[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

Академик Е. Е. ГОЛУБИНСКИЙ

СВЯТЫЕ КОНСТАНТИН И МЕФОДИЙ — АПОСТОЛЫ СЛАВЯНСКИЕ

Опыт полного их жизнеописания

[<назад][содержание] [вперед>]

Детство и юность Мефодия и Константина

Отечеством Константина и Мефодия была Македонская область Византийской империи, а именно: главный город области — известная Фессалоника, или Солунь. Что касается до их происхождения, то, говоря нашим языком, они принадлежали к высшему византийскому дворянству; их патрицианская фамилия была одною из самых знатных и богатых местных солунских фамилий, так что была хорошо известна не только во всей собственной провинции или губернии, но и в столице, при дворе императора (1). Имя отцу Константина и Мефодия было Лев (2). Он служил в армии и был друнгарием, по-нашему, начальником полка, в корпусе войск солунского военного округа. Всех детей было рождено им семь человек.

Между нашими двумя братьями старший был Мефодий. Поэтому с него мы начнем и передачу биографических сведений. Которым был Мефодий в числе всех детей друнгария Льва, неизвестно. Неизвестен также и год его рождения; мы могли бы определить этот последний, если бы знали, насколько Мефодий был старше Константина, но этого нигде не сказано; приблизительно год его рождения должен быть относим ко второму десятилетию IX века. У биографа находим некоторые сведения о его детстве. Когда начал подрастать, он оказался из числа тех детей, которые составляют счастье и гордость родителей: из него выходил юноша с красивой наружностью, крепким и здоровым телом, живым характером, с острым и вместе серьезным умом. Отец-солдат и сына прочил к военной службе; а поэтому, нет сомнения, он искренне радовался, когда видел, что крепкое сложение и цветущее здоровье юноши обещают из него хорошего воина. Но Мефодий еще более должен радовать отца своими душевными способностями: он так счастливо был наделен ими и они так рано начали обнаруживаться в нем, что от кружка старших, собиравшихся в доме отца, еще дитятею получил право быть слушателем их важных речей, а ставши юношею, стал уже и достойным их собеседником. Ничего не говорит нам биограф Мефодия о его учении и о его успехах в науках. По всей вероятности, ему и не было дано сколько-нибудь тщательного и в собственном смысле научного образования. В Константинополь его не отправляли, а в Солуни, как видно из Жития Константинова, не было учителя ни одной науки, следовательно, можно было выучиться только чтению и письму. Отец не позаботился дать сыну хорошего образования и не послал его в столицу, к тамошним учителям, без сомнения, потому, что военной службе, к которой был готовим последний, не требовалось слишком большой учености. Этот недостаток школьного образования Мефодий впоследствии восполнил прилежным чтением книг. Постоянно окруженный в доме отца генералами и офицерами, Мефодий, несмотря на свой отличный природный ум, конечно, и сам очень мало думал о книгах и со всей страстью мечтал о прелестях военного ремесла: знал ли он, кем он будет впоследствии?

В военную службу Мефодий, по всей вероятности, отдан был в самом раннем возрасте. Генерал-отец одел сына в солдатскую одежду и начал мало-помалу приучать к военному артикулу, может быть, только что вышел последний из детства. Службу в низших чинах Мефодий проходил примерным образом; он до того был усерден к исполнению своих обязанностей, что, по выражению его панегириста, «яко и крилат обреташеся»; как отличный офицер, он был любим всеми своими начальниками. Мефодию приходилось быть в военных походах и сражениях, и он показал при этом опыты самой несомненной храбрости (3). Но недолго пришлось ему пробыть в субалтернах; в очень молодых годах он назначен был императором на очень важное место, именно: в князья или воеводы славянские, то есть в военные и гражданские начальники одной области, заселенной славянами. Какую должно разуметь область славянскую, нигде не указано, но, по всей вероятности, это была прилежавшая с востока к городу Солуни область фракийско-македонских славян, живших по рекам Стримону (по-славянски Струм, ныне Карасу-Стримон) и Рунхину (впадавшей в Стримон или текшей неподалеку от нее и неизвестной в настоящее время) и называвшихся стримонскими и рунхийскими (4).

Очень может статься, что такому быстрому возвышению Мефодия отчасти содействовали чин и связи его отца, если только последний был тогда еще жив (для получения места воеводы стримонского очень много значила рекомендация стратига или генерал-губернатора солунского, под командою которого служил отец Мефодия); но в то же время нет никакого сомнения, что главным образом он обязан был этим самому себе, своим собственным отличным качествам. Пост, на который он был назначен, не мог быть занимаем каким-нибудь бесталанным благорожденным юношей, и если бы Мефодий был из числа последних, то для него выбрали бы почетную должность совсем иного рода. Биограф Мефодия говорит, что император назначил его на губернаторство славянское, узнав его «быстрость». Что разуметь под «быстростию»: быстроту ли ума или храбрость, не видно. Но во всяком случае начальник славянской области, во-первых, должен был обладать способностями хорошего правителя, чтобы уметь ладить с неспокойным народом, во-вторых, ему надлежало быть хорошим военным начальником, чтобы уметь подавлять то и дело повторявшиеся попытки восстаний. Нет сомнения, что Мефодий успел с отличной стороны заявить себя пред императором и в том, и в другом отношении. Когда и как это было, мы не знаем; очень может быть, что свои военные походы ему пришлось совершать под личным начальством императора и что именно тогда-то узнал его последний. Биограф Мефодия прибавляет, будто бы император после говорил: «Назначая Мефодия в князья славянские, я как будто предвидел, что он будет великим учителем славян и что ему нужно было узнать все их обычаи». Но после, когда Мефодий стал учителем славян, император был другой, а не тот, при котором он служил в мирских должностях. <...>

На воеводстве славянском Мефодий пробыл довольно много времени, приблизительно лет 8 или 10. Но призвала мужа его судьба, и из генерала Мефодий стал монахом. Как и отчего последовал такой огромный переворот в его жизни, к сожалению, мы ничего не можем сказать. Биограф говорит, что он оставил княжение и постригся в монахи, «многи молвы узре безчинны в житии сем» (5). Но что такое эти «молвы многи»: обыкновенное ли в подобных случаях общее место или имеет какой-нибудь определенный смысл? Могло быть, что призвали Мефодия в монашество его природные наклонности, которые в годы юности, вследствие особой житейской обстановки, заглушены были иными мечтами и помыслами, но которые потом, в более зрелом возрасте, сказались со всей неудержимой силой. Подобные превращения генералов в монахи в то особой настроенности время были вовсе не редкость, и поступок Мефодия не представлял собой слишком необычного события. <...> Ища в монастыре не спокойного и теплого жития, а удаления от мира, лишений и трудов, он избрал для своего пребывания не какой-нибудь из богатых монастырей столицы и ее окрестностей, а один (неизвестный по имени) из пустынных монастырей, находившихся на лесистых склонах малоазийского Олимпа (6). Настоящее имя Мефодия есть то, которое дано было ему при пострижении в монашество; но какое носил он имя до пострижения? Если бы мы знали это последнее, то, может быть, имели бы больше сведений о мирской его жизни. <...>

Недавно бывший генерал и правитель области начал с простого монастырского послушника и своей ревностью к трудам своего послушания и к подвигам, налагаемым обетами монашества, скоро стал приводить в удивление всю братию своего монастыря. Теперь-то, между прочим, было у Мефодия время восполнить недостаток первоначального воспитания, и он все свободное от прямых его обязанностей время отдал чтению книг.

Здесь мы подошли ко времени совокупной деятельности обоих братьев, поэтому мы должны пока оставить Мефодия, чтобы сообщить сведения о начальной жизни Константина.

С такими детьми, как Мефодий, друнгарий Лев давно был самым счастливым отцом. Но в седьмом и последнем из сыновей, нашем Константине, Бог почтил его старость новым великим счастием: этот последний его сын, будущий великий человек, рос необыкновенным дитятею. Еще с самого дня рождения он заставил своих родителей ждать от себя чего-то особенного. Для вскормления новорожденного мать взяла было кормилицу; но ребенок решительно не хотел брать чужой груди, так что мать, наконец, должна была кормить его сама. Конечно, не было в этом ничего чудесного и сверхъестественного, но любовь родителей крепко и поспешно верует; случай был очень редкий, и этого уже достаточно было для отца и матери, чтобы видеть в нем таинственное счастливое предзнаменование и предаться самым радостным надеждам. Очень могло случиться, что надежды и ожидания оказались бы напрасными и странное событие после вспоминалось бы с горечью, как пустая случайность, или просто было предано забвению, но отец и мать Константина были так счастливы, что знамение, созданное родительским воображением, оказалось истинным знамением.

Но мы до сих пор ничего не сказали о самих родителях Константина и Мефодия, что они были за люди, то есть достойны ли были они своего семейного счастья. Если требовательный читатель желает знать, как возвышенны были убеждения друнгария Льва, как глубоки его нравственные начала, то есть вообще желает обстоятельно знать в нем полного человека, а не одну или две внешние, часто очень обманчивые черты, то слишком неумеренны его желания. Древние жизнеописатели святых не заходили так далеко, и у них можно искать ответа только на один вопрос: благочестив или не благочестив был известный человек. <...>

В Житии Константина мы находим то же, что и в других житиях; об отце его говорится: «Был благоверен и праведен, сохраняя все заповеди Божий» (7). На основании одних этих слишком неопределенных и в данном случае слишком обычных житиям слов мы, конечно, не могли бы сказать ничего положительно о друнгарии Льве. Мы могли бы сказать: может быть, и действительно так, а может быть, нет, а вообще — совершенно неизвестно. Но, кроме общего отзыва, мы находим в Житии Константина некоторые частные указания на нрав его родителей; именно: биограф говорит, что Лев и жена его, родивши седьмого сына, совещались не сходиться более на супружеское ложе, и до самой смерти одного из них в продолжение четырнадцати лет жили как брат и сестра. Подобное свидетельство, конечно, далеко не дает еще нам права заверять, что родители Константина представляли из себя самые возвышенные личности, но, по крайней мере, мы имеем полное основание думать, что они были люди искренно набожные.

Возвращаемся к Константину. Когда начал он подрастать, отец и мать его, конечно, к величайшей своей радости, увидели, что не напрасны были те особенные ожидания, которые он возбудил в них, еще будучи в колыбели: году на пятом — на шестом он показывал необыкновенные умственные способности. Биограф Константина дает нам знать это, рассказывая один случай из его детской жизни. На восьмом году Константин видел сон: представлялось ему, что стратиг солунский собрал к себе всех девиц своего города и велел ему — Константину выбрать из них себе невесту, и он выбрал ту, которая была всех красивее лицом и всех наряднее одета; имя выбранной девушки было София. Как привиделся Константину подобный сон, объяснить очень не трудно: стратиг и друнгарии были люди, конечно, очень короткие друг с другом; так когда-нибудь на семейной сходке мечтали и гадали они о будущем своих детей, и первый в шутку или серьезно что-нибудь подобное говорил отцу или самому Константину; слышанные речи и могли присниться дитяти. Но дело не в этом, а в том, как истолковали сон отец и мать Константина, когда он рассказал его последним. Рассказ обратил мысли их совсем не к тому, к чему бы следовало ожидать, то есть не к мечтам о действительных будущих невестах сына, а о невесте особого рода. В сновидении внимание их остановилось на том обстоятельстве, что имя невесты София, и они поняли дело так, что сон пророчит о будущем духовном супружестве их сына с премудростию (греческое «софия» по-русски значит «премудрость»). <...gt; При этом последнем имени сновидение, сначала заставившее родителей смеяться, вдруг получило в их глазах серьезный смысл: мудрое дитя видело во сне невесту, имя которой значит «премудрость», и они тотчас же подумали: действительно, сын наш, ты видел свою истинную невесту. Наставляя сына по поводу сновидения, которое принято было как знамение свыше, отец говорил ему: «Сыне, храни закон отца твоего и не отверзи наказания матери твоея; рцы же премудрости: сестра ми буди, а мудрость знаему себе сотвори: сиает бо премудрость паче солнца, и аще привидению себе имети подружке, то от многа зла избавитися ею» (8).

Иной из читателей, может быть, станет объяснять себе дело проще нашего, то есть предпочтет видеть в рассказе о сновидении позднейший вымысел. Но такой скептицизм в данном случае, то есть относительно Жития Константинова, которое служит нам источником, совершенно неоснователен. Другие подробности, которые сообщает Житие о детстве и юношеских годах Константина и которые заподозривать мы не имеем ни малейшего основания, самым несомненным образом убеждают нас, что автор Жития получил свои сведения о первом, не известном ему непосредственно периоде жизни Константина не от кого иного, как от Мефодия. Всё поведение Мефодия по отношению к Константину ясно показывает, что он глубоко благоговел пред своим великим братом; а поэтому нет сомнения, что и при жизни, а в особенности после смерти брата, он часто рассказывал общим их обоих ученикам о тех годах жизни Константина, которые были неизвестны последним; после смерти Константина это воспоминание о нем должно было служить для Мефодия лучшим облегчением от чувства тяжкой утраты. Останавливаясь на времени детства Константинова, Мефодий, как само собою понятно, заботливо припоминал и с наслаждением рассказывал о тех событиях, которые пророчили семейству, что младший его член будет необыкновенный человек; но чтобы он захотел пополнять историю детства Константинова из собственного воображения, это решительно никоим образом не мыслимо.

На восьмом или девятом году Константин отдан был в школу учиться начальным наукам, то есть чтению и письму, начаткам христианского вероучения и т. д. Этот первый опыт учения показал, что отец и мать Константина не обманывались и не прельщались, когда находили у него необыкновенные способности: он так быстро учился тому, чему его учили, и так опережал своих товарищей, что приводил всех в величайшее удивление и казался между своими сверстниками чудом и феноменом; будущий отличный языковед, между прочим, отличался необыкновенною памятью. Выучившись грамоте, Константин со всем жаром жаждущих знания детей предался чтению книг. У детей, как и у взрослых, бывают свои любимые авторы. Любимым автором Константина был Григорий Богослов; до того он увлек собою нашего юного книжника, что последний учил места из него наизусть и в детском восторге от него написал ему на стене своей комнаты маленький панегирик. Мы полагаем, что Константин начал свое знакомство с сочинениями Григория Богослова с собрания его стихов. Этот отдел сочинений Григория более, чем другие, доступен детскому пониманию и более должен был соответствовать детскому вкусу, а то обстоятельство, что места из него Константин заучивал на память, также всего более, конечно, указывает на произведения стихотворные. Кто читал стихи Григория Богослова, тем известно, что это суть не что иное, как излияние постоянно разочарованной жизнью души. <...>

В подобных случаях любовь к тихой созерцательной жизни вдали от людского муравейника, мысль, что земная забота людей суть суета сует, пробуждаются в нем со всею силою и живостью и потому служат основными мотивами стихотворений, которыми он утешал свою скорбную душу. Все это мы говорим к тому, что, по нашему мнению, Григорий был любимым автором Константина не вследствие какой-нибудь простой случайности. Дитя, разумеется, не было разочаровано в жизни и не утрачивало веры в людей, но его природные наклонности были в некоторых отношениях совершенно в ладе с настроенностью поэта. Мало расположенный обращаться в шумном обществе товарищей и жить его радостями, горестями, находивший величайшее удовольствие проводить свое время наедине с самим собою, Константин должен был со всем сочувствием своего детского сердца относиться к речам того автора, который ублажает тихое уединение, зовет читателя искать счастия в пустыне в обществе своих мыслей и природы, и автор этот должен был стать его любимым автором.

Чем более вырастал Константин, тем решительнее сказывались его наклонности как будущего любителя аскетического и ученого затворничества. Однажды Константин вместе с другими детьми солунской знати пошел на ястребиную охоту. Но вместо удовольствий, которых он ждал, охота кончилась для него несчастьем: когда он спустил своего ястреба, поднявшийся страшный ветер сбил птицу с круга и угнал так далеко, что она более не возвращалась к своему хозяину. Это приключение, как и само собою понятно, повергло Константина в страшное горе, он два дня не садился за стол и ничего не хотел есть. Далее следовало бы ожидать, что отец купит или даст сыну новую птицу, последний утешится, и все пойдет по-старому. Но для героя нашего при его известных наклонностях случай этот не остался бесследным случаем, напротив, он послужил одним из ускоряющих толчков к окончательному формированию в нем его природных наклонностей: когда горе прошло, Константин, и прежде мало чувствовавший в себе влечения к играм и забавам сверстников, после описанного случая вдруг почувствовал к ним полную холодность, все менее и менее выходя из дому, но все более и более пристращался к своим книгам.

Когда Константину минуло четырнадцать лет, семью его постигло несчастье, именно - умер отец. Старшие дети Льва все уже были выращены и пристроены, настоящим сиротой он покидал на руки жене одного, самого младшего сына; но тем не менее смерть мужа для последней, как для матери, была крайне тяжким горем. Младший сын был самым любимым детищем родителей; его способности и характер заставляли их самым радостным образом думать о его будущем, — и вдруг приходилось ему дитятей остаться без отцовской опоры на произвол судьбы и своего счастья. Забывая самое себя, неутешно плакала жена умиравшего мужа над своим осиротевшим сыном. «Все я перенесу,— говорила она,— но дитя наше, как будет оно устроено?» Тяжко, конечно, было и для отца оставлять своего сына на женское попечение матери; но умиравшего крепко ободряло именно то, что особенно вызывало слезы у оставшейся жить: мать плакала над тем, что без отца ни за что пропадут прекрасные дарования сына, что Бог дал ему таланты, да не дал ему счастия; отец надеялся, что со своими прекрасными дарованиями сын его станет человеком и без отцовской опоры и помощи, он говорил жене: «Если Бог так щедро наделил нашего сына Своими дарами, то и в будущем не покинет его Своей милостию,— верь мне, Бог будет его отцом и попечителем». Будущее, действительно, оправдало надежды отца и осушило слезы матери.

Возвращаемся к книжным занятиям Константина. Мы сказали, что его любимым автором был Григорий Богослов. Все шло хорошо, пока наш юноша читал и учил на память стихи и другие, более легкие произведения этого писателя (по всей вероятности, по указанию и под руководством отца), но когда он, перечитавши все более легкое, перешел к таким сочинениям, которых главное содержание — трудные истины богословско-догматические, в которых автор рассуждает научными силлогизмами и в которых, наконец, речь нередко касается фактов исторических, предметов естествоведения, языческой мифологии и т. д., вообще к таким сочинениям, для чтения которых требуется не детский ум, а научное образование, то должен был неожиданно остановиться: он не в состоянии был понимать своего любимого автора. Увидевши себя в таком безвыходном положении, созданный для книг юноша пришел в глубокое уныние. Наконец, к своей великой радости, он узнал, что есть средство помочь его беде и вообще дойти до возможностей понимать все мудреное в книгах, средство это — выучиться наукам. Страстно желал Константин учиться; но... горе должно было стать для него еще более горьким, когда, узнав о существовании наук, он вместе с тем должен был увидеть, что они для него недоступны: в Солуни не было учителей, которые бы могли учить наукам. Не для всякой женщины понятно, как можно убиваться печалью от невозможности учиться наукам, а потому очень вероятно, что мать Константина не могла настолько войти в его положение, чтобы вполне ему сочувствовать в его горе; но она горячо любила свое детище, а этого было для нее достаточно, чтобы для удовлетворения последнего делать все, что она могла делать. Не было между солунскими учителями по ремеслу ни одного такого, который знал науки, но решились попытать счастья — поискать, не найдется ли какого-нибудь просто образованного человека, который согласился бы давать уроки юноше. Попытка, действительно, удалась было, но как будто для того, чтобы возбудить в Константине страсть к учению до самой последней степени. Счастье только подразнило его. Учитель был найден. Это был какой-то заезжий в Солунь знаток грамматики, то есть словесных наук; но он оказался из числа тех, которые ни с кем ни за что не хотят делиться своей ученостью. Был ли это человек, которому решительно опротивело учительство по прежним опытам какой-нибудь возмутительной неблагодарности со стороны учеников и т. п., пришел ли он больным умом к убеждению в бесполезности или вреде науки, одержим ли был мизантропией, или просто заражен нескладной эксцентричностью, как бы все это ни было, только на все жаркие просьбы и мольбы юноши он решительно отвечал: «Отроче, не тружайся: отреклся есмь отнудь никого не научити сему в моя дни» (9). Константин предлагал ему (конечно, с согласия матери и опекунов) из своей части отцовского наследства самую щедрую плату за учение, какую только он пожелает, но упрямый обладатель знаний не поддался и на это. Таким образом, нашему герою приходилось еще некоторое время переживать состояние мучительной неизвестности: найдет ли он себе учителей? На этот раз вслед за горьким разочарованием ждало его самое полное, какого он только мог желать, удовлетворение.

Старший брат Константина Мефодий служил в военной службе; там же, конечно, вслед за отцом служили и другие старшие сыновья Льва, если только они были. Таким образом, по общему семейному примеру естественною дорогою к житейскому счастью и для Константина была военная служба. В его лета старшие его братья, если не состояли еще на действительной службе, то по крайней мере были уже записаны в полках; но последнему в семье не суждено было стать последним ее представителем на родовом общественном поприще. Наклонности и характер юноши, совершенно ясно обозначившиеся, так решительно были против военной службы, что мать и все родственники с сожалением или без сожаления должны были покинуть всякую мысль о ней: вовсе не смотревший воином юноша страстно желал учиться и не хотел ни о чем более слышать. Так, мысли и заботы матери и родных волей или неволей должны были стремиться вслед за мыслями самого Константина к училищам и учителям. На этой последней дороге после нескольких горестных неудач, как мы сказали, счастье вдруг оборотилось к ним всем своим лицом. Именно, не нашедши себе учителей в Солуни, Константин вдруг получил возможность слушать науки в Константинопольском дворцовом училище у самых лучших профессоров Греции: его взял к себе на воспитание государственный канцлер Феоктист, один из опекунов (10) тогдашнего малолетнего императора Михаила III, с тем, чтобы он учился вместе с этим последним. Как случилось, что Константин попал во дворец, неизвестно; биограф его говорит, что императорский опекун послал за ним, дабы учился с царем, услышав об его красоте, мудрости и прилежном учении. Вдова друнгария Льва имела знакомых между придворными и по мужу сама была известна при дворе, следовательно, имела возможность хлопотать, чтобы сын ее был принят в дворцовое училище. А сиротство последнего давало ему преимущественные пред другими права на казенное образование; таким-то образом и могло Константину выпасть счастье быть допущенным к слушанию придворных учителей. Остальным, по всей вероятности, он действительно был обязан самому себе (11). Своими отличными способностями, своею горячей страстью к учению, своим прекрасным нравом и, в заключение, своею изящной наружностью Константин мог резко выдаваться между своими товарищами и, обратив на себя общее внимание во дворце, стать, наконец, известным и опекуну императорскому. Узнав юношу с самой лучшей стороны, опекун и мог взять его к себе, чтобы свести с малолетним императором. Константин далеко не был сверстником императору, напротив, был старше его 12 годами, так что, когда был взят к последнему, ему было около 17 или 18 лет, а тому около 4 или 5 лет. Из этого само собою понятно, что он не мог быть приставлен к императору затем, чтобы вместе с ним учиться. Конечно, он был сделан при императоре чем-нибудь вроде главного доверенного прислужника или пажа и, может быть, также должен был проходить с последним в качестве репетитора или тутора уроки начальной науки чтения. Счастье для Константина, что ему пришлось не очень долго наслаждаться завистным положением приближенного к императору; иначе ему пришлось бы быть невольным зрителей самых гнусных сцен и дел: известно, что Михаил III, едва только вышел из детства, показал себя человеком до последней степени возмутительно безнравственным.

Круг тогдашнего образования составляли так называемые семь свободных искусств, именно: грамматика, риторика и диалектика, под именем trivium'a, служившие предметами учения в низших классах, и арифметика, геометрия, музыка и астрономия, под именем quatrivium'a, представлявшие собою курс высших классов. Грамматику, с которой, по обыкновенному порядку, началось учение Константина, он прошел всего в три месяца. Такие быстрые успехи, с одной стороны, показывают страсть, с которою Константин принялся за учение, с другой — объясняются его особенной способностью и склонностью к языковедению: впоследствии, как мы увидим, он с необыкновенной легкостью изучил несколько иностранных языков и предпринимал филологические работы. После грамматики Константин постепенно прослушал все остальные науки. Между наставниками его двое были знаменитые люди: первый из них был Лев Философ, человек, удивлявший в свое время обширной и глубокой ученостью не только соотечественников, но и иностранцев и славившийся в особенности как отличный знаток математики, астрономии и механики; второй был Фотий, впоследствии Константинопольский патриарх, учености которого, как известно, удивляются и по настоящее время; Фотий был очень важным государственным сановником, но, несмотря на это, не только не считал унизительною для себя профессию учителя, а напротив, в том, что видел себя окруженным толпами юношей, с которыми мог делиться своими многосторонними и глубокими сведениями, то есть в том, что мог быть учителем, полагал свое величайшее счастие. Время молодой жизни Константиновой было временем последней тяжбы иконоборчества и иконопочитания. Так как большинство тогдашних образованных людей было вообще против икон, то к числу врагов иконопочитания принадлежал и один из названных нами наставников Константина, именно — Лев. Образ мыслей учителя, как увидим, в этом отношении не имел влияния на ум ученика. Что касается до другого из наставников, Фотия, то он скоро почтил Константина самой искренней дружбой. Успехи нашего юноши в науках вообще были самые блистательные, но после филологии особенно любимой его наукой была философия, так что позднейшее его прозвание именем философа, по всей вероятности, ведет свое первое начало еще от школьной скамьи и было впервые дано ему наставниками и товарищами. <...>

Константин славился между своими товарищами как отличный зна­ток философии, и воспитатель его полюбопытствовал узнать, что за философ находится в стенах его дома. «А ну-ка, философ,— спрашивал раз он Константина,— скажи мне, что такое философия». У большого государственного сановника не могло быть времени и охоты много думать о философии, и вопрос был предложен, конечно, не с иной целью, как просто из любопытства видеть, что скажет юноша, которого все величают философом. Но Константин своею речью неожиданно увлек экзаменатора до такой степени, что он на самом деле пожелал поближе познакомиться с философией. После вопроса, предложенного в шутку, Константин имел с ним целый ряд серьезных философских бесед и, наконец, по его просьбе написал ему сжатое изложение названной науки (12). Юношу, способного возбуждать интерес к наукам в стариках, воспитатель почтил своим уважением до такой степени, что во всем стал иметь своим постоянным советником. <...>