предыдущих глав ОГПУ, у Ягоды не было творческого таланта, хотя на вечеринках он с чувством, но без толку декламировал стихи. Его частная переписка, покуда он не попал в смертную камеру, была сухой и невыразительной. Он был неловким провинциалом в столице и смотрел и с завистью, и с восторгом на политиков, более лощеных, чем он. Но он достаточно хорошо знал Сталина, чтобы бояться будущего. Последние годы Ягоды придают его пасмурной личности: почти трагическую ауру, и отвращение к нему иногда переходит в жалость.

Генрих (Енох) Ягода происходил из польских евреев8. Он родился в 1891 г. в Рыбинске, куда его семья только что переехала неизвестно откуда. В 1892 г. его родители перебрались в Нижний Новгород, далеко от черты оседлости. Гершон, отец Генриха, приходился двоюродным братом Мовше, отцу Якова Свердлова. Гершон Ягода был типографщиком и вместе с Мовшей Свердловым мастерил штампы и печати, которые использовались революционерами для подделки документов. У Генриха было два брата и пять или шесть сестер. Семья жила бедно, но все-таки в Симбирске Генрих окончил шесть лет гимназии — учебу, вероятно, оплачивал его будущий тесть, купец Леонид Авербах. Судя по орфографии и уровню общих познаний Ягоды, он был посредственным гимназистом.

В типографию Свердлова — Ягоды заходили довольно известные большевики, например Николай Семашко, который станет наркомом: здравоохранения у Ленина. Нижний Новгород был родиной уже известного крамольного писателя Горького. В 1904 г. жандармы устроили облаву на типографию и захватили тридцать килограммов шрифтов, запас краски, рукописи листовок и одного мещанина, разносившего свеженапечатанные воззвания. Свердловых и Ягод жандармы оставили в покое, тем самым дав повод для подозрений, что тринадцатилетний Генрих был на самом деле щгшком и стукачом.

Поворотным пунктом в жизни Ягоды, как и в жизни Ленина, было убийство старшего брата: в 1905 г. Михаила Ягоду, случайного зеваку, зарубили казаки на баррикадах в Нижнем. (Второй старший брат, Лев Ягода, был призван в армию Колчака и расстрелян в 1919 г. за восстание в полку.) Как Дзержинский и Менжинский (и, может быть, Ежов и Берия), молодой Ягода был больше всего привязан к сестрам. Создается впечатление, что Генрих был нелюбимым ребенком, тем более после смерти старшего брата, и что единственные ласки, которые он получал или, по крайней мере, на которые он отвечал взаимностью, были сестринскими. Его страстная преданность ведущим большевикам и чекистам, столь заметная в начале революции, выдает заискивающее неотвязное подобострастие мальчика, хронически страдавшего от равнодушия родителей.

Старшая сестра Ягоды, Эсфирь, служила в магазине в Петербурге; еще одна старшая сестра, Роза, была уже в девятнадцать лет помощницей фармацевта в Москве и анархисткой. Под протекцией Розы Генрих работал шесть месяцев подмастерьем-фармацевтом (отсюда его познания в токсикологии) и сам стал анархистом. Нижегородские анархисты работали под руководством полицейского агента, Ивана Алексеевича Чембарисова; поэтому молодого Ягоду считали относительно безвредным, и жандармы и охранка бдительным, но добросердечным оком следили за ним и в Нижнем, и в Москве.

Неоперившегося Ягоду вспоминают как «худощавого, среднего роста, сутуловатого, с длинными черными волосами». Он был нелюдимым и хмурым. Некоторым он напоминал затравленного волчонка. (Взрослого Ягоду, с его неулыбающимся длинным лицом и коротко стриженными усами, чаще сравнивали с пойманной крысой.) Полицейские агенты дали ему кличку «Сыч» или «Одинокий». В описании жандармов Генрих, приехавший к сестре в Москву, выглядит не по-большевистски: «Одет: белая рубашка с длинным белым галстуком, поверх сероватый пиджак, черные брюкисерая большая запонка». Как анархист-фармацевт, Ягода был обязан искать взрывчатку, чтобы ограбить банк в Нижнем, но он так обленился, что полиции было совсем нетрудно арестовать его до 16 мая 1912 г. Ничего предосудительного, кроме фальшивых документов, найдено не было, и полиция даже не связала Ягоду со Свердловым. Ягоду выслали в Симбирск под полицейский надзор.

В 1913 г. Генрих Ягода попал под амнистию, объявленную по случаю трехсотлетия династии Романовых. Он переселился в Петербург и познакомился с Николаем Подвойским, редактором газеты, а после Октябрьского переворота первым наркомом вооруженных сил. И услужливость Ягоды, и его родство со Свердловым произвели на Подвойского впечатление, и он подыскал новому

знакомому работу в страховом отделе Путловского завода. Благодаря Подвойскому, шурину двух будущих чекистов, Кедрова и Арбузова, для Ягоды открылся целый новый мир. Еще больше ему повезло с женитьбой: женился он на Иде Авербах, племяннице Свердлова и дочери его покровителя-купца. А брат Иды Леопольд был честолюбивым литературоведом, который впоследствии наведет страх на советских писателей. Ида была умна, но нехороша собой и отказать Ягоде не решилась.

В 1915 г. Генриха призвали в армию. В отличие от брата Льва, он дослужился до унтер-офицера, а после ранения его демобилизовали. В начале революции Ягода стал большевиком (позже он объявит себя членом партии с 1907 г.). Ему еще раз повезло: в 1919 г. умирающий Свердлов написал рекомендацию Дзержинскому, и Ягода стал рядовым чекистом. Так как для Дзержинского услужливость и надежность значили больше., чем образование или ум, Ягоду почти сразу сделали кадровым работником. В то же время, опять-таки благодаря Свердлову, он служил в Верховной военной инспекции. Когда возникали споры между Троцким и Сталиным, военная инспекция чаще всего становилась на точку зрения Сталина. Вскоре Ягода редактировал вместе со Сталиным солдатское издание «Правды». Еще до конца Гражданской войны Ягода проно сблизился со Сталиным и с ЧК.

Как и Сталин, Ягода разъезжал по всем фронтам, наблюдая из тыла за поведением военных на передовой. Сверх того, Ягода нашел себе доходное место в Наркомате внешней торговли, где он дружил с жуликом Александром Лурье. И Ягода и Лурье забирали себе все, что плохо лежало, и Лурье возбудил у Ягоды аппетит ко всему иностранному, от дорогих вин и фаллоимитаторов до переводной литературы и европейских шпионов. Ягода потом не раз спасал Лурье от тюрьмы, а Лурье, в свою очередь, помогал Ягоде зарабатывать комиссионные от иностранных концессий, особенно в торговле алмазами; ЧК и нарком внешней торговли были тесно связаны; так как ЧК конфисковала ценности, которые нарком продавал за границу за валюту. Коррумпированность и алчность отличали Ягоду от Дзержинского и Менжинского, но в глазах Сталина они были скорее положительными качествами, чем пороками, — ведь ими можно было шантажировать. Без выдающихся интеллектуальных качеств, без убеждений Ягода вполне подходил сталинскому окружению. Он чутко предугадывал желания хозяина и без устали работал днем и ночью.

Ленин тоже ценил Ягоду, ибо тот неплохо соображал в медицине и умело отыскивал санатории, где вожди могли лечить свои перегруженные сердечные и нервные системы. Связи Ягоды с врачами, которых он иногда заставлял или уговаривал совершать убийства, не только сделали его для Сталина необходимым человеком, но и открывали двери для его карьеры.

С окончанием Гражданской войны Ягода стал руководящим чекистом. 6 июля 1921 г. Дзержинский писал Уншлихту: «Вношу предложение: назначить тов. Ягоду заместителем тов. Менжинского (нуждающегося по состоянию здоровья в ограничении часов работы в ВЧК)»9. Не прошло и трех месяцев, как Ягода установил теплые отношения и с Дзержинским, и с Менжинским, к которым он, возможно, и в самом деле искренне привязался:

Дорогой Вячеслав Рудольфович! Посылаю с курьером Вам шубу. Думаю, что пригодится. Вообще в республике тихо... О делах, перемещениях я Вам ничего не пишу и писать не буду, — говорят, что это вредно отражается на здоровье...10

Когда Сталин стал генсеком, Ягода догадался, что он неизбежно заменит Ленина. Он начал докладывать прямо Сталину, обходя каналы VIIV и ловко играя на мнительности Сталина11. Ягода подлизывался и к любимцам Сталина, например к Ворошилову.

Когда с наступлением мирного времени над ЧК-ГПУ нависли планы сокращения, когда чекистам с опозданием выдавали зарплату и пайки, Ягода заступился, хлопоча о деньгах. Он попросил бухгалтера подтвердить, что финансовое положение VIIV «катастрофично», и пугал правительство предсказаниями о «массовом дезертирстве» из рядов VIIV, «случаями деморализации, взяточничества и других грехов». Такой энергичный подход понравился не только Дзержинскому, но и рядовым гэпэушникам. Ягода проявил изобретательность в поиске денежных средств: он арестовывал людей, имевших богатых родственников за границей, например в Латвии, где у русских эмигрантов были минимальные законные права, и вымогал выкуп у этих родственников12. Столь же хитроумно Ягода спекулировал на репатриации перемещенных лиц: он обещал белым казакам, проживавшим в нищете в Болгарии и Турции, амнистию, если они вернутся в свои опустошенные станицы. С помощью болгарской тайной полиции Ягода принял казаков-возвращенцев, отобрав из их рядов для расстрела антикоммунистов и возможных шпионов, и убедил Лигу Надий оплатить все рас-ходы. Благодаря Ягоде ОГПУ накопил опыт,который пригодится для еще более беспощадных операций, когда НКВД и СМЕРШ займутся репатриацией сотен тысяч казаков в конце Второй мировой войны.

У Ягоды, однако, случались и неудачи. Он разрешил Лопухину, бывшему главе царской полиции, съездить во Францию: Лопухин выехал и, конечно, не вернулся. В 1920-х и 1930-х гг. число перебежчиков приводило Сталина в бешенство, и он обвинял Ягоду в отсутствии бдительности даже тогда, когда перебежчик был совершенным ничтожеством. Хуже того, Сталинзамечал, что Ягода будто бы перестраховывался на случай, если Сталина отстранят от власти. Ягоду, естественно, влекло к правой оппозиции, к Бухарину, Рыкову, которые составляли более веселую компанию и, в отличие от пуритански настроенных левых, покровительствовали писателям, музыкантам, артистам, рассказывали о Европе (которую Ягода только по этим рассказам и знал), водились с красивыми женщинами и пили хорошее вино. Ягода обожал, когда литераторы за ним ухаживали. Писатели часто советовались с Ягодой, спрашивая, как вести себя, если они попадут в его копти. Он говорил Бабелю: «Отрицайте все, какие бы обвинения мы ни выдвигали. Говорите "Нет!", только "Нет!", отрицайте все, и тогда мы бессильны». Но Ягода боялся возмездия за свой либерализм. Как заметил Иван Тройский, редактор «Известий», «Ягода ужасно боялся Центрального Комитета»13.

К 1929 г., с одобрения Менжинского, Ягода назначил своих людей во все отделы ОГПУ: в особый отдел Фриновского, занимавшегося травлей подозрительных членов партии и правительства; в созданный в 1923 г. секретный отдел Агранова, который следил за интеллигенцией; в оперативный отдел, охраняющий Сталина, Карла Паукера. Когда умирал Менжинский, ОГПУ опасалось, что Сталин назначит на его место или Кагановича, или Микояна. Ягода, Фриновский, Агранов и Паукер постарались предотвратить назначение нечекиста председателем ОГПУ.

Первый провал Ягоды — это запись разговора Бухарина с Каменевым о союзе против Сталина, разговора, в котором прозвучали слова: «Ягода и Трилиссер наши». Зная, что у Сталина были свои осведомители, гэпэушники сразу пошли к нему с объяснениями. 6 февраля 1932 г. Менжинский, Ягода и Трилиссер написали Сталину:

В контрреволюционной троцкистской листовке, содержавшей запись июльских разговоров т. Бухарина с т.т. Каменевым и Сокольниковым о смене Политбюро, о ревизии партийной линии и пр., имеются два места, посвященные ОГПУ: 1. На вопрос т. Каменева: каковы же наши

силы? Бухарин, перечисляя их, якобы сказал: «Ягода и Трилиссер с нами» и дальше 2. «Не говори со мной по телефону — подслушивают. За мной ходит VIIV, и у тебя стоит VIIV».

Оба эти утверждения, которые взаимно.исключают друг друга, вздорная клевета или на т. Бухарина, или на нас, независимо от того, говорил или нет что-нибудь т. Бухарин, считаем необходимым эту клевету категорически опровергнуть перед лицом партии... 4

После 1929 г. Ягода старался встречаться с Бухариным как можно реже, но доверие Сталина, потеряв однажды, восстановить было невозможно. Ягода почувствовал себя уязвимым. Он делал все, чтобы стать незаменимым. Они с Аграновым так хорошо проникли в ряды интеллигенции, что к 1932 г. партия смогла полностью взять весь мир искусства под свой контроль. С Фриновским Ягода изобретал гигантские проекты для ГУЛАГа, с целью превратить его в незаменимый сектор сталинской индустриализации. Вся эта бешеная деятельность утомляла Ягоду, и он искал забвения в роскоши и разврате;наконец, его настигла безответная любовь к снохе Горького.

Опись движимого имущества Ягоды, изъятого НКВД при его аресте в конце марта 1937 г., как нельзя более красноречиво свидетельствует о деградации его личности:

1. Денег советских — 22 997 руб. 59 коп., в том числе сберегательная

книжка на 6180 руб. 59 коп;

2. Вин разных — 1229 бут., большинство из них заграничные и изготовления- 1897, 1900 и 1902 гг.;

3. Коллекция порнографических снимков — 3904 шт.;

4. Порнографических фильмов — 11 шт.;

5. Сигарет заграничных разных, египетских и турецких — 11 075 шт.;

6. Табак заграничный — 9 короб.;

7. Пальто мужск. разных, большинство из них заграничных — 21 шт.;

8. Шуб и бекеш на беличьем меху — 4 шт.;

9. Пальто дамских разных заграничных — 9 шт.;

С

58. Кальсон заграничных «Егер» — 26;

59. Патефонов (заграничных) — 2;

60. Радиол заграничных — 3;

61. Пластинок заграничных — 399 шт.; [...]

76. Сорочек дамских шелковых, преимущественно заграничных — 68;

77. Кофточек шерстяных вязаных, преимущественно заграничных — 31;

78. Трико дамских шелковых заграничных — 70;

79. Несессеров заграничных в кожаных чемоданах — 6;

80. Игрушек детских заграничных — 101 компл.; [...]

87. Рыболовных принадлежностей заграничных — 73 пред.;

88. Биноклей полевых — 7; [...]

92. Револьверов разных — 19;

93. Охотничьих ружей и мелкокалиберных винтовок — 12;

94. Винтовок боевых — 2; []

99. Автомобиль — 1; [...]

102. Коллекция трубок курительных и мундштуков (слоновой кости, янтарь и др.), большая часть из них порнографических -165; [...]

105. Резиновый искусственный половой член — 1; [.»]

116. Посуда антикварная разная — 1008 пред.; [...-]

123. Разных заграничных предметов (печи, ледники, пылесосы, лампы) 71;

[...]

126. Заграничные предметы санитарии и гигиены (лекарства, презервативы) — 115;

[-1

127. Рояль, пианино — 3;

[...]

129. К[онтр]-р. [еволюционная] троцкистская, фашистская литература -542;

130. Чемоданов заграничных и сундуков — 2415.

У Дзержинского и Менжинского были глубокие роковые недостатки, например спесь, но их честность не подлежала сомнению, и им были устроены торжественные государственные похороны. По сравнению с ними Ягода был фигурой мелкой; его самолюбие и крысиная жестокость исходили из врожденного чувства неполноценности, которое и погубило его. Его останки упокоятся не у Кремлевской: стены, а в безвестной яме.

ТРОФЕЙНЫЙ ПИСАТЕЛЬ

Раз ночью оборотень удрал

От жены и детей и пришел

К могиле деревенского учителя

И попросил его: «Пожалуйста, преклоняйте меня!»

Педагог вылез наверх

И встал на гроб из меди и свинца

И поговорил с оборотнем, который

Набожно скрестил лапы перед мертвецом.

Христиан Моргенштерк*

Кажется странным, что в 1929 г. Сталин поручил литератору Менжинскому раздавить крестьянство, а провинциальному невеже Генриху Ягоде, — подстегнуть интеллигенцию. Но у Сталина была своя логика: у палача и обреченных не должно быть общих интересов, тем меньше симпатий. На самом деле у Ягоды были связи с литературным миром: шурин, Леопольд Авербах, был самым суровым пролетарским критиком; а с самым авторитетным русским писателем-радикалом Максимом Горьким Ягоду связывали почти родственные узы. В 1928 г. он сделал большой шаг вперед, выполнив сталинское задание — уговорить Горького вернуться в СССР с острова Капри, где тот жил уже шесть лет, будто бы поправляя свое здоровье16.

Уговорить Горького было легко, так как он сам тосковал по родине и по увядающейславе — в СССР его до сих пор читали, а на западе интерес к его творчеству уже угасал. Те эпопеи, которые он теперь сочинял о разлагающихся купеческих семьях, наводили только скуку на современного читателя: даже Сталин с трудом дочитал до конца «Дело Артамоновых»17. Тоска по родине и угроза нищеты волновали Горького, а ОГПУ и — Сталина раздражало его присутствие на острове, куда он привлекал всякого рода нежелательных диссидентов. Сталин всегда находил, что на Горького полагаться нельзя: уже в 1917 г. между ними произошло столкновение, и Сталин отмахнулся от протестов Горького («гуси, гогочущие в интеллектуальных болотах»). Однако Сталин нуждался в мудреце, который будет обосновывать его действия, и в скальде, который воспоет его гений. Самых остроумных советских панегиристов, Каменева и Бухарина, Сталин уже заставил молчать, а плохие стихи Демьяна Бедного или скучные пьесы пролетарских писателей были слишком низкопробной лестью. Горький уже воскурил фимиам Ленину и Троцкому и мог бы сделать то же и для Сталина, который отвергал теперь других кандидатов в собственные биографы или агиографы18. Не без основания Сталин еще рассчитывал, что вслед за Горьким в Москву, как в Мекку, потянутся целые стада левых интеллигентов из Британии, Америки, Франции и Германии.

Сталину, наверное, давно надоело разговаривать о смысле жизни с Ворошиловым, Кагановичем и Молотовым (которых Горький в своем кругу называл сволочами). Образованных собеседников, кроме Кирова, у Сталина не осталось после того, как он поссорился с Демьяном Бедным, не успевшим приспособиться к перемене в сталинских вкусах и написавшим антирусскую сатиру «Слезай с печи». Горький стал необходим Сталину, который начал высказывать в письмах к нему свои суждения о прочитанных пьесах. Их переписка иногда напоминает обмен мнениями между издательским рецензентом и редактором или доклады министра президенту. 24 октября 1930 г. Сталин писал, например: «Дела у нас идут неплохо. Телегу двигаем; конечно, со скрипом, но двигаем вперед. В этом все дело».

И Ягода, и Сталин манили Горького сюжетами для пьес «эксклюзивным тайным материалом о «вредителях» из протоколов ОГПУ, допрашивавшего экономиста Кондратьева и бывших меньшевиков. Горький был в восторге от наказаний, вынесенных обвиняемым, но обещанной пьесы не писал. Горький не оставался в долгу и потешал Сталина разными новинками: Мура Будберт, его тогдашняя любовница, рассказала-де, что самой популярной книгой в Лондоне является трактат о советском пятилетнем плане; Бертран Рассел будто бы объявил, что только в СССР ученым разрешают делать опыты над живыми людьми. Горький уговаривал Сталина издать книгу о том, как в СССР пишут и издают законы.

В декабре 1931 г. Горький показал, до какой степени он любил вождя:

Особенно неистовствуют — словесно — монархисты и террористические их организации. За Вами вообще усиленно охотятся, надо думать, что теперь усилия возрастут. А Вы, дорогой т., как я слышал, да и видел, ведете себя не очень осторожно, ездите, например, по ночам на Никитскую, 6 [квартиру Горького, раньше Рябушинского. — ДР.]. Я совершенно уверен, что так вести себя Вы не имеете права. Кто встанет на Ваше место, в случае если мерзавцы вышибут Вас из жизни? Не сердитесь, я >имею право и беспокоиться, и советовать9.

Получив от ОГПУ копию этого письма, Политбюро постановило, что Сталин должен прекратить свои прогулки по Москве. Благодаря Горькому Ягода победил: Сталин больше не будет разыгрывать из себя Гаруна аль-Рашида, гулять по московским улицам и заходить незваным гостем к писателям и наркомам. Его контакты вне Кремля были теперь под контролем ОГПУ, и он стал столько же пленником, сколько хозяином своей собственной тайной полиции20.

Главным достоинством Горького-писателя было любопытство, главным недостатком — тщеславие. Он был обольщен обещаниями, что ему будут все рассказывать, что будут праздновать его юбилеи, что все литературные инициативы, которые он начал с разрешения Ленина, будут возобновлены. Он поверил, что, вернувшись, он воскресит русскую литературу. Первые пять лет, щадя свои больные легкие, он проводил только лето в России, а зиму — на Капри. Но с 1933 г., когда Гитлер пришел к власти и для советского писателя стало неудобно подолгу жить в фашистской стране (к тому же Сталин боялся, что Горький подвергнется влиянию троцкизма), Горький просиживал безотлучно в золотых клетках или в Москве, или в Крыму. Сталин переименовал его родной город Нижний Новгород в Горький, и чеховский МХАТ стал горьковским, но еще более лестным для самолюбия Горького было учреждение Литературного института имени Горького, который долже был взращивать талантливых писателей.

Без помощи Ягоды Сталин вряд ли смог бы так легко заполучить Горького. Ягода завербовал Петра Крючкова, секретаря Горького, в ОГПУ, и Крючков передавал Ягоде все детали частной жизни и умонастроений Горького. Передавая через Крючкова различные публикации, Ягода внушал стареющему писателю, что Советский Союз — единственная крепость против фашизма. Ягода привлек к сотрудничеству и Муру Будберг, любовницу Горького, а до этого — Роберта Брюс-Локкарта и Герберта Уэллса. Ни одной женщине, попавшей под влияние Горького, не удалось навсегда расстаться с ним. Его первая жена, Екатерина Пешкова, оставшаяся в СССР и руководившая Советским Красным Крестом для политических заключенных (обществом, лишенным влияния и даже смысла при Сталине), все еще обожала его. Актриса-большевичка Мария Андреева, гражданская жена Горького, навязанная ему МХАТом, была перевезена Ягодой из берлинской ссылки в гарем на Капри. Самую большую роль, однако, сыграла Будберг: ее еще десятью годами ранее шантажировал Екабс Петере тем, что она сначала вышла замуж за барона, а в 1918 г. завела роман с английским шпионом. Именно она уговорила Горького поехать в СССР; после его смерти, кажется, именно она перевезла туда же его архив, Горький не только любил Ягоду как земляка, но и относился к нему, как дядя к племяннику. В 1890-х гг. Горький усыновил бунтаря Зиновия, брата Якова Свердлова, а Зиновий приходился Ягоде троюродным братом, а через жену — еще и дядей21.ОГПУ одновременно с тайной полицией Муссолини не отрывало глаз от дома на Капри. Не только Мура Будберг и Петр Крючков, но и сын Горького, Максим Пешков, оказался подопечным Ягоды. (Максим однажды признался поэту Ходасевичу, что его связь с ЧК началась с того, что Дзержинский подарил ему конфискованную, коллекцию почтовых марок в награду за помощь с арестами.)

Горькому казалось, что, вернувшись в Москву, он обретет покой, но первый приезд в 1928 г. в московскую квартиру, принадлежащую первой жене, был испорчен не только назойливым вниманием Ягоды, но и ревнующими женщинами. В Москве их было еще больше, чем на Капри: Екатерина Пешкова, Мария Андреева, медсестра Липа Черткова (бывшая гардеробщица МХАТа) и жена Максима Тимоша, которая, как казалось многим, больше любила свекра, чем безалаберного мужа. Горький замечал: «Мне никогда не везло с женщинами. Их всегда было много, но разве выходил толк?»

Сталин очень мягко приступил к приручению Горького; вначале от писателя скрывали такие неприятности, как смертные приговоры, вынесенные шахтинцам. Ягода поселил Горького на даче, принадлежавшей Савве Морозову, который в 1900-х гг. финансировал одновременно МХАТ и большевиков. Когда Горький вернулся на Капри, эмигранты подвергли его остракизму за то, что он пожимал Сталину руку. Вначале он старался пользоваться своим двусмысленным положением: с Капри он писал Ягоде, заступаясь за арестованного орнитолога на Урале, за пожилого украинского переводчика и за сибирского эсперантиста. Ягода оказался гораздо более отзывчивым на хлопоты Горького, чем Дзержинский. Когда в мае 1929 г. Горький вернулся в Москву, у Ягоды были более интимные причины угождать Горькому, он был по уши влюблен в его сноху Тимошу. (Именно в том году родился Гарик, единственный ребенок Генриха и Иды.)

Под надзором майора ОГПУ из Нижнего Ягода устроил Горькому поездку на Соловецкие острова в лагеря особого назначения. Горький охотно надел шоры и видел только то, что ему показывали. На Соловецких островах он встречался со знаменитыми учеными, умиравшими в лагере, но все, что Горький и Тимоша высказали Ягоде по возвращении, — это восторг по поводу чистых простыней, хорошего питания, ежедневных газет и морального оздоровления заключенных. Благодарность Горького придала Ягоде смелости, и он ответил:

... Меня пограничники просили послать Вам на отзыв сборник стихотворений. Это их творчество, есть очень неплохие стихи. Если найдете возможным, удовлетворите их просьбу к Вам, которую они пишут в письме. Я лично тоже присоединяю свой голос к ним. Вот все мое условие. А так очень хотел бы Вас повидать. Конечно трудно это. Вы, как будто, мне так кажется, забыли своего «интимного друга». [...] I Тимоша тоже меня огорчает, — совсем-совсем забыла!22

Горький охотно признавался, в том, что он двурушник и хитрец; он всегда подыгрывал своим покровителям, будь то богатые купцы или вожди ОГПУ. Он когда-то признался Антону Чехову, что он «нелеп», словно «локомотив без рельсов».: И все-таки предисловие к сборнику стихотворений пограничников он отказался написать. Он без обиняков сказал Ягоде, что пограничники — графоманы, над которыми критики будут смеяться. О лагерях на Соловецких островах он тоже не будет писать, так как ОГПУ отобрало у него записные книжки, хотя к 1932 г. он уже писал «о небывалом, фантастично удачном опыте перевоспитания общественно опасных людей в условиях свободного общественно полезного труда».

Сталин очень ценил положительное отношение Горького кла-герям и решил, что Горький сгодится в наркомы литературы. Анатолий Луначарский, бывший поэт-символист, относительно либеральный большевик, человек не без принципов, умирал. Над литературным миром сгущались тучи: шурин Ягоды Авербах наводил страх на писателей, нападая в журналах и в письмах к Сталину на любое произведение, не посвященное интересам пролетариата. Авербах был уверен в своей неприкасаемости: не только шурин Ягоды, но и племянник Якова Свердлова, он был женат на Вере Бонч-Бруевич, дочери старого друга Ленина. Авербах не сомневался, что ОГПУ и партия безоговорочно поддерживают его. Но его Ассоциация пролетарских писателей душила творческие порывы, и пролетарии не писали ни пьес, которые Сталин мог бы смотреть с удовольствием, ни романов, которые убедительно изображали бы революционных героев. У литераторов и так было много врагов: кавалерийский командарм Семен Буденный требовал, чтобы Бабель был расстрелян за «Конармию»; Пильняк взбесил Сталина своими намеками в «Повести непогашенной луны» на то, что вождь-убийца; Зощенко раздражал своими карикатурами на Сталина в рассказах, которые тем не менее Сталину нравились, и он иногда читал их вслух своей дочери. Среди литераторов возникла надежда, что возврат Горького покончит с властью Авербаха над писателями., Горький открыл для Ягоды доступ к литературному и артистическому миру, и служители культуры могли разговаривать с кадрами ОГПУ. Ягоде нравилось руководить жизнью и мыслями писателей, хотя ему не по силам было беседовать с творческими людьми, как, например, Яков Агранов мог общаться с Маяковским. Тем не менее Ягода не отказал себе в удовольствии выслать Мандельштама на Урал и Николая Клюева в Сибирь. На тех писателях, которые еще не попали в когти ОГПУ, устрашающий «сорочий» взгляд Ягоды все равно рано или поздно останавливался. Леонид Леонов на всю жизнь запомнил один жуткий разговор: «Раз мы с Горьким сидели за столом. Ягода протягивается через стол ко мне, пьяный, лицо залито коньяком, тараща глаза, и буквально каркает: "Слушайте, Леонов, ответьте мне, зачем Вам гегемония й литературе? Ответьте, зачем она вам нужна?" Тогда я увидел в его глазах такую злобу, что я знал, что мне несдобровать, если он меня поймает».

Подчиняя Горького, Сталин торжествовал над творческим миром. Партия теперь развращала уязвимых писателей, обласкивая их и рассеивая их сомнения. Партия сначала требовала незначительных услуг — использовать партийный материал, применять к нему соответствующий подход — и хорошо оплачивала их, так что скоро ее жертвы уже с радостью принимали все, что им навязывали.

Конечно, советские писатели сами виноваты в потере своей чести и совести: даже до революции они подражали революционерам, создавая взаимно враждебные группировки, подвергая остракизму тех, кто не принимал их идеологию. Театральные режиссеры научили Менжинского, Ягоду и Сталина, как ставить показательный процесс. Мейерхольд и его грузинский поклонник Сандро Ах-метели обращались с актерами, как партия с рядовыми членами. В 1924 г. театр Руставели в Тбилиси заставил актеров подписать клятву: «У меня не будет братьев, сестер, родителей, друзей, родственников, кроме как среди членов театра: подчиняюсь беспрекословно, и всегда буду подчиняться решениям корпорации. Пожертвую своими жизнью и будущим воле корпорации». Таким громилам и трусам было легко приспособиться к диктату большевиков.

Советские писатели погубили себя непоправимо, когда в 1932 z приняли участие в организованном правительством 250-километровом круизе по Беломорскому каналу. Канал строили политзаключенные, раскулаченные и уголовники по инициативе Ягоды, который гордился быстротой и дешевизной строительства. Построив целый канал меньше чем за два года, израсходовав лишь пятую часть бюджета, Ягода показал Сталину, на что ОГПУ способно в интересах народного хозяйства. Строительство унесло жизни, по наиболее вероятным оценкам, 100 тыс. рабочих. Треть миллиона заключенных прокладывали канал через гранит и болота. Арматуры для бетона было мало: ее заменяли хворостом и человечьими костями. И все это напрасно: канал оказался слишком мелким для судов, выходящих в Ледовитый океан; только половину гола он был свободен ото льда, а параллельно каналу пролегала железная дорога на Мурманск и Архангельск. Еще до того, как закончили постройку, канал начал осыпаться, и с тех пор его пришлось дважды реконструировать23.

Ягода верил, что Беломорканал был его личным триумфом. Первый пароход вез его шурина Авербаха вместе с заместителем главы ГУЛАГа Семеном Фириным и Горьким. На следующих пароходах плыл цвет советской интеллигенции. Авербах, Фирин и ГорьСкий внесли свою лепту в книгу, прославляющую гуманность и компетентность ОГПУ и перевоспитание трудом уголовников и вредителей. Среди писателей, добровольно или против воли участвовавших в этой проституции, были «советский граф» Алексей Толстой и сатирик Михаил Зощенко. Из критиков участвовали князь Дмитрий Святополк-Мирский, недавно вернувшийся из Англии эмигрант и раньше независимо мысливший Виктор Шкловский. Судя по живому и резкому стилю книги, Шкловский редактировал многое из того, чего сам не писал в этом панегирике рабскому труду. Писателям-путешественникам были представлены писатели-рабы, будто бы искавшие искупления через принудительный труд, щ например, футурист Игорь Терентьев. Вряд ли туристы поверили в это искупление, но они старательно притворялись. Все в книге «Сталинский Беломорско-Балтийский канал» — ложь, включая статистику. Например, в книге сказано; что рабочих всего 100 тыс. и что по окончании строительства они были освобождены, на самом же деле их было втрое больше и всего 13 тыс. дожили до освобождения.

Только одну статью в этом сборнике можно читать без омерзения: Михаил Зощенко написал «Историю перековки», биографию тбилисского еврея Абрама Роттенберга. Космополитические приключения Роттенберга довели его до Беломорского канала, но, в отличие от других заключенных, описанных в книге, Ротгенбергне жаждет искупления, и Зощенко откровенно пишет, что, по всей вероятности, Роттенберг вернется к прежней жульнической жизни. За исключением Зощенко, все другие писатели не только врали, но и выкрикивали кровожадные лозунги, повторяя вслед за Горьким и Сталиным, что «врага надо добить»24.

Из иностранных корреспондентов только один, Николаус Бас-сехес, объективно написал об использовании принудительного труда и таким образом разгневал Сталина, который распек Кагановича и Молотова:

А мы молчим, как идиоты, и терпим клевету этого щенка капиталистических лавочников. Большевики, хе-хе... Предлагаю:

а) облить грязью эту капиталистическую мразь на страницах «Правды» и «Известий»;

б) спустя некоторое время после этого — изгнать его из СССР25.

Правду о Беломорканале высказал всего один русский поэт, Николай Клюев, нищий и отверженный, живший лишь подаяниями от друзей и иностранцев. Его строки уцелели только потому, что он цитировал их, когда НКВД допрашивал его в Сибири:

То беломорский смерть-канал.

Его Акимушка копал, С Ветлуги Пров да тетка Фёкла.

Великороссия промокла

Под красным ливнем до костей

И слезы скрыла от людей.

От глаз чужих в глухие топи

(...]

Россия! Лучше б в курной саже, [...]

Чем крови шлюз и вошьи гати От Арарата до Поморья.

До 1931 г., когда Сталин еще бродил поздно вечером по улицам, они с Молотовым и Ворошиловым иногда, даже несколько раз в неделю, заходили из Кремля на Никитскую к Горькому. Там они сидели за столом, разговаривая до поздней ночи. На эти собрания приходила пестрая группа писателей, и многие из них умилялись скромным добродушием Сталина. Как всегда, с осторожностью опытного заговорщика, Сталин сидел лицом к двери. Он угощал своих слушателей сплетнями из недр партии: «Ленин знал, что умирает. Раз, когда мы были наедине, он попросил меня принести ему цианистый калий. Вы — самый жестокий человек в партии, Вы, говорит, это можете». Сталин уговаривал писателей высказывать, что у них на душе26. «Только на кладбище будет единство», — говорил он им. Подобно Мао Цзэдуну, придумавшему лозунг «Пусть расцветет тысяча цветов!», Сталин намеревался выполоть сорняки в своем литературном цветнике.

Самые доверчивые писатели распоясывались в этой будто бы дружелюбной атмосфере. Один объявил, что нельзя изображать членов Политбюро, как полубогов. Другой прервал тост, заявляя, что, наверное, Сталину надоедает вся эта хвала. Обоим жить оставалось недолго. Осторожный Корнелий Зелинский записал в своем дневнике:

Когда Сталин говорит; он играет перламутровым перочинным ножичком, висяшим на часовой цепочке под френчем... Чуть что, он тотчас ловит мысль, могущую оспорить или пересечь его мысль,.. и парирует ее. Он очень чуток к возражениям и вообще странно внимателен ко всему, что говорится вокруг него. Кажется, он не слушает или забыл. Нет,.. он все поймал на радиостанцию своего мозга, работающую на всех волнах27.

Сталин, Молотов и Ворошилов получали удовольствие от компании писателей и не возражали, если они встречали на таких собраниях у Горького Менжинского, Ягоду и других гэпэушников, но очень не любили натыкаться на Бухарина и Каменева, к которым Горький, напротив, благоволил. Горький пытался мирить врагов и даже заставил Сталина поцеловаться с Бухариным. Приблизив лицо к Бухарину, Сталин сказал: «Не укусишь?» — «Тебя укусишь — зубы обломаешь. У тебя ведь губа-то железная»28.

Горький уговорил Сталина не «добивать» Бухарина и Каменева, а отложить на время расправу над ними. Бухарина назначили редактором пгйвительственных «Известий», а Каменева — главным редактором издательства «Academia». Бухарин превратил «Известия» в газету, которую можно было читать иногда с подлинным интересом, несмотря на строгости сталинской цензуры, а Каменев издавал мемуары и мировую классику так объективно и качественно, как никогда до и после того не делалось в Советском Союзе. Сталину претило отношение Горького к опальным оппозиционерам. Горький разделял позицию Сталина только в отношении Зиновьева, которому он никогда не прощал кровожадного преследования интеллигенции в начале 1920-х. Когда Зиновьева, обвиняемого в «нравственной ответственности» за убийство Сергея Кирова, уже посадили в ожидании суда, ему разрешили просить горького о заступничестве:

... Мне, по правде говоря, часто казалось, что я лично не пользовался Вашими симпатиями и раньше. Но ведь Вам пишут многие, можно сказать, все. Причины этого понятны. Так разрешите и мне, сейчас одному из несчастнейших людей во всем мире, обратиться к Вам. [...]

Вы — великий художник. Вы — знаток человеческой души, Вы — учитель жизни. [...] Вдумайтесь, прошу Вас, на минуточку в то, что означает мне сидеть сейчас в советской тюрьме. [...] Понимаю, конечно, что Партия не может меня не наказать очень строго. Но все-таки больше всего боюсь кончить дни в доме умалишенных. [...]

Я кончаю это письмо 28 января 1935 г. в ДПЗ, в сегодня же меня, как мне сказано, увозят... Куда — еще не знаю... Помогите! Помогите!24

За Зиновьева Горький не хлопотал, но его заступничество за Каменева и Бухарина уже так раздражало Сталина, что Ягода получил приказ полностью изолировать Горького от сомнительных посетителей, например от сына царского министра, князя Свято-полк-Мирского, обратившегося в коммунизм, пока он преподавал в Лондонском университете. (Святополк-Мирского арестовали как британского шпиона, и только по просьбе Горького откладывали его отправку в ГУЛАГ30.) Таким же образом Горький вместе с французским другом, романистом Роменом Ролланом. вмешались, когда за политические протесты задержали франко-русского журналиста Виктора Сержа. Его пришлось освободить и вернуть во Францию.

Хотя Горькому нет прощения за его прославление сталинского террора — «Если враг не сдается, его уничтожают», — надо признать, что он спасал не меньше людей, чем губил. Он выписал через дипломатического курьера китайские снадобья, чтобы вылечить Шолохова от опасной болезни, и в то же время рекомендовал молодого писателя Сталину; он уговорил Сталина выпустить Евгения Замятина, уже опального писателя в СССР, во Францию и приказать МХАТу дать работу Михаилу Булгакову, которому ОГПУ вернуло конфискованные дневники31. Благодаря Горькому даже Владимира Зазубрина, попавшего в немилость летописца чекистских палачей, вернули из Сибири и восстановили в редакции (все-таки в 1938 г. его расстреляют). Горький просил Сталина не наказывать тех критиков, которые нападали на него за «мягкость», и он настаивал, чтобы печатали всю классику XIX в., даже те книги, которые опровергали коммунистическую идеологию32.

I Стал и н уже разработал «социалистический реализм», обязательную идеологию для всех искусств, и в 1932 г. учредил государственный Союз писателей. Горький согласился быть председателем первого съезда в 1934 г., хотя с трибуны он говорил столь же сумь бурно, сколь блестяще ораторствовал за кухонным столом. Сам он брезговал теми писателями, которые, как Александр Фадеев или Владимир Ставский, руководили новым Союзом только потому, что их единственным талантом оказалась политическая интрига. Горький дорого продал свое согласие: он требовал у Сталина, чтобы Бухарин играл ведущую роль в прениях съезда.

Написав свою речь, Горький послал Сталину черновик. Сталин отдыхал на Черном море и передал черновик Кагановичу; этот полуграмотный критик отозвался с недоумением:

... В таком виде доклад не подходит. Прежде всего — сама конструкция и расположение материала — 3/4, если не больше, занято общими историко-философскими рассуждениями, да и то неправильными. В ка- честве идеала выставляется первобытное общество [...]. Ясно, что такая позиция немарксистская. Советская литература почти не освещена. [....] Ввиду серьезности наших изменений и опасности срыва доклада мы (я, Молотов, Ворошилов и т. Жданов) поехали к нему и после довольно длительной беседы он согласился внести поправки и изменения. Настроение у него, видимо, неважное [...]. Дело, конечно, не в том, что он заговорил о трудностях в этом отношении, а в том, с каким привкусом это говорилось33.

По-видимому, на Горького надеяться было нельзя, и съезд пришлось тщательно отрепетировать. В августе 1934 г. Каганович вместе со Ждановым, ответственным за искусство, решили, кому из писателей можно доверить президиум Союза. Из названных тридцати трех мужчин и одной женщины только немногие — сам Горький, Алексей Толстой, Михаил Шолохов и грузинский прозаик Михеил Джавахишвили — могли претендовать на творческий талант; остальные были партийными аппаратчиками. Для пленарной сессии выбрали 59 писателей разных народностей, но среди бурятов, якутов и карельцев ни один не пригодился Жданову. Кое-какие настоящие писатели остались — Пастернак, Эренбург, Маршак, Паоло Яшвили — но большею частью участники были или писаками, или громилами, а некоторые, например Демьян Бедный и Зазубрин, принадлежали к обеим категориям.

Самоуправление Союза было только показное. Ягода контролировал тех писателей, которые уже работали на ОГПУ, а за ходом съезда надзирал Андрей Жданов. Когда выступал Бухарин, Жданов и прочие слушали его с напряжением, но не давали сталинистам перебивать его. На всякий случай ОГПУ старалось не давать иностранным делегатам, как, например, Андре Мальро, свободно общаться с советскими писателями. В ходе съезда ОГПУ обнаружило девять экземпляров анонимной листовки, обращенной к иностранным гостям и будто бы сочиненной группой советских писателей:

Мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас [...]

Вы устраиваете у себя дома различные комитеты по спасению жертв фашизма, вы собираете антивоенные конгрессы, вы устраиваете библиотеки сожженных Гитлером книг, — все это хорошо. Но почему мы не видим вашу деятельность по спасению жертв от нашего советского фашизма, проводимого Сталиным [...]?

Мы лично опасаемся, что через год-другой недоучившийся в грузинской семинарии Иосиф Джугашвили (Сталин) не удовлетворится званием мирового философа и потребует по примеру Навохудоносора [sic], чтобы его считали, по крайней мере «священным быком». (..;]

Понимаете ли вы, в какую игру вы играете? Или, может быть, вы так же, как мы, проституируете вашим чувством, совестью, долгом? Но тогда мы вам этого не простим, не простим никогда. [... J34

Авторов этого манифеста так и не нашли, и о манифесте не говорил ни один иностранный делегат (только немногие понимали по-русски). Разведчики ОГПУ составляли для Сталина резюме разговоров участников о съезде, например:

Исаак Бабель: съезд проходит мертво, как царский парад, и этому параду, конечно, никто за границей не верит Пусть раздувает наша пресса глупые вымыслы о колоссальном воодушевлении делегатов. Ведь имеются еще и корреспонденты иностранных газет, которые по-настоящему осветят эту литературную панихиду. Посмотрите на Горького и Демьяна Бедного. Они ненавидят друг друга, а на съезде сидят рядом, как голубки35.

То, что Ягода и Агранов узнали о реакции писателей, мало устраивало их: Мальро воспринял почести, возданные ему, как «грубую попытку подкупить меня»; группа писателей подписала воззвание с просьбой, чтобы Николая Клюева вернули из Сибири; кто-то спародировал пушкинский панегирик Державину:

Наш съезд был радостен и светел, И день был этот страшно мил — Старик Бухарин нас заметил И, в фоб сходя, благословил.

Окончательные резолюции, принятые съездом, были продиктованы Политбюро: задачей писателей оказалось прославлять руководство и их расправу над классовыми врагами; «руководящие органы» Союза должны увеличивать и качество и количество «вы-сокохудожественных произведений искусства», пронизанных «духом социализма». На съезде никто даже не намекал на два самоубийства, потрясших русский литературный мир. В декабре 1926 г. повесился Есенин, а Маяковский, упрекавший Есенина — мол, тот нашел слишком легкий выход, — сам застрелился весной 1930 г. Этот выстрел, по словам Пастернака, был «подобен Этне / В пред-горьи трусов и трусих».

Точно так же как в свое время винили Николая I в гибели Пушкина и Лермонтова, современники обвиняли ОГПУ в самоубийствах поэтов. Яков Блюмкин развратил Есенина, как Агранов -Маяковского. Оба поэта чувствовали себя отверженными в коммунистическом обществе. Крестьянских поэтов, как Есенина, уже в 1920-х гг. обзывали «кулацкими голосами»; пьеса «Клоп» изображает будущее аскетическое коммунистическое общество, в котором поэты так же нежелательны, как клопы.

В июне 1931 г. Ягода впал в немилость у Сталина, который на время сделал его не первым, а вторым заместителем Менжинского. Теперь поддержка Горького и власть над ним стали необходимы, чтобы Ягода унаследовал удельное княжество ОГПУ после смерти Менжинского. Он прилагал к тому огромные усилия. Он убедил Горького в том, что показательные процессы надо восхвалять. Говорят, что Горький обвинил Ягоду в убийстве, когда узнай, что сорок восемь служащих, которым инкриминировался саботаж продовольствия, расстреляны, но архивные документы показывают, что Горький одобрял и такие репрессии. Горький не читал статей западной прессы, которые обличали ОГПУ в фабрикации. Письма Горького к Ягоде — «Дорогой друг и земляк» — сочатся садизмом, подхалимством и, еще хуже, искренностью:

Читал показания сукиных детей об организации террора и был крайне поражен. Ведь если б они не были столь подлыми трусами, — они могли бы подстрелить Сталина. Да и Вы, как я слышал, гуляете по улицам весьма беззаботно. Гуляете и катаетесь. Странное отношение к жизни. [...]

Очень хотелось ехать в Москву на суд, посмотреть на раздавленных негодяев36.

Ягода знал, что Сталин прочитает копии этих писем, и отвечал с пафосом:

Я, как цепной пес, лежу у ворот республики и перегрызаю горло всем, кто поднимет руку на спокойствие Союза.

Враги как-то сразу вылезли из всех щелей, и фронт борьбы расширился — как никогда. Знаете ли, Алексей Максимович, какая все-таки гордость обуревает, когда знаешь и веришь в силу Партии, и какая громадная сила партии, когда она устремляется лавой на какую-либо крепость; прибавьте к этому такое руководство мильонной партией, таким совершенно исключительным вождем, как Сталин.

Правда, есть для чего жить, а, главное, есть, за что бороться. Я очень устал, но нервы так напряжены, что не замечаешь усталости. Сейчас, по-моему, кулака добили, а мужичок понял, понял крепко, что если сеять не будет, если работать не будет, умрет, а на контру надежды никакой не осталось

[...] Я сейчас почти один. Вячеслав Рудольфович болен [...]37

Обо всем, что происходило в СССР, пока Горький зимовал на Капри, — облаве на троцкистов, раскулачивании, самоубийстве Надежды Аллилуевой — писатель узнавал из писем Ягоды, изображающего эти трагедии, как если бы это были неизбежные события на какой-то героической войне. Горький сохранял эти письма. Подобно сыну и снохе, Горький увяз в паутине, сотканной Ягодой, но с каждым годом он все больше привязывался к этому пауку, и его письма становятся, почти любовными: «Я к Вам очень "привык", вы стали для меня "своим", и я научился ценить Вас. Я очень люблю людей Вашего, типа. Их — немного, кстати сказать»38.

Тимоша стала любовницей Ягоды (Максим не возражал). Ягода смог уверить Сталина, что Горький согласен поселиться в СССР навсегда, перевоспитать писателей в «инженеров душ» и создать международный хор, воспевающий вождя. Но Горький был бунтарем по натуре;, он принял сторону Шостаковича, когда Сталин разругал его музыку, как «сумбур», и попросил Сталина пощадить композитора. К тому же в своем дневнике, который Крючков перлюстрировал и передавал в ОГПУ, Горький критиковал если не Сталина, то культ Сталина.

Жизнь в сталинской «золотой клетке» скоро обернется целой серией тяжелых испытаний. 11 мая 1934 г. Максим Пешков умер от воспаления легких после попойки с Крючковыми ночи, проведенной на сырой земле. Позднее в убийстве Максима обвинят Ягоду и кремлевского врача Левина: да и в самом деле, влюбленный Ягода был заинтересован в смерти Максима, и они с доктором Левиным не отговаривали Максима от пьянства. Горький был безутешен, и Сталин с Ягодой пытались утолить его печаль. Они назвали новейший гигантский советский самолет в его честь — но самолет «Максим Горький» на глазах у всех рухнул на землю, вся команда погибла. Роскошно оборудованный речной пароход, тоже названный его именем, повез разбитого горем писателя по Волге, подальше от знакомых людей. Горький не замечал следов ужасного голода, опустошившего деревню. Путешествие было еще более невыносимо для Ягоды, который забронировал для себя и Тимоши соседние каюты и приказал пробить дверь между ними. После загадочной смерти мужа Тимоша почувствовала отвращение к любовнику, так что Ягода, молчаливый и угрюмый, высадился на первой пристани. Он остался, как и прежде, одержимым любовью к Тимоше и ужасом перед Сталиным, но с этого лета 1934 г. он стал более, чем когда-либо, похож на крысу в ловушке. Он чуял, что от него потребуют почти невозможного, даже для него: убивать людей, к которым его влекло, — интеллигенцию и профессионалов в партии. Их нельзя было назвать друзьями Ягоды — у Ягоды не было друзей, -но они давали ему отдых от сумрачной жизни палача, давали и развлечения — вино, красивых женщин, поэзию, остроумные разговоры. Всегда чужой на пиру жизни, Ягода мог быть, по крайней мере, зрителем на нем. По мере того как политика Сталина становилась более жестокой и Ягоду науськивали на тех, кто был к нему ближе всего, — на круг Горького, прежние приятели начинали понимать, что он им не защитник, а тюремщик. Ягода уходил в себя, его одолевала вялость и меланхолия, он уже не мог предпринять действий, которые смягчили бы гнев Сталина

18 июня 1936 г. Горький умер. В 1938 г. Ягода вместе с тремя врачами — Леонидом Левиным (который лечил Дзержинского), Дмитрием Плетневым (всемирно известным кардиологом) и Игнатием Казаковым (шарлатаном и протеже Менжинского) — будут обвинены в том, что они умертвили Горького. Как и Чехов, Горький надорвал себе сердце, качавшее кровь через легкие, разрушенные туберкулезом. 8 июня он был в полусознании, но после огромной дозы камфоры воспрянул и начал страстно обсуждать со Сталиным свои планы на будущее39. Еще девять дней Горький читал и писал. 17 июня, по словам очевидца, на дачу Горького приехала Мура Будберг в машине Ягоды, и через час его уже не стало.

Обстоятелъства смерти Горького до сих пор покрыты мраком неизвестности; в них есть повод для недоумения40. Во-первых, Левин, врач ОГПУ, ставил диагнозы, подозрительно часто не подтверждавшиеся вскрытием, и он был навязан Горькому Сталиным, который даже подослал Левина на шесть недель на Капри. Во-вторых, запись посетителей сталинского кабинета в Кремле на 17 июня никого не упоминает, кроме анонимного стенографа. В-третьих, Сталин тогда уже готовился отдать под суд и приговорить к смерти Каменева и Зиновьева, против чего Горький, без сомнения, громко протестовал, бы. В-четвертых, смерть Горького является третьей из. четырех подозрительных скоропостижных смертей писателей, надоедавших Сталину (Панаит Истрати, Анри Барбюс, Горький и Эжен Даби)41. И, наконец, Мура Будберг умчалась в Лондон сразу после похорон Горького; как и Тимоша, она всю жизнь наотрез отказывалась рассказывать о кончине Горького.

На похоронах Ягода стоял в почетном карауле; Сталин прощался с телом, склонившись над гробом, а на улице его свояк Реденс управлял толпами.

ЗАРУБЕЖНЫЕПОПУТЧИКИ И ВНУТРЕННИЕ ДИССИДЕНТЫ

Общая польза — предлог негодяя, лицемера и подхалима.

Уильям Блейк

Почему советские писатели позволяли пастухам из партии и овчаркам из ОГПУ загонять их, как баранов? Еще десять лет назад некоторые из них проявляли неукротимую храбрость. Еврей Бабель писал о своем опыте в конной армии, громившей дворян, польских интервентов, белогвардейцев и евреев; но теперь даже он предпочел «жанр молчания».

В 1934 г. Массовый протест против сталинских аппаратчиков еще мог бы воздействовать на Политбюро; когда выжившие увидели, к чему привела в 1937-1938 гг. их уступчивость, они, должно быть, проклинали себя за то, что послушались Горького и приспешников партии. Они предали не только самих себя, но и русского крестьянина, за которого боролись русские писатели от Пушкина до Чехова. За редкими исключениями (Заболоцкий, Мандельштам), они отреклись от правды и рукоплескали лжи, оскверняя общество, чью совесть они были обязаны охранять. Конечно, у них были веские причины: путешествие по Беломорканалу показало конформистам, что тот интеллигент, который сохранит свою честь, будет превращен в обреченного раба, копающего рвы в мерзлых болотах. После 1929 г. другого выхода не было: дверь на Запад закрыли, и даже в эмиграции диссидент не был «безопасности. Немецкий писатель, уехавший в Америку, мог безнаказанно ругать Гитлера; советский писатель нигде на свете не чувствовал себя защищенным.

Ничем нельзя извинить наблюдателей с Запада, которые присутствовали на банкетах Союза писателей в 1934 г. Кое-кто, как Мальро, пробовал спорить, но никто не распространял правду о коллективизации, о голоде, об арестах и казнях. Если бы Луи Арагон, Ромен Роллан, Лион Фейхтвангер, Бертольд Брехт, Джордж Бернард Шоу и Герберт Уэллс решились не врать, чем бы они рисковали? Они сами предпочитали подлизываться к Сталину и врать безнаказанно. Из левого крыла западных писателей Ягода смог навербовать целый хор, чтобы льстить Сталину.

Для французских писателей, как и для Горького, Ягода отыскивал красивых поли глоток. Во Франции популярность Роллана после цикла романов «Жан-Кристоф» пошла на убыль: Ягода заказал двадцатитомное собрание сочинений Роллана в переводе на русский и нанял для перевода обаятельную Марию Кудашеву. Роллан женился на Кудашевой, но с трудом переносил Ягоду, судя по его дневниковым записям:

Загадочная личность. Человек, (Который выглядит, как будто он изыскан и культурен... Но его полицейские функции внушают ужас. Он говорит с вами мягко, когда он называет черное белым и белое черным, и его честные глаза смотрят на вас с удивлением, если вы начинаете сомневаться в его словах.

Роллан был околдован Сталиным: его разговоры с вождем записаны; равно тошнотворны доверчивость одной стороны и цинизм другой:

Роллан: Почему двенадцатилетние дети теперь подлежат уголовным наказаниям?

Сталин: В наших школах были обнаружены отдельные группы в 10-15 мальчиков и девочек, которые ставили своей целью убивать или

развращать наиболее хороших учеников и учениц, ударников и ударниц. Учеников-ударников топили в колодце, наносили им раны, всячески их терроризировали... У нас в Кремле есть женщины-библиотекарши, которые ходят на квартиры наших ответственных товарищей в Кремле, чтобы держать в порядке их библиотеки. Оказывается, что кое-кого из этих библиотекарш завербовали наши враги для совершения террора. Мы обнаружили, что эти женщины ходили с ядом, имея намерения отравить наших ответственных товарищей. Конечно, мы их арестовали, расстреливать их не собираемся, мы их изолируем42.

Анри Барбюс, более благородный, чем Роллан, давно прославился своими романами о Первой мировой войне: в 1928 г. на старости лет он участвовал в съезде друзей СССР в Кёльне. Барбюс три раза беседовал со Сталиным в кремлевском кабинете и написал краткую панегирическую биографию вождя. Но Барбюс в той же мере восхищался Троцким, и поэтому Ягода никого не послал на вокзал встретить его, когда он приехал на съезд советских писателей. Но когда начали праздновать сорокалетие литературной деятельности Горького, Сталин встал и приказал; чтобы из партера театра привели Барбюса, и уступил ему место на сцене.

Поэт-коммунист Луи Арагон женился на Эльзе Триоде, сестре Лили Брик, агентши ОГПУ и любовницы Маяковского. Но других французов было труднее поймать в сети — Мальро и Андре Жид в конце концов обманули Сталина.

Роллан, Барбюс и Арагон были подсадными утками, которые заманивали других знаменитых интеллигентов из Европы. Не столь доверчивые светила, как, например, Шоу или Уэллс, задавали Сталину вопросы поострее. Сталин заметил, что общаться с Шоу было сложнее, чем с французами, но тем не менее добился от него нужных слов безрассудного одобрения, более ценного, чем хвала Роллана или Барбюса. Уэллс вошел к Сталину в кабинет, как ему показалось, мудрым человеком: «Этот одинокий, властный мужчина, я думал, может быть адски неприятным, но в любом случае он должен иметь ум, который идет дальше догматизма» — и вышел через три часа ничуть не мудрее43. Сталин понял, что приглашение известных писателей для взаимной лести — прием намного лучший, чем обыкновенная пропаганда.

В советской ночи лаяли не все собаки. Два кругшейших поэта, Мандельштам и Ахматова, не стали членами Союза. Маяковский, так громко заявивший свою любовь к революции, ошеломил поэтический мир своим самоубийством в 1930 г. Для некоторых поэтов смерть Маяковского означала освобождение, конец косноязычию. Пастернак и Мандельштам почувствовали себя до такой степени освобожденными от лжи, что снова начали писать стихотворения — «Второе рождение», «Стихи об Армении» были немыслимы, пока Маяковский жил и был символом советской культуры. Только когда надежда на лучшее погасла и заменилась отчаянием, писание для вечности приобрело смысл.

Мандельштам чувствовал, что в темноте советской ночи где-нибудь на какой-то печатной машинке строчатся доносы. ОГПУ давно составляло досье, в которых художники и поэты авангарда (раньше любимцы революции) связывались с белыми офицерами, с эмигрантами, с бывшими жандармами. Что касается авангарда, то сталинские взгляды на «развращенное искусство» совпадали с гитлеровскими. Украинское VIIV накопило досье в 3 тыс. томов под названием «Весна»; одной из первых жертв был Игорь Терентьев, который потом копал Беломорканал44. Сын жандарма и брат эмигранта, Терентьев подлежал расстрелу, но стал свободным рабочим на канале Москва-Волга и только в 1937 г. попал в расстрельные списки.

1932 год был, вероятно, последним при жизни Сталинае когда настоящая лирика еще была возможна. В сборнике «Второе рождение» Пастернак укорял сталинизм:

Но лишь сейчас сказать пора, Величьем дня сравненье розня: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни.

В том же году в последний раз при жизни поэта напечатали Мавдельштама. Его стихотворение «Ламарк» слишком громко провозгласило конец человеческой свободы:

И от нас природа отступила Так, как будто мы ей не нужны, И продольный мозг она вложила, Словно шпагу, в темные ножны.

И подъемный мост она забыла, Опоздала опустить для тех, л. «uoa if. нилижденис л годы

У кого зеленая могила, Красное дыханье, гибкий смех...

После 1932 г. поэзию надо было писать «в стол», или, так как ящики столов обыскивались, не писать, а запоминать. Пастернак отвернулся от политики, хотя он и общался с виновниками террора. Мандельштам не закрывал глаза на реальность, но избегал встреч с власть имущими. В начале 30-х он навещал Бухарина, но с членами Политбюро у Горького не встречался. Для Мандельштама Сталин был зловещим богом, даже alter ego, как Иосиф, проданный братьями. Но вид сталинских приспешников-гуманоидов был невыносим для поэта. Накануне съезда Союза писателей он пожертвовал своей физической свободой, чтобы сочинить незабываемые строки о них:

А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет, i Как подкову, дарит за указом указ: Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Ягоде этот пасквиль, по-видимому, понравился — он его выучил наизусть и даже декламировал Бухарину. Пролетарские же поэты, предававшие свой класс, возмущали Ягоду. Пьяница Павел Васильев только чудом вышел из Лубянки с выговором, написав о Сталине в 1932 г.:

Нарезавши тысячи тысяч петель, насилием к власти пробрался! Ну что ж ты наделал, куда ты залез, расскажи мне, семинарист неразумный! В уборных вывешивать бы эти скрижали! Клянемся, о вождь наш, мы путь твой усыплем цветами И в жопу шавровый венок воткнем45.

После 1932 г. такая хула слышалась только в частушках рабынь-колхозниц или зэков.

Для советского литератора горькая пилюля бывала подслащена. Писатель, который вел себя как полагалось, мог иметь квартиру, дачу, печататься большими тиражами; его переводили на все республиканские языки Советского Союза, ему давали путевки на Кавказ или Памир. Послушные русские, грузины, украинцы, армяне и казахи жили взаимным переводом. Перевод, как детская литература, через несколько лет стал убежищем талантливого писателя, и читатели выигрывали, когда поэты и прозаики прикрывались иноязычным писателем, чужим языком. «Чужая речь мне будет оболочкой», — писал Мандельштам. Сталин, вообразив себя покровителем прогрессивной культуры, поощрял переводчиков, например с итальянского языка, который особенно нуждался в защите от фашизма Муссолини. Русским переводчикам особенно по душе было переводить Данте, поэта, вовлеченного в междоусобицу гвельфов и гибеллинов и приговоренного к смерти. К тому же Сталин заказал новые переводы своего настоящего учителя, Макиавелли. Михаил Лозинский, друг Мандельштама и подопечный Горького, в 1930-е гг. перевел «Ад» и закончил «Рай» по освобождении из ГУЛАГа.

За кулисами ОГПУ, взяв Главлит под свой контроль, закручивало гайки. Цензура стала скрытой46. Печатали всего в шесть экземпляров (один для Сталина) списки «крупных изъятий, задержаний и конфискаций» публикаций из магазинов и библиотек. Любую информацию — о безработице, о вывозе зерна, о самоубийствах, невменяемости, эпидемии, даже прогноз погоды — могли счесть разглашением государственной тайны. Было запрещено упоминать в печати ОГПУ, НКВД, даже телефоны загсов. Прекратили печатание справочников, публиковавшихся ежегодно с 1923 г., с адресами и телефонами всех жителей Москвы и Ленинграда: теперь за такими сведениями приходилось обращаться в справочную, заплатив 15 копеек и назвав себя. Цензоры запретили колхозникам называть коров и свиней «Нарком», «Правда», «Пролетарий», «Депутат», «Людоед» или «Жид», и Главлит предлагал новые имена — например, Наркоз вместо Наркома. Цензоры калечили классику, считая эротические стихи Пушкина «порнографией». Народная поэзия тоже была отредактирована: там, где богатырь раньше выбирал левую или правую дорогу, он теперь стоял на перекрестке дорог прямой и проселочной.

Строго наказывались даже случайные погрешности. При Сталине опечатки были объявлены «вылазками классового врага». По всей Европе наборщики забавлялись нечаянными или нарочными опечатками. Известно, как одна русская газета писала, что при коронации Николая II возложили на царскую голову «ворону», а в исправленной редакции — «корову». В советских книгах печатали в конце справку со списком всех опечаток, указывая имя виновника. Писатели и наборщики дорого платили за одну сдвинутую букву, как показывает фильм Тарковского «Зеркало». Вспомним также ляпсус «Крысная армия» в повести «Софья Петровна» Л. Чуковской. Вместо фамилии «Сталин» могло выскочить «Ссалин» или «Сра-лин», а вместо «Сталинград» — «Сталин гад». В провинциальных газетах появлялись крамольные заголовки: «Сталин у избиватель-ной урны»; бывало и так, что непозволительно соединялись два лозунга — рядом с «Мы должны беречь жизнь товарища Сталина и наших вождей» печатали «Уничтожить гадов, чтобы следа не осталось на советской земле». Неадекватно переводили конституцию с русского на языки народов Кавказа и Средней Азии, так что появлялись фразы: «Кто не работает, тот не укусит» (вместо «не ест»).

В начале 1930-х гг. полуграмотная тройка — цензор, пропагандист и гэпэушник — перелистывала все книги в публичных библиотеках и изымала до половины фондов, включая классику. Поэзия, за исключением Пушкина, Некрасова и Демьяна Бедного, была опустошена.

В 1932 г. издательства и торговля книгами, включая букинистов, были поставлены под контроль ЦК. Те антикварные или иностранные книги, которые продавали дипломаты или возвращенцы, были конфискованы. Как только человека объявляли врагом народа, сразу исчезали все его книги, и даже фамилия вырезалась или вычеркивалась чернилами из энциклопедий и справочников. Вскоре в цензуре работало больше людей, чем в литературе. Так как политическая линия часто меняла направление, неожиданно приходилось уничтожать антифашистскую литературу и вычеркивать все упоминания погромов. Политические руководства, например сталинский «Краткий курс», постоянно выходили в новых редакциях, особенно после казней героев революции как шпионов и предателей. Иностранные публикации, от которых зависело технологическое развитие, часто конфисковывались, а переводчики арестовывались по обвинению в шпионаже. Осталось так мало цензоров, способных читать литературу на иностранных языках, что английские, французские и немецкие журналы и книги сжигались на дворе главного почтамта.

Прозаики, которые вкладывали столько сил и времени в писание романов, больше всего страдали от безумия цензоров и раньше всех начали жаловаться на притеснения. Когда в марте 1930 г. Михаил Булгаков написал Сталину жалобу, Ягода подчеркнул некоторые строки — с сочувствием ли, с осуждением ли, трудно сказать:

Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вола.

Отчаявшийся Евгений Замятин опубликовал свою антиутопию «Мы» за границей и, лишившись всех источников дохода, через год заявил Сталину: «Приговоренный к высшей мере наказания автор настоящего письма — обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою» (т.е. высылкой).

ОТ ЕДИНСТВА К ЕДИНООБРАЗИЮ

В начале 1930-х гг. партия была слишком озабочена чистками своих рядов, чтобы даже думать об обсуждении человеческих жертв коллективизации. Лучше, чтобы обвинили в уничтожении массы людей, чем заподозрили в поддержке Бухарина, Каменева или Троцкого. С весны 1930-го до осени 1932 г. партии было ясно, куца ее ведет политика, объявленная Сталиным и одобренная самими же партийцами. Многие боялись последствий сталинской коллективизации и безумно мегаломанских проектов индустриализации и опасались, что будут забастовки, волнения и восстания, которые дадут соседним государствам повод к вторжению. Но какова была альтернатива? Бухарин, Зиновьев и Каменев отреклись от своих «уклонов» и потеряли весь прежний авторитет: все, что осталось у них общего, это застенчивые призывы к «демократии» внутри партии. Появились новые люди, но они были известны только одному региону или в одной сфере хозяйства, бюрократии или партии.

Несомненно, члены партии, особенно старшие поколения, ничем не обязанные Сталину, испытывали недовольство и даже смятение. Но они не смогли осуществить свой внутренний протест. У них не было руководителей, не было и сильных рычагов в механизме власти. Они не предлагали путей к индустриализации без насилия против крестьянства. В конце концов, им не хватало поздылитических принципов, гражданского мужества. Им просто становилось тошно от пролитой крови и страшно за себя, когда они поняли, на что способны Политбюро и ОГПУ.

Скептики знали, что надо забаллотировать Сталина, прежде чем менять политический курс. Они хорошо сознавали, что в случае, если такое голосование обернется не в их пользу, они потеряют все и что не больше четверти ЦК, который Сталин набил своими сторонниками, осмелится голосовать против него. Единственным выходом, который десять лет назад предлагали Троцкому и который он же отверг, было вооруженное насилие. В Красной армии были командиры, например Блюхер, которым претила политика Сталина, но остальные, как Тухачевский, совсем не возражали против репрессии крестьянства. После Троцкого уже не осталось политического вождя, который мог бы до такой степени увлечь военных, чтобы решиться на восстание. ОГПУ и партийные комиссары так тщательно следили за действиями и разговорами командиров, что любой заговор сразу был бы подавлен в зародыше. Ссылаясь на доносы преподавателей в Военной академии, — ОГПУ предупреждало Сталина, что в армейских высших эшелонах имелись офицеры, включая Тухачевского, тайно сочувствующие «правому уклону», и что такие люди могли бы попытаться арестовать Сталина и захватить власть. 10 сентября 1930 г. Менжинский, как всегда играя на мнительности Сталина, посоветовал вождю (который тогда еще отдыхал на юге) нанести первый удар:

Арестовывать участников группировки поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро и последнее решение представляет известный риск47.

Сталин на этот раз не попался на удочку; он в глубине души знал, что заговор сфабрикован ОГПУ, да и не настало еще время, когда можно было без риска для государства обезглавить Красную армию. Он посоветовался только с Молотовым, размышлял целых две недели и лишь после этого написал Орджоникидзе:

Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядовСправых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии...

Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело48.

В хаосе коллективизации нужно было, чтобы ОГПУ работало вместе с Красной армией, а не забирать ее командиров на Лубянку. Остались взаимные подозрения и ропот, но и Сталин, и армейская верхушка пока выжидали.

С 1930 по 1932 г. было предпринято всего две серьезных попытки найти способ избавиться от Сталина. Обе попытки исходили из ортодоксального сталинистского центра партии и очень быстро были раскрыты и пресечены, и Сталин, по-видимому, не был потрясен. Первую попытку сделали Сергей Сырцов и Бесо Ломинад-зе. Сырцов был экономистом, кандидатом в члены ЦК, секретарем партии в Сибири. Он был известен как образцовый сталинист, истреблявший казаков в Гражданской войне и реквизировавший зерно вместе со Сталиным в Сибири. Красавец Ломинадзе был другом Орджоникидзе, но в 1924 г. его сняли со всех постов в грузинском руководстве за национализм и мягкое отношение к некоммунистам. Сталин относился к нему хорошо и отыскал для него работу в Международном молодежном движении, а в 1930 г. даже разрешил ему вернуться на Кавказ.

Сырцова возмутил «великий перелом». Как профессиональный экономист, он начал с осени 1930 г. протестовать против предложений ОГПУ заставлять заключенных, отбывающих короткие сроки, работать на стройке. Он критиковал низкое качество производства, растрату природных ресурсов, лживую статистику, бюрократию (под последним словом троцкисты подразумевали «сталинизм»). Другие экономисты, особенно сибирские, вторили Сырцову. Ломинадзе пошел еще дальше: на Кавказе, где сельское хозяйство значило фруктовые сады в долинах и стада овец в горах, коллективизация не имела смысла. Ломинадзе написал «Обращение от Закавказского парткома», назвал коллективизацию «грабежом» и свалил вину на самого Сталина.

Осенью 1930 г., пока Сталин отдыхал, Ломинадзе вызвали в Москву для объяснений. Там он объединился с Сырцовым в союз «марксистов-ленинцев» (который Сталин переименовал «левой правой» фракцией). Они решили на декабрьском Пленуме ЦК удалить Сталина из ЦК и Центральной контрольной комиссии.

Политбюро сразу запретило Сырцову публиковать свои мнения и отвергло его требование, чтобы Сталина вызвали в Москву для личного руководства выходом из экономического кризиса. Лев Мехлис, редактор «Правды», узнав о плане Сырцова и Ломинадзе «убрать» Сталина, решил, что глагол «убрать» — синоним «убить», и донес Сталину. Как только Сталин получил этот донос, Сырцова и Ломинадзе допросила комиссия, куда входили Орджоникидзе (как председатель), и кровожадная Розалия Землячка. Несчастных несогласных заставили признаться, что они действовали против партии. К концу года их исключили из партии. Сталин воспользовался этим случаем, чтобы заменить последнего влиятельного «правого», Рыкова, своим вечно послушным роботом, Молотовым. Сырцов и Ломинадзе поняли, что ОГПУ, по всей вероятности, давно уже внедрило своих агентов в состав их группы.

Сначала казалось, что Сырцов и Ломинадзе уже понесли наказание. Орджоникидзе очень любил Ломинадзе и отыскал ему теплое место в Магнитогорске, где он прожил еще семь лет, несмотря на рискованные высказывания, например: «Сталин на костях Кирова мостит дорогу к власти»49.

В 1937 г. Сталин разлюбил своего друга Орджоникидзе — причем не в последнюю очередь потому, что тот защищал Ломинадзе. На февральско-мартовском Пленуме Сталин объявил:

товарищ Серго получил одно очень нехорошее, неприятное и непартийное письмо от Ломинадзе. Он зашел ко мне и говорит. «Я хочу тебе прочесть письмо Ломинадзе». «О чем там говорится?» «Нехорошее». «Дай мне, я в Политбюро доложу, ЦК должен знать, какие работники есть». «Не могу». «Почему?» «Я ему дал слово». «Как ты мог ему дать слово, ты — председатель ЦКК. [...р Чисто дворянское отношение к делу...50

Хотя Орджоникидзе дал Ломинадзе убежище далеко от Москвы, Сталин не прощал непокорного грузина, чьей статности и красоте он, как говорили, завидовал. Вечером 29 мая 1934 г. Сталин вызвал Ломинадзе к себе вместе с Орджоникидзе и распек его:

Часа два заставил ждать в приемной. Когда я вошел, он сидел за большим зеленым столом, в его торце и что-то писал. Не взглянул, не поднял головы. Я обозлился. Как можно так обращаться с человеком, унижать его? Я стоял у порога и думал о том, что сейчас повернусь и уйду от него навсегда; Не успел. Он поднял голову, сделал неопределенный жест; проходи, мол, чего стоишь. Я подошел, поздоровался. Он не ответил на приветствие даже кивком головы. Усмехнулся, жестко, высокомерно произнес: «С чем пришел, умник? Говори!» [...] Он швырнул в меня черной курительной трубкой, выругался по-грузински... С того дня я ждал кары [...]51

Как многие грузины, которые должны были ждать кары от Сталина! Ломинадзе опередил вождя. В 1936 г. его шофер рассказывал:... Мы выехали на Верхнеуральский большак (...) оба в тулупах, чувствовали себя в тепле и уюте. И вдруг я услышал резкий, похожий на выстрел пугача хлопок. Прозвучал справа, по ходу машины, оттуда, где переднее колесо. Остановился, повернул голову в сторону товарища Ломинадзе и сказал с досадой: «Лопнула камера!». А он: «Нет, это не камера лопнула, а я пульнул себе в грудь...»52 Похоронили Ломинадзе в Магнитогорске, но памятник скоро сровняли с землей, и всех подчиненных покойного арестовали.

В 1932 г. Сталину был брошен второй вызов. Мартемьян Рютин, выходец из сибирской глуши, в молодости работавший работал на кондитерской фабрике и в молочной лавке, а теперь секретарь Краснопресненского райкома партии в Москве, осмелился протестовать против диктатуры вождя. Как и Сырцов, Рютин раньше был лояльным сталинистом, в 1927 г. заявил Зиновьеву и Каменеву, что оппозиция будет выброшена «в мусорную яму истории». Но, как.и Сырцов, Рютин был потрясен сталинскими мероприятиями против крестьянства в Сибири53.

В июне 1932 г. в Москве ходили по рукам два подпольных документа, будто бы сочиненных Рютиным как членом группы «Союз марксистов-ленинцев». Эти документы получили название «Платформа Рютина». Первый документ, 167-страничный, был озаглавлен «Сталин и кризис пролетарской диктатуры». Вряд ли Рютин был единственным автором: судя по стилистике и идеологии документа, и «правые», и «левые» мыслители внесли лепту в этот текст. Второй, более краткий, документ «Ко всем членам ВКП(б)» развивал доклад, прочитанный Рютиным. Этот манифест требовал «ликвидации диктатуры Сталина и его клики», новых выборов в партийные органы, срочного съезда партии и выборов в Советы, назначения новых судей, «решительной» чистки ОГПУ и замедления темпа индустриализации. Сталин, по словам Рютина, превратил партийных руководителей

в банду беспринципных изолгавшихся и трусливых политиканов, а себя в неограниченного и несменяемого диктатора... Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики54.

«Платформа Рютина» распространялась все шире и шире: ОГПУ обнаружило копии среди академиков и членов партии на Украине, в Белоруссии, даже в Польше. Надежда Аллилуева сама прочитала этот манифест, передаваемый из рук в руки в Академии промышленности, где она училась. Подозрение Сталина, что она прочитала крамольные призывы и ничего ему не сказала, может быть, было одной из причин, почему их брак распался.

Менжинский и Ягода довольно нерешительно относились к Рютину и его программе, которую ОГПУ показало Сталину только в сентябре 1932 г. Лишь потом последовала волна арестов и чистка, охватившая полмиллиона членов партии. Свирепые следователи ОГПУ, Молчанов и Балицкий, допросили Рютина, который сразу отрекся от «Платформы». Его дочь, приносившая ему в тюрьму смену белья, догадалась по кровавым пятнам на белье, что его пытали. На квартире Рютина ОГПУ «нашло» бумаги, компрометирующие Зиновьева, Каменева и Бухарина55.

11 октября 1932 г. Менжинский, Ягода и Балицкий вместе с прокурором из ОГПУ приговорили Рютина к смерти. Тогда смертные приговоры над членами партии еще подлежали утверждению Политбюро. Говорят, что на Политбюро только Сталин голосовал за расстрел, а Киров, Куйбышев и Орджоникидзе — за десять лет одиночного заключения (Молотов и Ворошилов воздержались). Рютина посадили.

Узнав о судьбе Сырцова, Ломинадзе и Рютина, другие потенциальные оппозиционеры оробели и замолчали, К концу 1932 г. Сталин мог быть уверен, что, какие бы ни творились ужасы в деревне, его власть над страной была непоколебима. Теперь он жил безмятежной жизнью в Кремле и на своих дачах, перемещаясь между резиденциями в пуленепробиваемых автомобилях под охраной,Свооруженной пулеметами. Он больше не ходил к интеллигентам и больше не приглашал их к откровенным беседам. Уже незачем было очаровывать или уговаривать людей. Оказалось, что наводить страх и наносить удары — гораздо эффективнее.

9 ноября 1932 г. порвалась последняя связь Сталина с нормальной жизнью: его жену нашли мертвой (они спали в отдельных комнатах их кремлевской квартиры) в луже крови, и рядом лежал пистолет, подаренный ей братом. Накануне ее смерти на вечеринке Сталин налился — или притворился пьяным — и бросал в нее хлебные шарики, окурки и апельсиновые корки, крича: «Эй, ты, пей!» Она рассердилась и ушла56. Бухарин, Молотов, Буденный и Хрущев каждый по-своему объясняли ее самоубийство: у Сталина была другая женщина; он запугал ее угрозами; она была, как все Аллилуевы, неврастеничкой; она пришла в ужас, узнав, как живут простые советские люди; и хотела наказать мужа за преступления против народа.

Переписка Сталина с женой в 1930 и 1931 гг., когда Сталин отдыхал без нее на юге, свидетельствует о взаимной привязанности, которая у нее смешивалась со страхом и обидой, а у него — с гневным нетерпением. Она часто ревновала:

О тебе я слышала от молодой интересной женщины, что ты выглядишь великолепно, она тебя видела у Калинина на обеде, что замечательно был веселый и тормошил всех, смущенных твоей персоной. Очень рада57.

Она хлопотала за тех, с кем, по ее мнению, несправедливо обращались. Она намекала на тяжелую жизнь населения:

... Настроение в отношении питания среднее и у слушателей и у педагогов, всех одолевают «хвостики» и целый ряд чисто организационных неналаженностей в этих делах и, главным образом, в вопросах самого I элементарного обмундирования. Цены в магазинах очень высокие, большое затоваривание из-за того.

Не сердись, что так подробно, но так хотелось бы, чтобы эти недочеты выпали из жизни людей...

Но возражения Надежды не шли далеко; она одобряла жесткие меры Сталина, например снесение храма Христа Спасителя. Он ей отвечал иногда резкой насмешкой: «Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить. Что это значит? Хорошо или плохо?», но

бывало и так, что заканчивал письмо нежным лепетом: «Целую очень ного, кепко ного». То, что разрушило отношения и заставило Аллилуеву предпочесть смерть жизни со Сталиным, случилось летом 1932 г., а в этот год переписка супругов прервалась. Может быть, Надежда поняла, до какой степени Сталин несет ответственность за ужасы в деревне, может быть, она согласилась с рютинс-кой программой?

Сталин запретил производить вскрытие, будто бы заметив: «Все равно, скажут, что это я ее убил». Свидетельство о смерти, подписанное Владимиром Розановым, одним из ленинских врачей, уже десять лет лечившим Сталина, скупо сообщает: «Совершила самоубийство выстрелом в сердце». Доктор Борис Збарский, мумифицировавший в свое время труп Ленина, готовил тело Надежды Аллилуевой для церемонии прощания, а за год до своей смерти рассказал одному другу, что в ее виске была еще одна рана, которую пришлось маскировать59. Рассказы о поведении Сталина после ее смерти противоречат друг другу: то ли он присутствовал на похоронах, то ли нет; то ли он целовал ее тело в гробу, то ли сердито оттолкнул гроб от себя. Над кругом людей, близких к Сталину, смерть Аллилуевой сгустила атмосферу: уже одна мысль, что он мог убить или уморить жену, как раньше он довел сына Якова до покушения на самоубийство, наводила на его друзей и знакомых такой же страх, как на его врагов.

Сталин, несмотря на актерское мастерство, не скрывал своей обиды. Для него любое самоубийство — друга ли, врага — являлось предательством. Он жаловался Буденному (еще одному мужу, погубившему свою жену): «Какая нормальная мать оставит детей на сиротство? Я же не мог уделять им внимание. И меня обездолила. Я, конечно, был плохим мужем, мне некогда было водить ее в кино»60.

Не горе, а озлобление и мстительность овладели Сталиным. Те, кто нашел тело Аллилуевой, очень скоро очутились в лагерях или в подвалах ОГПУ, и туда же последовали ее родственники и друзья, а также, за исключением Никиты Хрущева, ее однокурсники.

Каганович вспоминал, что знал в Сталине пять или шесть личностей и что в период с 1932 до 1940 г. в нем проявлялась еще одна, очень мрачная, личина61. Сталин боялся, что его убьют. Уже Рютин предлагал «убрать» его. Через год у сочинского побережья кто-то открыл с берега огонь по его катеру — то ли пограничников не предупредили, что катер выплывет из советских территориальных вод, то ли местный босс, чекист Лаврентий Берия, хотел доказать, как уже пыталось раньше ОГПУ, что Сталин нуждается в особой защите от покушений. После смерти Надежды Сталин очень часто обвинял тех, кого он решил убить, в том, что они пытались убить его.

1934 год многим советским гражданам и иностранным наблюдателям казался поворотным годом, отступлением от ужасов, обещанием лучшего будущего. (Его даже назвали сталинским «неонэпом».) Советскую публику уже не заставляли демонизировать британцев и французов, потому что настоящий дьявол, Адольф Гитлер, пришел к власти в Германии. Из-за границы проникали не только хорошие новости, но и доброжелательные туристы. Урожай был на удивление хорошим: колхозы, в которых уже кое-где работали трактора, доставляли в города больше зерна и мяса (в деревне численность населения так сократилась, что и в самом деле завелось лишнее зерно). Террор пошел на убыль. В 1934 г. ОГПУ расстреляло всего 2 тыс. человек за контрреволюционную деятельность (в 1930-м — 20 тыс., в 1931-м — 10 тыс.). В 1933 г., правда, больше, чем когда-либо, — 139 тыс. «контрреволюционеров» — было отправлено в ГУЛАГ, а умерло в лагерях в том же году 62 тыс. человек. Но эти ужасы были скрыты от горожан. На своем съезде в сентябре 1934 г. советские писатели предполагали, что Сталин уже добил противников и каким-то чудом избежал крушения своих рискованных экономических начинаний. Поэтому многим казалось, что можно дышать свободно.

Что касается Ягоды, его дни были сочтены задолго до смерти Горького. 29 октября 1932 г. Менжинский в последний раз навестил Сталина в Кремле. (Еще год он будет кое-как работать у себя на даче). Записки Сталина Менжинскому доказывают; что к Ягоде у него не было доверия:

Т. Менжинский! Прошу держать в секрете содержание нашей беседы о делах в ОГПУ (пока-что!). Я имею в виду коллегию ОГПУ (включая и Ягоду), члены которой не должны знать пока-что содержание беседы. Что касается секретарей ЦК, с ними можно говорить совершенно свободно. Привет! И. Сталин!62

Но дни Менжинского тоже были сочтены. Уже в сентябре 1929 г. врачи настояли, чтобы он работал не более четырех дней в неделю и не более пяти часов в день63. В 1932 г. он уже просил освободить его от работы. Летом 1933 г. в Кисловодском санатории он наблюдал только за самим собой. Его записные книжки кончаются так:

И вот подкрадывается болезнь, и без твоего согласия. Ты человек больной, только думай о себе, о своем здоровье пекись, и только.

Никаких занятий. Только лежи 24 часа в сутки, то с пузырем на груди, то с грелкой, то ванна, то массаж.

Смерть, вот она. Ты день лежишь в гамаке, а она сидит напротив. А все движется, и какое наслаждение следить, как жизнь идет! Заставили жить, психологией заниматься64.

10 мая 1934 г., еще не получив ответа на свою последнюю просьбу освободить его от должности председателя ОГПУ, в возрасте 59 лет Менжинский умер от заболеваний сердца и почек, и о его семье государство позаботилось65. Через три года Ягоду обвинили в том, что он отравил Менжинского (и других) ртутью, и племянник Менжинского, Михаил Розанов, до сих пор утверждает, что он помнит запах ртути в смертоносных обоях, которыми Ягода приказал обклеить квартиру Менжинского.

Ягода помог организовать похороны Менжинского. Сталин долго колебался, зондируя других кандидатов на руководство ОГПУ, прежде чем назначить Ягоду наследником Менжинского. В августе ОГПУ было преобразовано, и Ягода стал наркомом гигантского НКВД, который управлял всеми органами безопасности и общественного порядка в стране.

Ягода мог бы почувствовать себя закрепившимся в высшем эшелоне правительства и партии, если бы он не знал, что за ним следит бдительное око нового сталинского приспешника и фаворита, главы отдела кадров ЦК, Николая Ежова.