Академик Евгений Евсигнеевич Голубинский – церковный историк и человек
...Чувство братства с людьми, дающее сознавать
cмысл жизни среди них, наполняет сердце человека
блаженством, выше которого ничего нет, потому что Господь,
который есть любовь, сотворил людей именно для блаженства
братской любви.
Е.Е.Голубинский. “Повесть о хорошем человеке”.
“И Он сказал им: поэтому всякий
книжник, наученный Царству Небесному,
подобен человеку хозяину дома, который
выносит из сокровища дома своего новое и старое”.
Евангелие от Матфея. 13, 52.
Вряд ли удастся найти в жизни Евгения Евсигнеевича Голубинского момент, когда бы его можно было представить отдельно от Церкви. Пример его судьбы подтверждает и наполняет смыслом афоризм: "русский - значит православный", который сам же историк более всех опровергал своими трудами, в которых показывал сколь мало и неглубоко был просвещен наш народ Светом христианского просвещения. С рождения в семье сельского священника, происшедшего, по-евангельски, в яслях (“Не один раз при мне маленьком мать моя со смехом рассказывала, что я явился на свет не совсем при обычной обстановке. Почему-то матери нельзя было родить меня в избе: 28 февраля в 1834 году было в среду на масленице и, вероятно, к нам уже наехали масленичные гости - родственники из ближайших сел; как бы то ни было, но не имея возможности родить меня в избе, мать ушла на двор, в коровий хлев, в котором при появлении на свет я прежде всего должен был познакомиться с мерзлым коровьим пометом...”[1]), до смерти, когда он, умирающий, попросил положить себе на голову книгу, с которой он хотел прийти на Суд Божий - свое исследование о самом близком и дорогом для него русском святом "Преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая Лавра" - он был всегда в Церкви и с Богом. Человек, рожденный в народе крещеном, народе, знакомом с христианской верой, имеет залог - звание православного дается "авансом", им еще нужно стать, направляя свою волю к постижению веры. А возможности для этого были в XIX веке, увы, почти у одних только детей духовного сословия, учившихся в духовных училищах и семинариях. Облик Голубинского как будто иллюстрирует евангельский парадокс о книжнике, наученном Царству Небесному - то, богатство книжного знания, которое он искал и неустанно приобретал, соединившись с верой, засвидетельствованной столь же неустанным собиранием живого Предания Церкви, открыли ему прошлое и будущее, старое и новое. Сокровище своего ведения он вынес для нас - ведь Бог дает это сокровище своим избранным не для утаивания, а для служения ближним. Конечно, Голубинский не одинок. Замечательная плеяда знаменитых академических подвижников церковной науки - протоиерей Федор Голубинский, протоиерей Александр Горский, В.В. Болотов, Н.П. Гиляров-Платонов, А.П. Голубцов, Н.Н. Глубоковский - учителя, ученики, коллеги, друзья Голубинского, каждый из которых, будучи укорененным в традиции, смело устремлялся к новым открытиям, создавал новые научные направления. Вместе с тем они не были кабинетными учеными, отдавая все свои силы для помощи ближним и исправления недостатков в Церкви и обществе, для воспитания смены. И все же у Голубинского особое место - это, с одной стороны, вершина церковной науки, о чем говорит и избрание его в академики Императорской Академии Наук, а с другой - пророческое зрение и голос, являющиеся в переломное время, взыскующее новой праведной жизни. У Голубинского - и взыскательное изучение прошлого нашего отечества и Церкви, построение научного здания истории Русской Церкви, смелая историческая критика общепринятых легенд, льстящих национальной гордости; и вера в будущее России, видение в Церкви и обществе сил и возможностей для переустройства и развития на христианских началах - ясная и высокая “национальная идея”, о которой теперь только мечтают!
Эта идея не была воспринята в России начала XX века, катившейся в пропасть из-за самоубийственных военных афер, предпринятых кликами, приближенными к трем последними императорам - германскому, австро-венгерскому и русскому. Быть может, теперь, спустя 100 беспощадных лет после гордого “Варяга” и сопок Манчжурии, настало время прислушаться к Божьей воле о России и Русской Церкви?! Идея эта кажется сначала и слишком простой, и оторванной от реальной жизни, но основана она на историческом опыте и глубоко продуманном комплексе мер, который потребует, наверное, тех же сорока лет из библейской книги Исхода (это примерно 30 раз по “500 дней”, за которые нам обещали вывести страну из кризиса). Суть ее вот в чем: добиться устойчивого благополучия государства можно только когда станет благополучным народ в целом, а этого нельзя сделать одними экономическими мерами - нужно воспитать в людях трезвость, честность и взаимопомощь, что под силу только Православной Церкви, если она вернется на путь деятельной Христианской соборности и просвещения.
2. Сельские впечатления детства
Родился Евгений 28 февраля 1834 года в семье священника Евсигния Феодоровича Пескова в богатом селе Матвееве глухого Кологривского уезда - в “медвежьем углу” Костромской губернии. Грамота давалась ему легко. Дед по отцу - священник села Успенье-Нейское Федор Никитич Беляев - хвалил живого, резвого и острого мальчика, приговаривая: "ты будешь у меня академистом". В собственной семье с самого детства Евгений воспринял добрые, благие семена христианской веры. Но также увидел он и самые отталкивающие стороны быта погруженного в пьянство священнического сословия.
Состояние Церкви в русской провинции XIX века, как оно предстает в “Воспоминаниях” Е.Е. Голубинского, можно охарактеризовать выражением: “и смех, и грех”. Самые первые детские воспоминания историка - драка пьяного клира, в которой приняли участие и жены, и торг клира с повытчиком епархиального духовного правления, приезжавшего собирать “дань” с духовенства. “Духовенство... предано было безмерному пьянству... На Великий пост прекращалось пьянство священников.., а затем начинался новый пьяный год... Много куролесили наши священники, и можно было бы рассказать о них большое количество анекдотов... Отцы пили, но не умирали от водки, а из сверстников моих, бывших священниками в нашей местности, трое или четверо преждевременно отправились на тот свет от водки...” [2] Конечно, это наиболее отрицательные черты быта сельского духовенства. Основную часть этого быта составлял все же обычный сельскохозяйственный труд, о чем историк пишет в статье “Благие желания относительно русской Церкви”: “...так что человека хватает, наконец, только на то, что суть наши священники в настоящее время, - быть механическим совершителем церковных служб и треб, и более ничего. В продолжение всего лета крестьянские работы от восхода солнца до вытухания вечерней зари; в продолжение зимы, чуть не целый день, заботы о скотине, которая содержится для земледельчества, в приготовлении ей корма и в самом ее кормлении,- когда тут о книжках, когда читать их надлежащим образом, когда тут думать и размышлять... Всякому можно личным образом наблюдать, как земледельчество в весьма непродолжительное время изменяет семинариста, поступающего в священники, совсем в другого человека, нежели каким он поступил: человек поступает на место исполненный разных благих мечтаний; но проходят три-четыре года и от мечтаний не остается ни малейшего и следа,- человек просто грамотный крестьянин, и более ничего; самая наружность человека совершенно изменяется: вместо тщательной заботы о приличии вы видите совершенно крестьянскую и совершенно распущенную неряшливость”[3].
Эти отрицательные впечатления детства, не повредив вере Е.Е.Голубинского, выросли со временем,- по мере изучения истории,- в трезвую убежденность в необходимости преобразований в Русской Церкви, необходимости насаждения в ней столь существенных для христианской веры просвещения и нравственности. Именно эта боль за Церковь и весь народ и сознание христианского идеала водили пером, писавшим “Историю Русской Церкви”, а вовсе не желание хулить собственную историю. Особенно это ясно по прочтении всех шести статей, изданных уже после смерти Е.Е. Голубинского его учеником С.А. Белокуровым под общим названием “О реформах в быте Русской Церкви”. В предисловии С.А.Белокуров писал: "Будет оскорблением памяти почившего думать, что при раскрытии недостатков Русской церкви им руководило какое-либо иное чувство, кроме искреннего желания ей блага, желания улучшения ее жизни, желания оказать ей посильную помощь в этом деле. Он был сын, искренно любивший свою матерь-Церковь, и выставлял недостатки ее не для того, чтобы глумиться над нею, а чтобы чрез обнаружение их освободить ее от них". Благодаря этому сборнику, мы имеем возможность составить представление о мировоззрении историка, несомненно еще более глубоко влияющем на процесс и результаты исторического исследования, чем приемы и методы его работы.
Откуда в таких условиях развивалась у будущих академических ученых подвижников их крепкая и осмысленная вера? Мы далеки пока что от ясного представления о той “совокупности неповторяемых условий жизни, которая создала таких людей, как Горский, Голубинский, Ключевский”[4]. Все же сопоставление “Воспоминаний” и статей “О реформах” кое-что проясняет и тут. Историк вспоминал, что отец учил его грамоте по знаменитой в то время между священниками книге “Путь к спасению” Феодора Эмина. “Красноречие книги, состоящей из восьми размышлений, первое из которых начинается словами: “Опомнись, в светских роскошах погруженная душа моя!”, приводило в восхищение нас обоих - и отца, и меня”. По-видимому это семейное учение, а с 9 лет и учение в духовном училище сформировали духовный облик ученого. Обсуждая возможность исправления нравов народа, Е.Е.Голубинский писал: “...на приходских священниках лежит непременная обязанность учить народ вере и нравственности христианской, и эту обязанность они могут исполнять надлежащим образомъ не иначе, как посредством систематически школьного обучения детей”. В отличие от крестьянских детей, дети священства такое обучение тогда уже проходили. Из воспоминаний детства ученого характерно еще происхождение его фамилии - отец выбрал ее сыну в честь не только знаменитого земляка академического философа Федора Александровича Голубинского[5], но и в честь его младшего брата - Евгения, бывшего приятелем (и собутыльником) отца по семинарии... Не исключено, что и имя сыну отец дал в честь этого своего приятеля!
В восемь лет Евгений потерял мать Анну Козьминичну[6]. “Смерть матери сильно повлияла на меня: из мальчика резвого сделался я замкнутым и нелюдимым, начав чуждаться сверстников и игр”.
3. Годы духовной учебы
Девяти лет, на первой неделе Великого поста 1843 г., отвезли мальчика в Солигаличское училище, где, по мнению отца, “лучше учили и секли”. По традиции в училище Голубинскому сразу дали прозвище - “медведь”.
Годы учебы историка в училище известны нам только из “Воспоминаний” и примечательны усердным учением мальчика у очень ревностного учителя - Павел Никитич Альбов очень живо преподавал краткий катехизис, постоянно обращаясь к детям с вопросами: “Что это значит? Как это объяснить?” Успехи Евгения в греческом языке привели П.Н.Альбова однажды в такой восторг, что он пообещал ему великую будущность, советуя быть смиренномудрым и не превозноситься...
В бытность Голубинского в последнем классе духовного училища из семинарии пришло предписание отобрать у всех учеников произвольные фамилии и восстановить старые, отцовские; но для Евгения, очевидно, за его успехи, сделали исключение - ему была оставлена громкая фамилия, и он с великою честью пронес ее до самой могилы, сойдя в нее ординарным академиком Академии Наук и оправдав с детства возлагавшиеся на него надежды.
Уже после смерти Е.Е. Голубинского по мысли и плану С.А. Белокурова была начата подготовка издания Описи библиотеки академика с воспроизведением всех пометок его на книгах. Возглавлявший эту работу И.А.Голубцов написал вступительную статью об историке, где он на основе изучения книг ученого делает очень важные наблюдения. Приведем из нее отрывок, касающийся учебы Голубинского: “Успехи и похвалы, питая самолюбие замкнутого и серьезного мальчика, при создавшихся условиях домашней обстановки естественно привязывали его к школе и книге, и он смолоду не привык относиться к ним формально, по казенному.
Восприимчивый ученик черпал в школе и книге те истинно-христианские устои нравственности и миросозерцания, которые позволяли ему уже тогда уберечься от многих окружавших его бытовых пороков современного бурсацкого и церковного общества, и впоследствии влекли его ученое внимание к исследованию и беспощадному осуждению этих пороков в его многочисленных работах.
Уже тогда, в дни юности, он ценил знание, искал его, проявляя замечательное трудолюбие и самодеятельность и, очевидно, склоняясь в будущем посвятить себя ему всецело, а пока стараясь запастись тем, что окажет в дальнейшем необходимую помощь. Весьма естественно, что при этом большое значение в смысле направления его внимания должна была иметь та школьная традиция, та обстановка, в которой протекало его обучение. В тогдашней низшей и средней духовной школе всякое знание предлагалось лишь под условием основательного изучения древних языков. Приезжая из семинарии домой на отдых, Голубинский и тут находил все те же хорошо знакомые ему по школе старые бережно сохраненные отцом греко-латинские лексиконы и печатанные в Москве в начале XIX века латинские учебники по философии, богословию и др. предметам; в семинарии на уроках постоянно приходилось слышать ссылки на старые и новые иностранные ученые авторитеты.
Понятно, что пытливому семинаристу недолго было придти к убеждению в необходимости основательно изучить и новые европейские языки, как лучшее средство непосредственного общения с самими источниками знания. Не забудем, что то еще была пора крепостного права, и, может быть в помещичьей усадьбе его родного села Матвеева слышалась еще французская речь, и в барских комнатах на полках можно было видеть, а еще легче в изобилии встретить в Костроме у букиниста маленькую карманную французскую книжку, большею частью наследие XVIII века. И Е.Е-ч принялся за изучение французского языка; это первое для нас уловимое проявление его самодеятельности в области знания. Поступив в Академию в 1854-м году, он утроил свою настойчивость в этом отношении, и к святкам первого же года стал довольно свободно читать и по-французски и по-немецки.
В семинарии же, по-видимому, определились и общая настроенность, и научные интересы Е.Е-ча; видимо, уже тогда он стал в немногочисленные ряды той части семинарской молодежи, которая, не быв подавлена филаретовски-казенным школьным режимом, искала положительного знания и не чуждалась некоторого свободомыслия в своем мировоззрении. Купив где-то за год еще слишком до окончания семинарии за 10 коп. сер. французскую книжку: "L'esprit de l'encyclopedie", Е.Е-ч не без особого быть может значения надписывал, что она принадлежит ученику "Богословия": не богословски и не философски была настроена голова его, вероятно, уже и в то время. В Академии философия плохо ему давалась, и впоследствии он оценивал себя, как философа, у которого ум заходит за разум. Гораздо успешнее были его занятия по словесности, расколу и истории. Во всем составе его библиотеки нельзя указать ни одной, пожалуй, чисто богословской или философской книжки, которую бы он приобрел сознательно с целью изучения предмета; здесь мы встретим лишь 3-4 старых его учебника, да несколько богословских трактатов на латинском языке, приобретенных случайно из уважения к их древности. Богословские же и философские диссертации, подаренные сослуживцами или учениками, в отличие от прочих книг он обычно оставлял неразрезанными; иногда, правда, он прочитывал попадавшую где-либо ему под руку философскую или богословскую статью, иногда покупал даже какое-либо руководство по истории философии или богословию, но это делалось им или потому, что он считал для себя необходимым иметь минимальное знакомство с соответствующими областями, или потому, что излагавшиеся здесь предметы были связаны с тем или другим интересовавшим его вопросом истории и жизни.
Пока продолжался курс обучения, кончая Академией, Е.Е-ч был, очевидное дело, связан в своих занятиях рамками школы и для очередных своих тем черпал материал в казенных книгохранилищах: о собственной книге казеннокоштнику не приходилось мечтать, и лишь случайные книжки, попадавшиеся ему у букиниста, стоившие 5-10 коп. серебром, становились изредка достоянием любознательного студента”[7].
Об учебе историка в Костромской семинарии помимо “Воспоминаний” имеется подробный очерк Н.И.Серебрянского[8], написанный на основе архива семинарии по заказу С.А. Белокурова в 1915 г. для издания в Чтениях Императорского Общества Истории и Древностей Российских.
Е.Голубинский пишет, что в семинарии ко времени его поступления уже были истреблены “последние следы бурсацкого рыцарства: пьянство и дебоши”. Все же Евгению дважды довелось напиваться пьяным во время вакаций (каникул). Хорошо характеризует его то, что вследствие этого произошло. “Кто-то из товарищей вызвал меня на хвастовство, говорил, что меня пошлют в академию и т.д. Я начал хвастать, и замечательно то, что я сознавал, что хвастать мерзко, и все-таки продолжал. После мне стало страшно стыдно, и я дал себе обещание никогда не пить”.
Еще один любопытный момент “Воспоминаний” - семинаристы звали друг друга по-деревенски: Костюха (Константин), Менюха (Вениамин). В воспоминаниях М.Муретова, несправедливо низко оценивающего авторитет Голубинского-преподавателя, сказано, что профессора Голубинского в академии студенты звали “Евсюха”. Можно предположить, что это обычное семинарское обращение, производство же его от отчества, а не имени, придает ему, скорее, оттенок уважительности.
Из семинарских профессоров на Голубинского оказал влияние очень хороший и усердный преподаватель патрологии П.С. Смирнов, увлекавший семинаристов чтением святоотеческих творений. Хорошо преподавались и ряд других предметов - реторика, православное исповедание, философия, пастырское и нравственное богословие. Преподаватель последнего предмета - К.Ф. Бронзов был очень хорошим проповедником.
В 1854 году по окончании семинарии Голубинский на казенный счет был послан в Московскую духовную академию, разминувшись по пути с знаменитым профессором МДА (и первым представителем костромского землячества в ней) протоиереем Феодором Александровичем Голубинским, который по выходе в отставку поехал в Кострому, где вскоре умер.
В Академии по “Воспоминаниям” Голубинского профессоров слушали плохо. Все же некоторые из них несомненно оказали решающее влияние на воспитание Е.Е., как ученого. Главным образом, это, конечно, относится к его земляку профессору Александру Васильевичу Горскому. Некогда и сам А.В. Горский точно так же прибыл из Костромы в Академию. У него было письмо от отца - костромского кафедрального протоиерея - к профессору Ф.А. Голубинскому - “несумненному благодетелю” с просьбой не оставить вниманием и попечением юного земляка. Теперь настала пора самому А.В. Горскому стать попечителем костромского студента.
Голубинский отмечает, что слушали в Академии профессоров плохо, в том числе и Горского. Исключение он делает для бакалавра Священного Писания иеромонаха Михаила Лузина, чьи лекции о Бауэре и Штраусе были выдающимися и их слушали внимательно.
Вот еще некоторые любопытные проявления почитания землячества: по поступлении в Академию Голубинский хотел поступить для заработка в письмоводители редакции академического журнала - “Прибавлений к изданию Творений святых отцов в русском переводе” по приглашению старшего письмоводителя А.В.Власова - тоже костромича. Но другой костромич - ректор Евгений (Сахаров) выступил против, так как это бы отвлекало Голубинского от учебы и сказал, что Голубинский в случае нужды в деньгах может обращаться к нему, и в самом деле несколько раз давал ему денег на чай.
В самом деле Голубинскому пришлось все свое время до последней минуты отдать учебе. Учеба в Академии строилась с опорой на писание месячных сочинений. С увлечением писал Голубинский сочинения по всем предметам, но наиболее высоко были оценены его сочинения по истории, истории литературы и Новому завету.
4. Историографические труды Евгения Голубинского
10.II.1859 Голубинский получил степень магистра богословия за свою первую научную работу - курсовое сочинение, написанное в МДА, "Об образе действования православных государей греко-римских в IV, V и VI веках в пользу церкви, против еретиков и раскольников" (М., 1859; 2-е изд.- М., 1860). Тема, заданная Св.Синодом, имела в виду использование исторического опыта для репрессий против старообрядцев и сектантов[9]. Голубинский хорошо знал старообрядчество и позднее написал большую историческую работу "К нашей полемике со старообрядцами" (М., 1896, 2-е изд.-М., 1905). В ней он собрал исторические и археологические материалы, объективно разрешающие многие спорные вопросы, приведшие к расколу, указывал, в частности, на древность и православность двоеперстия, писал о том, что наложивший клятвы на старообрядцев Собор 1667 года (с участием Восточных Патриархов) просто не разобрался, что расхождения между русскими и новогреческими уставами середины XVII века произошли не из-за ошибок русских, а благодаря изменениям устава самими греками. Эта работа серьезно подрывала агрессивную противораскольническую пропаганду. Что касается сектантов, то их нравственность он ставил в пример в своих церковно-публицистических статьях. Но пока что, будучи студентом, он вынужден был писать по теме, формулировка которой противоречила его христианским понятиям - он вовсе не считал, что насильственные меры против раскольников приносят пользу церкви. Сочинение пришлось переписывать - Голубинский с согласия своего учителя ректора А.В.Горского избрал хронологический принцип изложения, который не устроил начальство, и его пришлось полностью перерабатывать, давая систематический обзор мер по их группам. Выбор Голубинским хронологического принципа, потребовавшего больших исследовательских усилий, говорит о научной и духовной зрелости молодого ученого - второй вариант было намного легче сделать с самого начала (имелась немецкая книга на эту тему, построенная по систематическому принципу). Окончательный вариант сочинения был правлен А.В. Горским, в угоду вкусам начальства дополнившим его “полицейским красноречием” (как выразился в своих “Воспоминаниях” Голубинский) о благодетельности мер против еретиков и раскольников.
Творческая атмосфера, в которой началась учебно-научная деятельность Голубинского (с 1859 г. профессора Вифанской семинарии) замечательно описана в неопубликованной статье И.А. Голубцова[10]: “И дела и люди того времени, видимо, заражали его величием своих стремлений, задач и надежд, все ярче занималась заря новой жизни, готовились великие реформы, все выше восходили светила русской художественной литературы, а в тиши ученых кабинетов ровно и бодро работали такие труженики, как знаменитый “папаша” А.В.Горский, выпускавший тогда свое капитальнейшее “Описание рукописей Синодальной библиотеки”, и С.М.Соловьев, из года в год с удивительной методичностью, словно по обещанию, печатавший том за томом своей грандиозной Истории России. Сознание всего этого и эти примеры должны были бодрить, людей сильных - в особенности, а потому немудрено, что Е.Е-ч, быв сам птенцом от той же стаи славных, еще тогда пришел к решению посвятить себя всего науке и дал обет написать Историю русской церкви до учреждения Синода. Мечты выполнить это через 35 лет службы обманули его, как он сам сознавался потом в 1893-м году, но слово и мысль у него никогда не расходились с делом, и уже в семинарии (...) он начинает готовиться к выполнению принятого на себя научного подвига: в 60-м году, даже при пополнении своей библиотеки (...) он обратил серьезное внимание на источники и пособия по русской гражданской и церковной истории... Тогда же А.В.Горский дарит ему вышедшие части своего ”Описания рукописей”, - знак, что знаменитый ученый не теряет из виду своего талантливого ученика, и что последний занимается предметами, близкими этому капитальному труду по истории древней славяно-русской письменности. Преподавание предметов миссионерского отделения семинарии само по себе также должно было укреплять его в интересе к русской церковной истории, выдвинув перед ним несколько текущих задач практического значения и задав ему ряд вопросов, которые привлекали потом его ученое внимание целые десятки лет, как например, вопросы о характере древнерусского благочестия, о перстосложении и др.
12 января 1861 года Е.Е.Голубинский был назначен в Московскую Духовную Академию бакалавром по кафедре русской церковной истории и преподавателем немецкого языка. Первый предмет он преподавал почти 35 лет, до самой своей отставки (26 июля 1895 года)... [Его библиотека] все больше приобретает характер или необходимого или, в целях удобства пользования книгами, только желательного дополнения к фундаментальной библиотеке Академической. Историк русской церкви, каким он стал теперь официально, обязан был дать своим слушателям связный курс ее от начала до конца; и он не медля приступил к добросовестному исполнению своей новой обязанности, - работал над составлением недельных лекций напролет всю неделю, не переводя духа и не покладая рук, денно-нощно, как сам признавался впоследствии. С этой поры широким потоком начала прибывать в его библиотеку книга по русской церковной и гражданской истории, приобретаемая правда без заботы о системе: здесь найдем и все почти классические работы русских церковных и гражданских историков, и многотомные издания русских памятников в роде изданий Археографической комиссии, всевозможные материалы и монографии, словари, исторические, статистические и археологические описания княжеств русских, сел, городов, областей, губерний, церквей, монастырей, епархий, описания рукописных собраний, жития и службы различных святых, материалы этнографические - путешествия, памятники Византийского и Русского гражданского и церковного права, разные журналы, выписанные им или за отдельные годы ли иной раз в течение ряда лет. Кроме приобретенного, в его библиотеку в изобилии начали притекать диссертации и другие труды его сослуживцев и учеников; а по мере того как росло его ученое имя шкафы и полки в его кабинете стали заполняться подношениями и дарами отдельных ученых, русских, славянских и греческих, а равно и научными изданиями разных обществ, спешивших избрать его своим сочленом... Как, по каким источникам и пособиям работал он при составлении своего курса или, что то же при написании своих ученых работ, это лучше знает Академическая библиотека и другие общественные и казенные книгохранилища. Быв сам, хотя и очень недолгое время, библиотекарем в семинарии, Е.Е-ч несомненно успел несколько познакомиться с библиотечным делом, а главное оценить всю важность для научной работы и все выгоды и удобства, когда имеешь более или менее обширное книжное хранилище под рукой в полном своем распоряжении. Этот опыт, конечно в значительной мере побуждал его к приобретению собственной книги, а с другой стороны объясняет ту жадность, с которой по переводе в Академию он набросился на книжные богатства такой обширной и ценной библиотеки, как фундаментальная библиотека Академии. Один из бывших ее библиотекарей и сослуживцев Голубинского проф. И.Н.Корсунский свидетельствует, что в скором времени по поступлении на службу в Академию библиотека академическая, и в книжных, и в рукописных ее сокровищах, стала так хорошо известна Е.Е-чу, как своя собственная: всю ее в отделах, касавшихся его предмета, он (перебрал) перерыл и перечитал, оставив и на казенных книгах те же многочисленные пометки, которыми испещрены и его собственные книги и употреблением которых он, вероятно, в значительной мере подражал А.В.Горскому. Первое трудное время невставанного сидения неисходного жительства в ученом кабинете для спешного изготовления курса лекций прошло, и Е.Е. мог подумать о более спокойной научной работе, о выполнении данного обещания, и, забывая о себе, о личной жизни, о всем внешнем обществе, он с полной энергией и замечательной бодростью отдался своему делу”.
Следует несколько слов сказать об отношении Голубинского к предшественникам. Память митр. Платона (Левшина), столь много сделавшего как для церковной истории, так и для церковного образования, Голубинский глубоко чтил. Митрополиту Макарию (Булгакову) (и Горскому) он посвятил свою «Историю». При этом, никакой авторитет, – самый подлинный авторитет, - не мог защитить от критики Голубинского, дорожившего более всего истиной: «Amicus Plato, sed magis amicus veritas”[11].
В Академии была попытка издать церковно-исторический словарь (работа над словарем далеко не продвинулась). Для словаря Голубинский написал несколько статей. Критика Голубинским позднейших сказаний в статье об Авраамии Ростовском, показалась Горскому слишком смелой, он полагая, что оснований для нее недостаточно, крайне предупредительно и уважительно писал бывшему своему ученику: “Достопочтеннейший и любезнейший Евгений Евсигнеевич! Препровождаю я вам две статьи ваши о преподобном Авраамии Ростовском и его монастыре, а вместе с сим и выписку из одной рукописи бывшего Костромского Богоявленского монастыря, содержащей в себе житие преподобного Авраамия. В ней есть нечто, разрешающее ваши недоумения.
Благоволите взглянуть снисходительно на некоторые заметки. Так как дело не совсем ясно, то слишком резкие отзывы и решительные выводы по необходимости могут казаться преждевременными.
Дай Бог, чтобы новый пересмотр привел вас к заключениям более умеренным. Ваш усердно преданный профессор А.Горский, 21 апреля 1862”.
Слишком смелый критический подход Голубинского и беспокоил другого его учителя - архимандрита Михаила Лузина, позже сменившего Горского на посту ректора. Он предполагал даже, что Голубинского могут уволить из Академии за статью в Журнале министерства народного просвещения, а после выхода 1-го тома “Истории” говорил евангельскими словами: “Евгений Евсигнеевич согрешил много и бит будет много”.
Чтобы понять истоки истории Русской церкви, Голубинскому пришлось начать с изучения истории христианства у славянских народов, ранее русских принявших православие. Данные материалы должны были стать введением к академическому курсу русской церковной истории. В ходе этой работы он написал два исследования. Первое из них, оконченное в 1867 г., - "Константин и Мефодий, апостолы славянские" получило в 1869 г. Уваровскую премию Академии Наук (на основании положительной рецензии И.И. Срезневского). Сочинение, оставшееся в рукописи, состоит из двух частей. В первой - полное жизнеописание славянских первоучителей Константина и Мефодия, а во второй - критический обзор сказаний о них. В письме к Срезневскому Голубинский объяснил свое отношение к этой работе: «…они принадлежат к такого рода нашим великим людям, что мы обязаны знать не одни только совершенные ими для нас дела, но (…), по причине их величайшего значения и важности и всю их жизнь». Сочинение Голубинский не напечатал, с одной стороны, из опасения тогдашней цензуры, не пропустившей бы резкой критики некоторых легендарных сказаний, а с другой стороны, из-за издательских проблем - собственных средств у него тогда было мало, а редактор единственного подходящего журнала “Чтения в Императорском Обществе истории и древностей Российских” (ЧОИДР) О.М. Бодянский был автором критикуемого Голубинским в его исследовании сочинения “Время происхождения славянских письмен”. Значительно позднее Голубинский мог издать работу о Константине и Мефодии или за свой счет, или в тех же ЧОИДР, но будучи требовательным к себе, пожалуй, еще более, чем к другим, не сделал этого, считая, что кирилломефодиевистика вышла за прошедшие годы на более высокий уровень. Для своей работы он желал лишь подробного критического разбора компетентного исследователя, как он об этом сам написал на рукописи, хранящейся в Отделе рукописей РГБ[12]. Несмотря не это 1 том исследования был переиздан с некоторыми сокращениями через 100 с лишним лет (“Богословские труды” за 1985 и 1986 гг.). В своих “Воспоминаниях” Голубинский пишет о том, что при жизни митр. Филарета ему не удалось бы ни издать это и последующие его исследования, ни получить Уваровской премии. “...сильно чувствовался тот гнет, который производил митрополит Филарет на служащих в Академии. Помню, когда носился слух о тяжкой болезни митрополита, я стоял у конторки и писал свой «Краткий очерк». (За несколько месяцев перед тем я окончил исследование о Константине и Мефодии). Вдруг ударили в большой лаврский колокол. Я понял, что это возвещение о смерти митрополита, и невольно перекрестился, сказав про себя: «Гора свалилась с плеч». Исследование о Константине и Мефодии я подавал потом на Уваровскую премию, и мне ее присудили полностью. Если бы дело было при митрополите Филарете, то нельзя было бы помимо его подавать сочинение на премию; а если бы я подал без ведома Филарета, то тягчайший гнев его постиг бы меня. А если бы послать Филарету на тот свет мою Историю русской церкви, то он пришел бы в истинную ярость (а А.В.Горский непременно бы расплакался)...”
Денно-нощное чтение рукописей и писание работ, стоя у конторки (что позволяло не поддаваться сну), подорвало могучее здоровье Голубинского - с ним случился удар и он ослеп на один глаз - но это не сломило его бодрого духа. Как видно из приведенной выше выдержки, он сразу принялся за вторую работу, потребовавшую также огромного научного труда - "Краткий очерк истории православных церквей Болгарской, Сербской и Румынской или Молдо-Валашской". Исследование Голубинского, впервые ясно осветившее историю этих церквей, было благоприятно принято ректором А.В. Горским и другими учеными. В 1871 году Голубинский издал его за собственный счет, надеясь, что в России найдется 1200 человек, желающих узнать церковную историю братьев-славян, и ошибся - разошлась десятая часть тиража. Голубинский не стал подавать ни одно из этих начальных сочинений на степень доктора - первое из-за того, что Горский не одобрял его критики легенд и не дал бы докторства, а второе - считая его недостаточно капитальным. Эта требовательность к самому себе сыграла в дальнейшем хорошую роль в судьбе его главного труда - “Истории Русской Церкви”, защищенной в качестве докторской диссертации. Дело в том, что диссертации шли через академическую цензуру, а не через обычную, не позволившую бы издать “Историю”.
28.IX.1870 Голубинский был возведен в звание экстраординарного профессора.
И.А. Голубцов пишет о работе Голубинского того времени: “...с самых первых лет своих научных занятий большой интерес обнаруживал Е.Е. к этнографическому материалу - народному быту, характеру, верованиям, обычаям, занятиям - как русских славян, так и российских инородцев и славян балканских. Видно, что уже тогда будущий историк церкви полагал необходимым не ограничиваться лишь одной т.наз. внешней историей, а стремился к созданию истории «полной», а потому он ищет везде материалов, хотя бы случайных, по которым можно было бы писать эту полную историю... Занятия историей славянских первоучителей естественно приводили его как бы к великой исторической колыбели православных славянских церквей, детей одной общей матери церкви византийской, и, судя по некоторым местам текста его краткого очерка (ср. стрр. 321, 193 и др.), еще не закончив совсем истории славянских первоучителей, он уже начал писать историю старших сестер русской церкви – церквей южнославянских и румынской. Одновременное знакомство с историей русской и возможность наблюдать аналогичные, сходные явления и других славянских церквей давало Е.Е-чу случай для постоянного сопоставления этих явлений между собой, наталкивало на применение в исследовании т.наз. сравнительного метода, умозаключения по аналогии; с этим методом Е.Е-ча хорошо знакомили и труды по языкознанию, которыми он так серьезно занимался... (в связи с серьезным отношениям к обязанностям преподавателя немецкого языка - А.П.). Наблюдая скудость туземных источников для изучения древних периодов славянских церквей, Е.Е. все чаще и чаще должен был обращаться к более богатым материалам византийским как повествовательным, так и юридическим (гражданским и церковным); и хотя он не издал специальных работ по истории Византийской церкви, но бесчисленные экскурсы в эту область, рассеянные по И.Р.Ц. и другим трудам, ясно дают знать, какими глубокими познаниями обладал он в этой области, а многие страницы И.Р.Ц. показывают, какую важную помощь оказывали ему эти знания в деле характеристики или описания некоторых неизвестных по туземным источникам моментов и явлений русской церковной истории. (...) по каким книгам работал он тогда, с середины 60-х годов; здесь и виднейшие того времени русские библиографии и грамматики, и словари балканских языков, начиная с чешского и сербского и кончая новогреческим и турецким, и всевозможные географические карты, атласы и иностранные руководства по сравнительно-исторической географии и ряд памятников церковно-канонических и юридических (...), но больше всего это всевозможных русских, а главным образом иностранных, старых и новых гражданских и церковных историй балканских стран, статистических, исторических и географических описаний их и путешествий: по Австрии, Венгрии, Албании, Молдавии, Валахии, Сербии, Болгарии, Румынии, Македонии, Греции, Евр. Турции, путеводителей по отдельным центрам этих стран, и, наконец, книжек и брошюр, посвященных нескончаемым балканским церковным и политическим распрям того времени; академическая библиотека, очевидное дело, не могла удовлетворить такому широкому спросу на «балканскую» литературу, и Е.Е-чу волей неволей пришлось самому ее приобрести. Увидев свет в 1871 г. книга сразу завоевала себе внимание, а автору широкую известность и в России и в странах Ближнего Востока, не утратив своего значения до сих пор. Содержание ее очень хорошо свидетельствовало, как понимал историк свои задачи: после жалоб его на то, что ему, к сожалению, пришлось дать одну лишь внешнюю историю, читатель встретит здесь зато нечто такое, что и до сей поры как-то не принято вводить в серьезные исторические работы, именно: изложение современных событий, в частности подробный разбор так называемого болгарского церковного вопроса; соответствующие страницы книги показывают, что автор видимо с большим интересом, старательно перерыл публицистическую, журнальную и газетную литературу не только русскую, но и иностранную, и аккуратно следил по современной ему прессе за ходом дела; при том в изложении своем Е.Е. не остается бесстрастным только наблюдателем происходящего, а наоборот определенно становится на сторону правого дела болгарского церковного освобождения, являясь компетентным судьей болгарской правды и греческой кривды, а равно всех менее активно выступавших в этом деле сторон. Видно, что и вообще он очень внимательно следил за политическими делами того времени и русскими и иноземными... Изучение истории балканских церквей, помимо своей прямой задачи быть предварительной подготовкой к написанию истории русской церкви, дало автору очень многое. Материалами, правда, в значительной степени побочными, ему служили, как мы видели многочисленные труды, более близкие к изучению фольклора, чем к его прямой задаче, - наука по истории балканских церквей к тому времени обладала лишь очень скудной специальной литературой. Эти путешествия, описания стран и быта народного пришлись как нельзя более по вкусу уму церковного историка, жадному до конкретного знания и наглядного представления. Давая обильную пищу для сравнения и сопоставления однородных явлений быта как подлежавших изучению славянских обществ, так и предположенного к исследованию русского церковного общества, эта литература тем самым давала сильное возбуждение и благодарный материал его природному критицизму, а в тоже время и указывала правильный путь к удовлетворению возбужденной любознательности, укрепляя его в мысли, что нужно самому поехать и все посмотреть, чтобы из рассказов иногда разногласящих писателей и путешественников сделать правильное заключение о явлении или увидеть и еще большее, что м.б. осталось незамеченным или, чтобы поискать ответов на вопросы будущей работы, уже вставшие перед ним, но не получившие пока определенного ответа, чтобы наконец достать новые исследования и книжки по своему предмету, которых при недостаточной тогда налаженности сношений с славянами и греками он не мог получить из-за границы несмотря ни на какие старания; между тем у него было намерение продолжить работу по истории балканских церквей и едва ли он сам считал свое намерение выполненным, когда в 1872 году отдал в печать две статьи свои: одну, посвященную историю просвещения у греков со времени взятия Константинополя турками, и другую излагающую историю алтарной преграды или иконостаса в православ. церкв. (Прав.обозр. 1872 №№5-7 и 11)”.
Принятый в 1869 г. новый академический (“Макарьевский”) устав предусматривал возможность научных командировок, и Голубинский, не удовлетворенный лишь книжным знанием о православных церквях, сразу решил совершить заграничное путешествие. Чтобы избежать волокиты в Совете Академии, старички которого были недовольны неучастием Голубинского в их картежно-питейной компании, он прямо послал прошение об отпуске обер-прокурору Синода графу Д.А. Толстому. Тот запросил А.В. Горского и, получив хвалебный отзыв, изъявил свое согласие. Отзыв этот содержал столь усиленные похвалы, в особенности “Краткому очерку”, что когда Горский сам стал читать его Голубинскому, тот застеснялся, попросил благословения и ушел, не дослушав.
Денег на поездку у Голубинского не было. Чтобы просить в Синоде на время поездки прибавки к жалованию, он выпросился, чтобы его послали в Петербург делегатом на археологический съезд. Обер-прокурор сразу дал согласие на прибавку, но щепетильный Голубинский, не послушался совета опытных людей поклониться директору Хозяйственного управления Синода и получил лишь часть обещанной прибавки.
Доклад обер-прокурора о разрешении командировки утверждался императором, и Александр II-й собственноручно надписал: «Согласен, но с тем, чтобы он отнюдь не вмешивался в политические дела». Эта осторожность диктовалась крайне напряженным положением на Балканах, а также, возможно, и ясно выраженной в “Кратком очерке” личной позицией, занятой Голубинским в отношении различных балканских конфликтов.
Путешествие “для ближайшего ознакомления с внутренним бытом современной и памятниками исторической жизни православных церквей греческих и славянских” продолжалось с лета 1872 г. до конца 1873 г. Сначала Голубинский в течение 4-х месяцев работал в Вене, занимаясь в библиотеках и совершая поездки в главные места Польши, и Австро-Венгерской Руси (Галиции и Буковины). Во время пребывания своего в Австрии он начал было даже писать статьи «О галицких русских, о венгерских русских и об австрийских русинах», но не окончил их, не успев собрать нужный материал. Из Вены он выехал в Белград, посетив по пути в Сент-Андре сербского епископа Будимского. Затем 4 месяца провел в Белграде, путешествуя оттуда также по княжеству сербскому. Через Болгарию и Румынию он прибыл в Константинополь, посвятив 6 месяцев его изучению. Отсюда на Пасху 1873 года через Кипр и Родос совершил путешествие в Иерусалим, побывал также в Вифлееме, монастыре св. Саввы, на Мертвом море, Иордане и в Горней. В Иерусалиме много сведений почерпнул у знаменитого теперь о. Антонина (Капустина). По пути был в Смирне, Александрии и Бейруте. Вернувшись в Константинополь, посетил Солунь и Афон, остановившись в русском Пантелеймоновом монастыре и приняв участие в знаменитых 14-часовых бдениях, прожил 1 1/2 месяца в Афинах, месяц в Риме, откуда обратный путь совершил через Равенну, Венецию, Триест, Вену и некоторые другие города.
Голубинский позже писал: “Я был чрезвычайно рад, что осуществились мои мечты о заграничном путешествии. Собственными глазами я видел сохранияющиеся древние памятники церковного зодчества, видеть которые мне было желательно для моей науки. Не видев их сам, а зная только по рисункам, я бы никогда не составил себе желаемого мне совершенно ясного и отчетливого о них представления (на первом месте должна быть поставлена здесь св. София Константинопольская); собственными глазами я видел церковную жизнь и церковные нравы и обычаи у греков и южных православных славян, иных из которых (нравов и обычаев) нет у нас...”
Много любопытных наблюдений Голубинского есть в его неопубликованных пока дневниках. Голубцов в своей статье отмечает душевные переживания Голубинского из-за трудности выполнения взятой им на себя задачи: “Когда Е.Е. был в Константинополе в 1873 году, ему исполнилось 39 лет; и вот в день своего рождения среди кипучей работы по изучению иноземного и иноцерковного хотя и родственного быта, ушедший казалось совсем в новые полные интереса сведения и впечатления, неутомимый ученый оглянулся на пройденный путь раздумался и в письме к своему учителю и ректору А.В.Горскому, как старцу на духу признался: «Сегодня пошел мне 40-й год, когда соображу лета с тем, что замышлял бы и мечтал бы сделать, истинно нападает хандра». В самом деле прошло уже 15 лет службы и самоотверженного научного подвига, а тот грандиозный исторический труд, который он принял на себя все еще находился в периоде становления: и главным образом на предварительном обследовании и изучении самих областей знания. Между тем ученого уже постигли два больших испытания: после болезни глаз он наполовину потерял зрение (ослеп на правый глаз), а потом во время своего путешествия потерпел неудачу в своей попытке устроить личную жизнь, - несмотря на всю замкнутость и суровую ученую серьезность, и в 40-летнем возрасте он чувствовал еще влечение к семейному образу жизни и в Вене делал предложение дочери (...) гостеприимного прот. Раевского, но получил отказ...”
По мнению Голубцова путешествие не только дало Голубинскому материал для введения и сравнительного метода при изучении Русской церкви, но и способствовало развитию в Голубинском общественных интересов, позволивших гораздо большее внимание при изучении истории Русской Церкви уделить острым церквно-общественным, церковно-государственным, национальным вопросам: “впоследствии греко-болгарских распрь, от вопроса о роли России на Ближнем Востоке, от панславизма и пангерманизма он естественно переходил к вопросам славянофильства, норманизма, оценки старой и новой России, реформ Петра, положения церквей по регламенту и при Победоносцеве, к вопросам о желательных реформах русского церковного управления, о восстановлении патриаршества, о положении белого духовенства, о нормальном строе прихода, о пределах епископской власти и.т.д. и все часто мимолетные заметки в статьях и книгах, как и научные его работы, неизменно свидетельствуют о том, что все эти вопросы он решал не в духе резолюции Александра II, не в стиле Победоносцева, а в духе либерального западника, норманиста и сторонника Петровских реформ. Так занятия балканскими делами по самой сути своей должны были развить интерес к политике, общественности и частью публицистике, и этот интерес сказывался у Е.Е-ча не только в выборе предметов и книг для чтения, но и в характере его научных занятий и работ. Имея в виду последнее, нельзя не вспомнить о таких его работах, как статьи: «К нашей полемике по вопросу о происхождении раскола» или «К вопросу о реформе церковного управления»; эти вопросы всегда сильно интересовали его, как вопросы живого общественного интереса и горячей полемики своего времени в церковно-общественных кругах... Самая его «История Русской церкви» полна этого глубокого интереса к общественности, наполнена часто публицистическим материалом изложенным иной раз в горячем полемическом тоне. Читателю известно, что в своей И.Р.Ц. автор предлагает не историю митрополитов и епископов, а именно историю русской церковной общественности, тщательно исследует историю христианизации русского общества, рассматривает историю просвещения древней Руси, строй древнерусского церковного общества, его религиозно-обрядовый быт, с его монашеством и храмами с его богослужением и обрядами, суевериями и остатками язычества, с его письменностью и проповедью и.т.д. и лишь потом в связи со всеми этими вопросами рисует деятельность пастырей русской церкви, высших представителей достигнутого ею религиозно-культурного развития. А при изложении этих вопросов он заявляет себя решительным народником, в духе школы, бравшей в 60-х гг. понемногу перевес и в сфере изложения русской гражданской истории, он ставит вопросы для исследования часто под несомненным влиянием происходивших на его глазах научных и публицистических споров о древней и новой России, о ценности реформ Петра, о задачах монашества и характере его в древней Руси, и так далее, и в ответах своих занимает оригинальную позицию народника-западника, отвечая большею частью на мнения славянофилов и правого крыла русской публицистики в том смысле, что просвещение до татарского ига развивалось у нас быстрее, чем потом, что христианство приходило к нам и помимо Владимира Св., как западничество проникало не по воле Петра В., но что Владимир Св. это своего рода Петр В. древней Руси, как и он достойный всякой похвалы, что одной из видной задачи монашества издревле было и должно действительно быть общественное служение, против чего так горячо ратовали некоторые книжные представители монашества конца XIX нач. XX вв.; что христианство прививалось весьма туго в Русском обществе, что вообще во многом надо отказаться от традиционных представлений о первых шагах христианства на Руси и о его влиянии на новопросвещенных, начиная с Владимира... Еще в одном отношении, как мы уже отчасти говорили, занятия историей балканских церквей и путешествие дали значительные результаты, разумеем его всегдашнюю склонность к изучению быта и обряда; вследствие неразвитости религиозного отвлеченного сознания у русских всегда очень видное место в религиозной жизни занимал обряд и быт, и Е.Е. изучению их посвятил много времени, а в своей И.Р.Ц-ви немало страниц отвел изложению соответствующих отделов. И всегда, чтобы он не читал, он не пропускал обрядовых подробностей и в своих толкованиях старых памятников очень часто, иной раз совершенно неожиданно, исходил из бытовых сведений... всюду, всюду собирает он крупицы быта и обряда особенно дающие какой-нибудь материал по разъяснению исторических вопросов: стоит просмотреть те бесчисленные заметки о перстосложении и о разных терминах… чтобы понять какое большое значение придавал он точному пониманию слов, ясному представлению о чертах быта, явлений и вещей, обозначавшихся каким либо термином в различные эпохи. С этой точки зрения можно понять, что повышенный интерес к языку, к словам Е.Е. объяснялся не только его склонностью к филологии, но и высокой оценкой языка, одного из таких явлений быта, [который] самоявляется богатейшим источником наших сведений о быте времен и народов прошлого...
...придется признать это время исключительным, как по проявленному Е.Е. напряжению любознательности и всех умственных сил, так и по тому влиянию, какое эта работа имела на характер всей дальнейшей его научной деятельности: в это время с одной стороны закончилось в значительной мере как изучение вспомогательных дисциплин, так и накопление сведений по областям смежным с предметом его будущего исследования на русской почве; с другой стороны несомненно тогда же попутно выяснились многие вопросы и общий характер его будущей работы по И.Р.Ц. Не забудем, что изучая историю балканских церквей, знакомясь лично с тамошними церковными отношениями и памятниками укрепляясь в интересе к быту и общественности, изучая иностранные языки и вспомогательные дисциплины, развивая свой беспощадный критицизм, запасаясь иноземной книгой и материалом для будущего сравнительного изучения русских явлений, он был в то же время преподавателем русской церковной истории; это преподавание несомненно намечало ему вопросы, требование от него исследования, заставляло его вырабатывать общий и детальный план работы и помогало ему постепенно вводить получаемый им материал на свое место в будущей работе. К этой работе он приступал таким образом во всеоружии своего научного ведения и прозрения”.
Проработав около 5 лет над первым томом "Истории русской церкви" (т.1. Период первый, Киевский или домонгольский, 1-я пол.- М., 1880; 2-я пол. опубл. в 1881)., Голубинский представил его в качестве диссертации на степень доктора богословия. 16.XII.1880 состоялась защита, одним из оппонентов на которой был В.О. Ключевский. Защита, привлекшая внимание широкой публики, была весьма успешной[13]. За это сочинение он был награжден Уваровской премией Академии Наук. Интересно, что деньги на издание ссудил Голубинскому московский митрополит Макарий (Булгаков), сам в это время издававший свою многотомную “Историю” и знавший о критике Голубинским его труда!
"История русской церкви" - главный труд Голубинского, наиболее изученный и осмысленный рецензентами. Все же надо сказать, что оценки рецензентов больше относятся к I тому, поскольку нормальное изучение церковной истории было насильственно прервано революцией, и 2-я половина II тома даже не была издана до конца (осталась до сих пор неизданной большая глава о монашестве и еще кое-что).
Рецензенты отмечали, что в I томе “Истории Русской Церкви” Голубинского впервые дана картина народно-религиозной жизни, освещен ход христианского просвещения русского народа, проведен критический анализ источников русской церковной истории. Голубинский в своем труде стремится из каждого памятника взять все то существенное, что помогло бы составить общее понятие о направлении просвещения, и делает вывод, что в допетровской Руси не было настоящего просвещения, а только грамотность и начитанность, не живая осмысленная христианская вера и нравственность, а обрядоверие. В своей критике источников, он использует два методологических приема - очищение поля зрения от загораживающих истину неверных показаний и накопление новых фактов путем всестороннего анализа известий, признанных надежными, опровергая ряд легенд - летописное предание о путешествии ап.Андрея по берегам Днепра и Волхова, известия о крещении - Аскольда и Дира, русского князя в Суроже, св.Ольги, повесть летописи об обращении и крещении св.Владимира и пр. Помимо опровержения, в труде Голубинского замечательна творческая работа, к достоверным данным он подходит с целым арсеналом вопросов (что? как? почему? для чего?), воскрешая прошлую жизнь в чертах живой конкретности, насколько это возможно при обнаруженной им скудости фактического материала нашей церковной истории. Эта скудость не позволяет обрисовать древнерусских деятелей, как живых людей, а в истории, " ...подобно действительной жизни, которую она воспроизводит, всякий человек имеет значение только как живая нравственная личность, и поелику наше нравственное чувство ищет находиться в живом общении с историческими людьми и хочет знать, должны ли мы воздавать им почесть или произносить над ними строгий, т.наз. исторический суд". "История есть история лиц и затем учреждений... Учреждения же можно изобразить и при отсутствии материала,- помощью аналогий и обратных заключений от позднейшего времени к раннейшему. Наши церковные учреждения заимствованы из Греции; поэтому сведениями о греческих учреждениях можно восполнить недостаток сведений о наших русских учреждениях. Далее, учреждения не то, что люди: они устойчивы и долговечны. Поэтому от позднейшего времени допетровского периода истории можно делать заключения к временам более ранним". Таким сравнительным методом, материалом для которого отчасти служит также история западных церквей, Голубинский реконструирует историю церковных учреждений домонгольского периода (епархиального управления, прихода и приходского духовенства, монастырей, церковной архитектуры). Историк подчеркивает серьезные недостатки, возникшие в русской церкви: обширность епархий, отдалившая епископа от церковного общества; принудительное и искусственное формирование духовенства из крестьян и рабов; перенесение из Греции всех злоупотреблений, исказивших монашество, отступление после смерти преп.Феодосия Печерского от истинного монашеского (общинножитного) устава. Строгая научность и беспристрастность сочетаются в труде Голубинского с публицистичностью. "Говоря о недостатках прошедшего времени, иногда невозможно бывает не захватить... настоящего, по... причине, что иногда прошедшее еще продолжает... оставаться настоящим... Историк волей-неволей становится... публицистом". “Публицистика в историке роняет свою цену тогда, когда выступает как предвзятое поучение, - рассуждает Малышевский, писавший рецензию для Академии наук, - Но "совершенно другого рода публицистика нашего историка. Коренясь исходными мотивами в высших идеалах жизни, предносившихся мысли историка, она твердо опирается на научно определяемом отношении изображаемой прошлой жизни к ее идеалам и современной действительности, составляющей наследие прошлого. Так поставленная публицистика составляет несомненное достоинство в историке. Искренность, прямота, смелость, как черты любви к правде, к истине, возвышает это достоинство в нем". (Записки АН, т.41, СПб., 1882, стр.184-185). "История Голубинского не только учит, она воспитывает читателя, создавая в нем доброе, правдивое настроение. В этом отношении она самый лучший труд в нашей литературе, и в настоящий момент, когда русская церковная жизнь задает столько мучительных вопросов, удобнее всего взять за руководство труд нашего историка" - писал С.И.Смирнов. В.О.Ключевский, бывший оппонентом Г-го на докторском диспуте, отмечал как недостатки метода "Истории русской церкви": "...во-первых, наклонность уединять церковно-исторические явления от их обстановки, ...вне связи с исторической средой, в котор. они возникли, и во-вторых, историко-критический скептицизм, излишняя подозрительность, с которой он относится к источникам нашей истории".
Отрицательное отношение Св.Синода и обер-прокурора К.П.Победоносцева к труду Голубинского, сохранявшееся более 20-ти лет после выхода в 1880 г. I-го тома "Истории", помешало ученому закончить свою работу и исполнить обет молодости - в течение 35-ти лет написать Историю русской церкви допетровского периода.
Недовольство Синода ”Историей” задержало избрание Голубинского ординарным профессором Мос.Дух.Академии, которое все же состоялось 14.VI.1881 также при поддержке митрополита Макария. 29.XII.1882 избран в члены-корреспонденты Акад. Наук по разряду историко-политич. наук. С янв. 1884 г. по апр. 1893 г. был помощником ректора по церковно-историческому отделению и членом правления Мос.Дух.Академии. 17.I.1886 утвержден в звании заслуженного профессора. В 1886-87 гг. Голубинский был редактором журнала МДА “Прибавления к изданию творений святых отцов в русском переводе. В марте 1893г. получил премию митр.Макария за сочинение "Преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая Лавра" (Серг.Пос.,1892; 2-е изд.- М.,1909). "История канонизации святых в Русской Церкви" (Серг.Посад, 1894, 2-е изд.- М., 1903) не только раскрыла историю канонизации в русской и греческой церквях, но и стала пособием при дальнейшей деятельности по канонизации, сыграв роль в канонизации преп.Серафима Саровского. В июле 1895 г. вышел в отставку.
II том (1 полутом) “Истории русской церкви”, содержащий историю московского периода до Стоглавого собора включительно, удалось издать в ЧОИДР лишь в 1900 г. Источники этого периода истории русской церкви дают больше возможностей оживить лица и факты прошлого, и во II-м томе выяснены, напр.: биография св. митр.Петра, образ архим. Михаила Митяя, конфликты митр. Киприана с новгородцами, история митр. Исидора, митр. Даниила, митр. Макария с Стоглавым собором, преп. Максима Грека.
19.III.1903 общим собранием Акад. Наук Голубинский был избран ординарным академиком по отделению русского языка и словесности.
“Благие пожелания” академика Голубинского
В 1906-1907 гг. академик Голубинский был членом Предсоборного Присутствия при Св.Синоде, в связи с чем издал брошюру "К вопросу о церковной реформе" (М.,1906).
В письме С.А.Белокурову, написанном 13 марта 1906 г., Голубинский писал: “С сегодняшнего дня начинаем благоустраивать русскую церковь... Сегодня первое заседание секций особого присутствия”. К сожалению, работа Предсоборного присутствия была прервана - царь не желал предстоящего собора. В 1913 г. уже после смерти ученого был издан сборник “О реформе в быте Русской церкви”, предлагающий целостное решение основных проблем, стоящих перед нашей Церковью. Самое важное в проекте Голубинского - указание высшей власти, что развитие России должно служить к благу ее народа, и с другой стороны, указание обществу, что благополучия нельзя ждать от правительства - оно может быть достигнуто только солидарными усилиями всех здоровых сил общества - крестьян, земств, священства, купечества. Удивительно, но, по утверждению Голубинского, лучшие правители России - Владимир Святой и Петр Великий - в своих реформах добивались значительного продвижения и в укреплении государства, и в достижении благосостояния и просвещении народа. Статья "Благие желания (pia desideria) относительно Русской церкви" была написана раньше других еще в 1881 г.: «Думы и заботы всех русских людей… сосредоточены на том, что наше государство, столько далеко стоящее позади других и так медленно двигавшееся доселе по пути развития, должно, наконец, стать на этот путь твердо и решительно и, не колеблясь, пойти по нему со всей энергиею... Истинную задачу всякого государства составляет не то, чтобы оно заботилось о возвышении своего политического могущества, от которого большинству его жителей ни тепло, ни холодно..., а то, чтобы оно пеклось о гражданском благополучии народа, чтобы оно стремилось всем доставить средства жить по возможности не худо. Мы, русские, слишком достаточно заботились о политическом могуществе нашего государства и пора, наконец, приняться за заботы о гражданском благосостоянии нашего народа. Что простой народ наш живет слишком бедно и худо, — так бедно и худо, как нигде в Европе и, может быть, не везде в Азии, это составляет факт, отрицать который не решаются, наконец, и самые отважные лицемеры. Причин крайне незавидного положения у нас простого народа две: внешне-социальные суровые условия и внутренняя невоспитанность его самого. Чтобы поднять благосостояние народа, нужно устранить обе причины и никак не одну только: поставьте народ в самые благоприятнейшие социальные условия, наделите его всевозможными льготами и просто дайте ему денег, — если не будет устранена другая причина, из этого ничего не выйдет, кроме того, что процветут кабаки и что народ ниспадет еще на низшую степень бедности, совсем, что называется, промотается и оголеет. Постепенно отстранять внешние неблагоприятные условия и создавать условия благоприятные есть собственно дело государства; но задача нравственного воспитания народа есть не его задача, для него невыполнима, и в сем случае оно необходимо должно обратиться к помощи церкви и к ее священникам. Народ наш предан пьянству не только в лице городских ремесленников-пролетариев, как это почти везде, но и в лице всего своего земледельческого сословия, как это нигде. Пока не будет достигнуто, чтобы народ наш стал по возможности трезвым, до тех пор будут бессильны и недействительны все внешние старания об улучшении его быта: но это может быть достигнуто только при помощи священников... Тут предстоит двойной труд — сначала нужно сделать трезвыми самих священников и потом уже возложить на них обязанность (миссию) сделать трезвым народ; но именно этим, хотя и удлиненным, путем, а не каким-нибудь другим может быть достигнута цель. Язва и болезнь пьянства не позволяют нам простирать наши мечты далее трезвости, то есть заставляют нас ограничивать наши мечты; но трезвость не составляет всего, что может дать нравственное воспитание народа и чем условливается его благосостояние. Всякому читателю, полагаем, приходилось встречать известия о сектантских общинах, представляющих из себя образцы благоустроенности и процветания, — как в них все не только трезвы, но и трудолюбивы, честны, расположены помогать друг другу, как поэтому в них вовсе нет той лохматой бедности, которой до такой степени изобильно у нас. У сектантов сделало это нравственное воспитание, и если это возможно у них, то, конечно, возможно и у нас. Скажут, что на сектантов влияет их исключительное положение. Но протестантизм есть вера целых народов, которые нисколько не находятся в исключительном положении: и до какой степени нравственное воспитание церкви, через пасторов, подняло там благосостояние народов! Потрудитесь узнать, например, о соседней нам Швеции, до какой степени народ обязан в ней своим благосостоянием церкви!.. Церковь учит и должна учить людей иметь все те добрые качества, которые мы желали бы видеть в наилучших гражданах; она учит нравственности христианской, а нравственность гражданская вся объемлется нравственностию христианской, как меньшее целое большим целым... Таким образом вопрос о том, в каком положении находится церковь, есть не только вопрос для самой церкви, но имеющий безусловно существенное значение вопрос и для государства... Что наша Русская церковь и как помощница государства, и как выполнительница своих прямых целей совершенно далека от положения сколько-нибудь удовлетворительного и еще заставляет желать очень иного, — это составляет печальную, но бесспорную истину, которую оспаривать имеют охоту только те, кто личным образом заинтересован в том, чтобы все оставалось в церкви так, как доселе есть. Следовательно, как в интересах государства, так и в интересах самой церкви не может не быть признано предметом настоятельных желаний то, чтобы церковь, подобно государству, не отставая от него, если уж не показывая ему пример, что долженствовало бы быть, усвоила сознание необходимости своего самоулучшения».
Приведем вкратце комплекс мер, предложенных Голубинским для улучшения состояния Церкви на всех уровнях — от высшего церковного управления до прихода:
- весьма увеличить число епархий и образовать по подобию греческих митрополичьи округи; архиерей губернского города - митрополит (архиепископ); архиереи уездных городов, в числе четырех подведомственные ему, и составляющие городской собор (по первоначальному порядку имели своих епископов не только все города (каждый как самый большой, так и самый малый, по одному), но непременно все деревни или совокупности деревень, представлявшие из себя приходы);
- назначить архиереям жалование;
- не переводить их с места на место, а старшинство их, при совершенном уничтожении старшинства кафедр, считать по старшинству посвящения;
- одежду архиереям носить черную и не пышную, как повелевают каноны, так чтобы наконец, они стали по возможности свободны от той болезни жестокой славы, о которой говорит Регламент, ездить архиереям не четвернями, а парами[14];
- отменить ордена архиереям;
- заставить синодских чиновников не брать взятки;
- издать свод законов Русской церкви;
- как патриархи с собором, так и епархиальные архиереи с пресвитериями должны производить дело управления и суда по возможности гласно и открыто: печатать протоколы своих заседаний, чтобы все могли знать и обсуждать их постановления;
- поместные соборы должны состоять как из священнослужителей, так и из мирян, причем миряне имеют совещательный голос в общецерковных вопросах (умножение числа епископий, способ назначения епископов и священников, организация попечительств и т.п.), но не участвуют в решении вопросов, касающихся прав епископов и патриарха, монашества;
- патриарх не должен иметь никаких единоличных прав, как это было у нас в старину (Суханов: У нас патриарх на Москве что твой папа ). С единоличным патриаршеством неизбежно соединена опасность деспотизма. Константинопольские вселенские патриархи вовсе не единовластны: ничего не может делать без них состоящий при них Священный Синод, но они ничего не могут делать без этого синода, иначе сказать патриарх суть не более как председатель синода;
- церковь христианская должна быть не только путеводительницею людей в Царство Небесное, но и попечительницей об их земной бедности, чем она действительно была в первые века своего существования. При каждой приходской церкви должно быть учреждено попечительство о бедных прихода, которое должно состоять, кроме местного священника или священников, из того или другого количества честнейших и усерднейших к делу христианского добродеяния прихожан. Эти попечительства должны собирать и принимать от прихожан их добровольные приношения в пользу бедных прихода и потом, Богу и совести их назирающим, употреблять их по их назначению. При этом наше теперешнее нищенство, которое до такой степени неблаговидно и которым до такой степени злоупотребляется, должно быть вовсе уничтожено. Не может быть никакого сомнения в том, что прихожане относятся к учреждению братства с сочувствием. Но вопрос об их существовании и процветании будет зависеть от того, как отнесутся к делу священники, которые в начале могут стать главными его руководителями, и в случае должного участия, скоро смогут поставить его твердо, и, наоборот, в случае равнодушия могут убить его в самом начале, так, чтобы оно явилось на свет уже мертворожденным. По этой причине, христиански необходимое и в государственном отношении чрезвычайно важное дело должно быть вменено священникам в число их существенных и непременных обязанностей, за нерадение о которой им грозило бы такое взыскание, как за нерадение о других существенных и непременных обязанностях. Так как не во всех приходах средства для удовлетворения нужд будут соответствовать ее размерам, то, по примеру первенствующей церкви, дело должно быть организовано так, чтобы в пределах уездов или благочиний могла существовать между попечительствами братская помощь.
В случае народных бедствий в каких-нибудь местах России, голода и пожаров, попечительства могут быть и посредниками в передаче пожертвований;
- необходимо направить денежные вклады (не только прямо вклады денег, но и жертвование их на построение церквей) от монастырей в приходские церкви. По заповеди святых отцов, которая читается и в ныне принятом у нас церковнобогослужебном уставе, содержащем устав монашеской жизни, "стяжание чуждих трудов вносити (в монастыри) каково любо отнюдь несть на пользу нам (монахам); но (подобает) яко яда смертоносна отбегати же (сего) и отгоняти”. Без нужды благо украшать или строить церкви значит отнимать деньги у бедных. Но жертвовать следует на духовенство под условием, чтобы последнее должным образом исполняло свои обязанности проповеди и нравственного воспитания, так как разумность и полезность этого жертвования слишком ясна. После духовенства дело должно дойти и до самых приходов, так, чтобы устроялись при них больницы, богадельни, ремесленные школы;
- Священник есть для своих прихожан учитель нравственности христианской во всем ее объеме; следовательно, он должен быть для них, по возможности, образом и примером всех христианских добродетелей. Для этого требуется, чтобы они сами надлежащим образом воспитывались нравственно в приготовляющих их семинариях. Но порок пьянства нашего духовенства, в который впадают священники по поступлении на места, несмотря ни на какое воспитание, полученное в семинарии, необходимо искоренить между ними отчасти мерами административной строгости, отчасти принятием других соответствующих мер. Если мы хотим, чтобы священники искоренили пьянство в народе, — а сделать это могут только они, — то, конечно, мы должны начать с них самих. Вообще, искоренение пьянства между священниками (которому и до сих пор, как было в XVI веке, продолжают дивиться иноземцы) есть дело самой первостепенной важности и самой неотложной нужды. Так как зло слишком застарело и упорно, то и борьба с ним необходима самая энергическая. Во-первых, необходимо усилить надзор за духовенством, которого у нас теперь почти вовсе нет (ибо благочинные почти совсем не составляют надзирателей) и который нужен, кроме нашей причины, и по многому другому; во-вторых, должны быть приложены к делу наказания и карания самые суровые), чтобы не сказать — беспощадные, Муравьевские, ибо, потворствуя, мы будем делать то, что приносить сотни и тысячи людей (каковы прихожане) в жертву единицам. Наряду с мерами административно-карательными существует в данном случае мера воспитательная, которая, как таковая, прочнее первых и которую поэтому необходимо приложить к делу в полной мере. Это — заведение училищ для девиц духовного звания, так, чтобы женами священников были непременно женщины, получившие образование. Влияние образованных жен на священников, весьма важное в том отношении, чтобы внести в их жизнь порядочность, опрятность и приличие вместо теперешних, почти совсем крестьянских, грязи, неопрятности и неприглядности, несомненно, решительным образом будет содействовать и тому, чтобы искоренить между ними пьянство. К приличной и хорошей жене являться пьяным свиньей из деревни — человека невольно возьмет совесть, и он станет умерять и невольно сдерживать себя, с тем, чтобы дойти, наконец, до убеждения, что радости жизни не в одном грязном пьянстве, как учили отцы, — что хорошая и приличная жена, хорошие и приличные дети и сам с ними как быть человек — гораздо лучше;
- Просвещение отсутствовало у нас как во всем обществе, так и в духовенстве, до времен Петра Великого; до того же времени и наши священники не могли быть учителями народа. Со времени Петра у нас начало вводиться просвещение как во всем обществе, так и в духовенстве, и, наконец, до некоторой степени совсем ввелось, так что в настоящее время ставят в священники непременно и исключительно людей получивших настоящее общее и богословское. И однако наши приходские священники и до сих пор остаются для народа только совершителями церковных служб и треб... наши приходские священники, чтобы стать истинными пастырями своих пасомых, должны принять на себя обязанность двойного учительства: во-первых, школьно-систематически обучать истинам веры и правилам нравственности христианской всех подрастающих детей (по мере прихождения ими в школьный возраст); во-вторых, посредством регулярно постоянной проповеди в церкви поддерживать знание истин веры и ревность к соблюдению правил нравственности в людях взрослых. Необходимо при каждом приходском храме устроить приходские училища, настоит самая неотложная нужда в самых нарочитых стараниях о насаждении и возращении в народе христианской нравственности. Простой народ наш во внешнем поведении омерзительно сквернословен, затем безобразно пьян, не сознает обязанности быть трудолюбивым, совсем не знает, что такое христианская совесть (припомните наших ремесленников и их возмутительную склонность к обманам), в своей семье и со своими несчастными рабочими-животными — безобразный варвар. Наши купцы, столько усердные к внешней молитве, столько приверженные к храмам и теплящие в своих лавках неугасимые лампадки, до такой степени мало наблюдают честности в торговле, что можно подумать, будто они лампадки теплят затем, чтобы Бог помогал им обманывать людей. Наши чиновники, от верху до низу, давно ли перестали, и перестали ли совсем, — представлять собой олицетворение тех пороков, которые свойственны их званию?
Стараться воспитывать детей так, чтобы из них выходили люди не одной наружной тщетной (самой по себе) молитвы, но и истинные христиане, — в этом должны поставлять свою задачу наши священники при преподавании детям христианского нравоучения;
- богослужение совершается у нас далеко не совсем так, чтобы оно могло приносить народу всю пользу и чтобы совершение и вообще соответствовало его смыслу и назначению. Все, что читается и поется в церкви, должно быть внятно, разборчиво, чтобы могло быть разобрано присутствующими, а иначе не будет иметь смысла, ибо читается и поется не для кого-либо, как для присутствующих; но у нас это далеко не так - весьма значительная часть слышимого на них остается для присутствующих нечленораздельным звуком кимвала звяцающего, тщетно бьющим воздух. В случае литургии причина —дурной обычай; в случае вечерен и утрен — дурной обычай и принятый на приходах устав монастырский, представляющий службы в таком объеме, что если бы совершать всенощные бдения или заутрени так истово, чтобы все читаемое и поемое на них было совершенно внятно для присутствующих, то они выходили бы до такой степени продолжительными, как в приходских церквах это совсем невозможно (и как это и в самих монастырях вполне соблюдается только на одном Афоне). Нельзя и нет основания заставлять мирских людей быть монахами (и притом только Афонскими); но бессмысленно и совершать службы так, чтобы присутствующие вовсе не разбирали того, что читается и поется (сравнивай ап. Павла в I посл. к Коринф. гл. 14); следовательно, для достижения возможности последнего необходимо сократить службы. Право начертывать чин общественных служб со включением и литургии в древнее время принадлежало не только каждой частной церкви, но и каждому епископу, и права этого никто потом не ограничивал; монастырский устав вошел у нас в приходские церкви не путем вселенского или частного законодательства, а просто путем обычая. Следовательно, дело может быть сделано собственною властию Священного Синода. Необходимо уничтожить этот взимающийся над всяким разумом обычай, и при этом должно начать с архиерейских протодиаконов, которые задают дурной тон и подают дурной пример всем прочим диаконам (а господа купцы с их купеческим вкусом и купеческим смыслом не должны иметь в сем случае никакого голоса). Пусть диаконы, — если угодно, — остаются басами, но они непременно должны служить так, как этого требуют человеческий смысл и значение того, что они возглашают и читают. И какая бессмыслица, что возносящий молитву не разбирает и не знает, что он говорит! Чтение евангелия на литургии или — что то же — слова Божия есть самое главное на ней, и это-то слово Божие читается так, что почти что все равно, если бы и не читалось. Необходимым внести ряд исправлений в богослужение: исправить переводы богослужебных текстов Нового и Ветхого заветов; чтобы богослужение совершаемо было по возможности истово, выпускать кое-что в чтении и пении (на всенощной: кафизмы сокращать, чтение тропарей канона, шестопсалмие несколько сократить; перед литургией чтение часов весьма сократить или совсем отставить); чтобы богослужение было по возможности понятно, сделать перевод главнейшего на русский язык и продавать самой дешевой ценой, сделать издание Библии с хорошим введением и с постоянными подстрочными примечаниями; царские двери делать маленькие, как у греков, восстановить древнюю форму иконостасов, чтобы алтарь был виден народу; одевание архиереев на литургии перенести с середины церкви в юго-западный угол.
Что сберегли архивы
В 1907 г. Голубинский окончательно ослеп. Ученики продолжали работу над его наследием. С.И. Смирнов записывал его "Воспоминания", ярко описывающие быт провинциального духовенства середины XIX века, духовное училище и семинарию, бытовую и научную атмосферу Мос.Дух.Академии на протяжении нескольких десятилетий. Уже после смерти Голубинского 7 января 1912 г. С.А. Белокуров издал сборник статей "О реформе в быте Русской церкви" (М., 1913). Издание последнего полутома "Истории русской Церкви", готовившееся С.А.Белокуровым, было прервано в 1917 г.
Большая часть трудов Голубинского была издана, благодаря заботам учеников - С.А. Белокурова, С.И. Смирнова и других. Ряд исследований опубликованы в журналах "Православное обозрение", "Богословский вестник", "Известия ОРЯС". При жизни было издано более 70-ти его работ.[15] Ученики Голубинского, среди которых назовем еще таких крупных историков, как Н.Ф.Каптерев, А.П.Голубцов, Н.Н.Глубоковский восприняли от своего учителя дух смелой, беспристрастной, православной исторической критики и творчества.
Четвертый, последний, полутом “Истории Русской Церкви” вышел в 1918 г. (не полностью - А.П.), а “Воспоминания” удалось напечатать даже в 1923 г. в Костроме. То, что осталось неопубликованным, заботливо хранилось у И.А.Голубцова, или помещалось в государственные архивы, систему которых создавали те же Белокуров и Голубцов вместе с другими “буржуазными историками”. Д.С.Лихачев, воспоминая первые годы советской власти, писал о той ненависти, с которой уничтожали старую русскую духовность, историю и культуру. Именно желание противостать хаму[16], спасти, сохранить, привели его к выбору профессии филолога и историка: «с чувством жалости и печали я стал заниматься в университете с 1923 года древнерусской литературой и древнерусским искусством. Я хотел удержать в памяти Россию…»[17] Те же чувства, очевидно, владели историками старшего поколения, которые стали “попутчиками”, чтобы спасти историческую память народа, создать четкую и надежную архивную систему советского государства, сохранившую для нас бесценные духовные памятники “разрушенного до основания” мира. Большая часть архивных сокровищ до сих пор не опубликована. Память общества в целом, включая и Церковь, в значительной степени оказалась стерта. Что удивляться отсутствию должного внимания к трудам церковных ученых - до сих пор Церковь не готова к восприятию официальных решений Поместного собора 1917-1918 гг.!
Нельзя сказать, что наследие Е.Е. Голубинского обойдено вниманием. Репринтом переизданы “История Русской Церкви”, “История канонизации святых в Русской Церкви”, “Воспоминания”. Сборник “О реформе в быте Русской церкви” переиздан в эмиграции. Еще в 1985-86 гг. в “Богословских трудах” издана 1 часть труда “Святые Константин и Мефодий, Апостолы славянские” - пока единственная публикация архивных материалов Голубинского. Эти публикации вызвали не только интерес, но и нападки. В распространяемой в православных храмах газете “Радонеж”, появились публикации, обвиняющие Голубинского в искажении истории, а его издателей в нанесении вреда Церкви. Архимандрит Тихон, издающий в Сретенском монастыре репринтом массу дореволюционной литературы, заговорил о необходимости духовной цензуры. С другой стороны, появились статьи историков, высоко оценивающие личность и вклад выдающегося историка Церкви[18] .
На наш взгляд итоговые статьи о творчестве академика Е.Е.Голубинского писать рано - нужна публикация тех архивных материалов, которые позволят полнее раскрыть его дарование, его личность. Прежде всего - это неопубликованная часть II тома “Истории русской церкви”. Голубинский в своих “Воспоминаниях” пишет: “вторая половина II тома представляет из себя следующее. Переписаны для печати главы: “Управление” - 151 четверка, “Просвещение” - 142 четверки, “Богослужение” в пяти тетрадях... Черновая глава о монашестве состоит из 11 тетрадей...” Но взяв этот 4-й полутом “Истории”, всякий может убедиться, что главы о монашестве там нет... Кроме того, нет и послесловия, обещанного издателем - Белокуровым. Может показаться удивительным, что никто из исследователей не обратил еще внимания на эту лакуну. Объяснить это, наверное, можно только отсутствием у нас церковно-исторической науки[19]. Действительно, искомое легко удалось обнаружить в фонде Белокурова в Российском государственном архиве древних актов, правда, в описи дела глава была неверно определена, как статья “Монашество”[20]. Там же удалось найти и послесловие Белокурова, к сожалению, незаконченное. Кроме того, Белокуров смог подготовить к изданию и подборку набросков Голубинского, посвященных нравственному состоянию общества. Другой важный источник, связанный с Голубинским был нами обнаружен случайно: работая в библиотеке Историко-архивного института, удалось выявить de visu несколько сот книг, принадлежавших Голубинскому. Свои книги Голубинский помечал автографом на форзаце, который часто сопровождается указанием на дату приобретения или дара книги; в тексте встречается карандашные пометы и заметки академика. Позже мы обнаружили в фонде Голубинского в Отделе рукописей Румянцевской библиотеки упомянутую выше "Опись личной библиотеки академика Евгения Евсигнеевича Голубинского со включением всех заметок, сделанных им на книгах", подготовленную к публикации И.А.Голубцовым в 1912-1918 гг.[21], причем ценнейший вступительный очерк Голубцова оказался в папке “Некрологи”. Несомненный интерес для биографа Голубинского имеет очерк профессора Н.Серебрянского об учебе Голубинского в Костромской семинарии, написанный для ЧОИДР по заказу Белокурова. Разумеется, необходим тот критический обзор труда о Константине и Мефодии, которого желал Голубинский (само исследование также хранится в Отделе рукописей РГБ). Там же хранятся дневники и переписка историка - несомненный интерес здесь представляет в частности его впечатления о православных народах Австрии. Интересные неопубликованные работы и биографические материалы содержит фонд Голубинского в РГИА (Ф. 1628). Это статьи о греческой и южно-славянских церквах и народах, о карпато-руссах, большая критическая работа по истории славянофильства (о существовании которой не упоминается даже в «Воспоминаниях» автора), политический памфлет «Должны ли русские стремиться овладеть Константинополем» и др.
“История бывает трех родов: тупая, принимающая все,
что оставило нам прошлое время с именем исторического материала,
за чистую монету и поэтому рассказывающая бабьи сказки;
лгущая, которая не обманывается сама, но обманывает
других, которая из разных практических побуждений
представляет белое черным и черное белым,
хулит достойное похвалы и хвалит достойное порицания и т.п.;
и настоящая, которая стремится к тому,
чтобы по возможности верно и по возможности обстоятельно
узнавать прошлое и потом стараться также верно
и обстоятельно воспроизводить его.
Предоставляя желающим и произволящим
быть сторонниками истории тупой или лгущей,
я с своей стороны есмь горячий почитатель истории настоящей”
Е.Е. Голубинский
Нужна ли “настоящая церковная история”? Кажется, странный вопрос. «Христианство – религия историков», - цитирует прот. Г.Флоровский Марка Блока[22]. Церковные историки появились в первые века христианства, как учебный предмет церковная история уже почти два века изучается в наших духовных академиях, наконец, на эту тему написаны эссе самых авторитетных современных философов и богословов. Но, “при всем - при том”, церковный народ истории не знает (и не очень любопытствует узнать), а пастырям Церкви часто кажется более легким и подходящим кормить свое стадо и не твердой пищей исторической правды Церковного Предания, и не молоком Евангельских притч и событий, а сладкими леденцами чудесных легенд. Иной раз священнослужители странно сочетают детскую привязанность к сказкам с циническим отношением к действительности, вызванным знанием о многочисленных преступлениях и пороках, наполняющих церковную историю, также как и общую историю человечества.
Что же, есть свои резоны в том, что неподготовленный ум может соблазниться грехом, обнаруженным в ограде Церкви. Это оказывается одинаково опасно и для простеца, и для интеллектуала, и для мирянина, и для церковнослужителя. Когда человек приходит в Церковь, ему нужно преподать лишь чистое молоко веры, а из истории Церкви отобрать наиболее светлые страницы, проникнутые Евангельским духом и смыслом (как это делают, например, Г.Федотов в “Святых древней Руси” и о.А.Шмеман в “Историческом пути православия”). Такой подход оправдан и честен - в этих книгах нет извращений исторической правды, нет лжи. Но нельзя этот разумный педагогический принцип превращать в страх или неприязнь по отношению к истории, как это часто происходило и до сих пор случается, особенно, при обсуждении трудов Голубинского.
История, как и вообще обычная бытовая жизнь кажется неофиту чем-то низким, оторванным от высоты и чистоты христианского подвижничества-жития, лишь отвлекающим от задачи стяжания Царствия Небесного. Прекрасное стремление покаяния, разрыва с прежней греховной жизнью вначале обретает формы внешней борьбы с прошлым, со всем, что кажется лишь мирским. Хочется сразу найти и войти в общину или монастырь, где живут святые и где нет греха, найти святого старца, духовника, который отсечет твою злую волю, чтобы отныне не иметь общения с падшим миром. Но проходит время и человек понимает, что бежать и прятаться от внешнего мира христианин не может, что в Церкви, которая кажется по определению не причастной греху, есть “все то же самое”, и вот тогда и открывается настоящий смысл Христова Боговоплощения. Он пришел в падший мир, пришел к больным, грешным, и миссия Церкви в том, чтобы продолжать Его дело на земле. Чтобы исцелять прокаженных, врач должен быть среди них, рискуя заразиться. И тогда самым драгоценным, вместе с изучением Священного Писания и молитвой, становится история, становится Предание Церкви, память о тех, кто в пучине падшего мiра обрел мир и спас тысячи вокруг себя, и память о том, как многие, соблазнившись ложной прелестью власти и богатства, отпали. Тогда человек, видя грех и в себе, и в других, идет не по пути сектантства, “истинного” православия, реформации, а по пути познания сохраненного Преданием опыта святости и падений реальной исторической Церкви, реальных личностей и общин. 2000-летний опыт Церкви хранит в себе много больше, чем можно увидеть своими глазами в настоящем, но и нельзя понять прошлое, не зная близко сегодняшней Церкви, не будучи в ней - “лучше один раз увидеть”, и тогда, изучая историю, можно реконструировать ушедшее, ведь прошлое живет в настоящем...
Для оценки значения Голубинского потребуется не только опубликовать и глубже изучить его наследие, но и вернуться к осмыслению понятия церковно-исторической науки, ее задач и методов. Нужно понять, что церковная история не только история, но и богословие, и что это нисколько не умаляет ее качества, как исторической науки, но требует от историка церкви знаний в области богословия и религиоведения и выработанной жизненной позиции в отношении религии. Об этом очень ясно сказано у В.В. Болотова в пассаже о конфессиональности церковного историка[23]. Кстати, Голубинский получал степень доктора богословия, а не истории[24].
Современные статьи, имеющие целью дать общий взгляд на церковную историю и значение Голубинского очень противоречивы, хотя большинство их основывает свои выводы на по-разному толкуемом диалоге Голубинского и его оппонента на докторском диспуте Н.И.Субботина. Голубинский сказал: «… я не считаю своей книги настоящей историей, настоящей истории нет».
Так, А.И. Плигузов считает, что история средневековой церкви Голубинского остается лишь источниковедческим исследованием, не содержащим необходимых для подлинной истории глубоких обобщений, сделанных на безупречной научной базе[25], которая еще только должна быть создана. Редакция «Православной энциклопедии», ушла от необходимости дать оценку Голубинскому, некритично повторив слова Субботина: «Будущий историк с благодарностью воспользуется Вашим чрезвычайно важным и полезным для него трудом для составления настоящей, действительной истории Русской Церкви, но сам по себе Ваш труд не есть еще такая история»[26]. Ю.А. Ткаченко охарактеризовал труд Голубинского, как «как пик расцвета церковной истории и начало ее упадка»[27], считая, что церковная история, не отвечающая вкусам официальной Церкви (т.е. Св.Синода и архиереев), с тех пор начинает исчезать. В вышеупомянутой статье Комиссаренко дает высокую оценку значению труда Голубинского, полагая, что современная историческая наука основывается на его выводах и концепциях.
На наш взгляд, смысл, который сам Голубинский вкладывал в слова об отсутствии настоящей истории русской церкви не в том, что он не смог дать ясной исторической концепции, - он это сделал, - а в том, что имеющиеся источники не позволяют сделать самое для него главное – выяснить в достаточно полном объеме что из себя представляла древнерусская Церковь в отношении глубины и сознательности веры ее членов. Он соглашался, что будущие историки многое еще исследуют, уточнят, что-то из его выводов исправят, но был уверен, что новых, совершенно иных научных концепций уже не будет – бедность источников – это бедность самой средневековой Руси, не развившей сколько-нибудь приемлемой и широкой системы христианского образования и попечения. Голубинский надеялся, что настоящая история Русской Церкви только начинается! О том, что сделал Голубинский для церковно-исторической науки, замечательно сказано у Карташева: «его произведение и заключает в себе так много света, при котором мы не только видим исторические факты, но и понимаем их, а это – цель истории»[28].
***
“Благими намерениями вымощена дорога в ад”, или, говоря словами апостола Павла: “вера без дел мертва”. Е.Е. Голубинский не остановился лишь на благих пожеланиях, но всю жизнь был примером для своих учеников, посвятив ее христианскому просвещению и благотворительности - он помогал и заботился и о своих родных, и о соседских детях, и о своем родном селе, и об училище, семинарии, академии, в которых он учился.
Завершим статью удивительной характеристикой этого великого русского подвижника церковной науки, найденной в черновиках И.А.Голубцова.
“Черты характера - самолюбие, гордость ученая, смирение перед Богом, разочарование после неудач, чувство усталости; религиозность, внимание к Св.Писанию; не любит трат зря; ненавидит сребролюбие; глубоко государственное настроение - отказ от жалования; не жалеет денег на удовлетворение своих научных потребностей и любознательности. Черты его домашнего быта: хозяйственность до щепетильности и курьеза (выстраивал лестницу, чтобы скрипа не было); увлечение рационализмом там, где значение имеет практика, конопатил трубы. Доверчивость к книге: по книге охотился, по книге сад разводил, по книге лечился. Доброта - яблоки нам дарил, угощать любил, запаса много домашнего держал. Завещание о деньгах и о книгах. Пожертвовал при жизни. Любовь к детям, которых не имел (Песковы, Смирнова). Непритязательность к комфорту обстановки. Охотничий отдых.
Научные интересы: быт (даже в Евангелии), интерес к вопросам современной полемики; филология, изучение языков; литература; серьезное отношение к вспомогательным дисциплинам.
Религия: Св.Писание, пр.Сергий; Лавра. Насмешливое отношение к религиозным фокусам греков.
Общественные интересы: об отношении к общественной деятельности, славянофильство, вопрос правописания, монашество и его недостатки; война; восстановление патриаршества и другие вопросы церковного управления; реформы Петра; Синод; Богословский Вестник с выхода в отставку; болгаро-балканские вопросы. Академическая жизнь; Монтескье; журнал для всех; Л.Толстой. (Севастопольская и Японская война). Интерес к политике. Интерес к Павлу I, Александру I, L'esprit de l'encyclopedie.
Россия и Русские, мнение иностранцев о русских. Перед изданием своего атласа изучает репродукционную фотографию. Мнение о греках.
Научная предприимчивость и бодрость. Скептицизм (поверка одного перевода другим, одной книги другой). Грубое воспитание, грубые привычки, прямота.
Не любил делать себе затруднений из вспомогательных дисциплин – в изобилии карта, атласы, рисунков археологических – стремление видеть.
Стремление проверять книжные сведения личными наблюдениями.
Всюду чуется здоровый ничем не сдержанный научный критицизм – в чтении ли иностранцев о России, в заметках ли о головах Иоанна Предтечи и т.п.
Беспристрастность – принцип.
Сознание своих ошибок – интимно, а публично вряд ли согласился бы.
Постоянно следит за новыми сведениями по вопросу им однажды овладевшему и уже разработанному.
Безотчетная вражда ко лжи – к всему и всем, что и кто допускает ложь.
Нелюбовь к реторике.
Придирчивость, грубость и раздражительность критики тех авторов, где хотя немного чувствуется преувеличения своих заслуг или переоценка важности предмета исследования.
Требование безусловной ясности и точности в обобщениях и оценках (вранье в житиях); поправки в переводах богослужебных книг и Св.Писания.
Высокопочтительное отношение к преп. Сергию, как исключению из рядов монашества современности.
Задача монашества – обществу служение.
Нелюбовь к монашеству современному и подбор его исторических и настоящих недочетов.
Внимательное отношение к Св. Писанию, Посланиям Апостолов и Деяниям.
Чтение статей Богословского Вестника.
Политическая экономия (Голубинский отдал дань общественному течению 60-х годов).
В истории он видит объяснение ошибок, виновников событий – Причиной монгольского ига – сами русские; отношение к русским. Интерес к галицкому украйнофильству.
Сознательное подражание древнерусскому человеку
Интересы любознательности: учебник арифметики на старости лет, вопросы правописания, терминология.
Отношение к книге: критика, придирчивость, грубость, прямота, требование ясности и точности; поправки в богослужении и Св.Писании в переводах”.
[1] Голубинский Е.Е. Воспоминания. Кострома, 1923. (Переиздано с сокращениями - в кн. “Жизнь и труда академика Е.Е. Голубинского”. М., 1998).
[2] Голубинский Е.Е. Цит.соч.
[3] Голубинский Е.Е. О реформах в быте Русской Церкви. М., 1913. (См. также: Е.Е. Голубинский о реформах в Церкви / Реферат А. Платонова // Православная община. 1991. NN 5-6 (http://www.stphilaret.ru/institut/reform.htm))
[4] Воспоминания М.А.Голубцовой // С.А.Голубцов. МДА в эпоху революций. М., 1997, с.145.
[5] Интересно, что самому Федору Голубинскому фамилию дал ректор костромской семинарии за его кротость, видя из окна, как рослый семинарист терпит толчки от невысокого однокласника.
[6] В кн. “Жизнь и труда академика Е.Е. Голубинского” авторы ошибочно указывают вместо имени матери имя ее сестры ( нам удалось найти ее имя в письме Голубинского к Белокурову от 16-1-09).
[7] ОР РГБ. Ф.541, К.1, Д.17. Статью планируется издать в “Археографическом ежегоднике за 2002 год”.
[8] РГАДА, фонд 184 (Белокурова С.А.), ед.хр. 1156. Николай Ильич Серебрянский - в 1914-16 преподаватель Костромской семинарии, с 1917 г. профессор МДА на кафедре Истории Русской Церкви - кафедре Голубинского. Дважды арестовывался, умер в лагере в 1940 г. О нем - С.Голубцов. Профессура МДА в сетях Гулага и ЧеКа. М., 1999.
[9] Было бы интересно сравнить меры, описанные Е.Е. Голубинским с мерами, предложенными в 1875 г. киевским митрополитом Арсением и едко высмеянными Н.С. Лесковым в статье “Несколько слов по поводу записки высокопреосвященного митрополита Арсения о духоборских и других сектах” http://www.lib.ru/LITRA/LESKOW/s_arsenij.txt
[10] ОР РГБ. Ф.541, К.1, Д.17.
[11] «Платон друг, но истина дороже».
[12] ОР РГБ. Ф.541, К. 2, Д. 2.
[13] Комиссаренко А.И. Диспут на защите Е.Е.Голубинским в 1880 г. докторской диссертации "История Русской церкви": источниковедческие аспекты. http://www.rsuh.ru/win/newscience/kom.htm
[14] Имеется в виду размер упряжки. Сегодня этому соответствует что-то вроде требования екатеринбургского архиепископа Викентия не ездить священству на иномарках.
[15] "Список трудов академика Е.Е.Г-го" опубликован в "Отчете о деятельности ОРЯС за 1912 г."- СПб., 1912. Переиздан в кн.: “Жизнь и труды академика Е.Е. Голубинского. М., 1998”.
[16] Впрочем хамства, по его мнению, было в избытке и у представителей дореволюционного высшего света столицы.
[17] Лихачев Д.С. Беседы прежних лет: Воспоминания об интеллигенции 1920-1930-х годов // Наше наследие. – 1993. – N 26.
[18] Статьи В.В. Афанасьева (Евг. Евс. Голубинский //Памятники Отечества, 1/1988 г.), А.Н. Сахарова (От публикатора. В кн.: Карташев А.В. Очерки по истории русской церкви. М.: Наука, 1991), А.А. Платонова (Голубинский Е.Е. в энциклопедии «Отечественная история». Т.1), А.Ю. Полунова и И.В. Соловьева (Академик Е.Е. Голубинский. Историк и время. В кн.: Жизнь и труды академика Е.Е. Голубинского. М., 1998).
[19] Об «ужасающе понизившемся научно-богословском уровне русской церкви» после революции писал еще А.В. Карташев в «Очерках по истории русской церкви».
[20] Для историков будет весьма любопытно сопоставить труд Голубинского с известной работой о монашестве Смолича.
[21] О судьбе “Описи” см.: А. Платонов. “Опись личной библиотеки академика Евгения Евсигнеевича Голубинского со включением всех заметок, сделанных им на книгах” (О неизвестной работе И.А.Голубцова) http://www.stphilaret.ru/institut/platonov.htm
[22] Г. Флоровский, прот. Положение христианского историка, с.39. В кн. Флоренский Г., прот. Догмат и история. М., 1998.
[23] Болотов В.В. Лекции по истории древней церкви. Т.I. Введение в церковную историю. М., 1994. (Репринт).
[24] «Благочестивым богословом» назвал его Н.М.Никольский в своей антицерковной «Истории русской церкви», что подтверждается и свидетельствами друзей и знакомых, в частности, И.А. Голубцова, упоминавшего о религиозности Голубинского и его стремлении подражать древнерусскому человеку.
[25] Плигузов А.И. Об изучении средневековой истории русской церкви // Православная община. http://www.stphilaret.ru/favor/istpliguz.htm
[27] Ткаченко Ю.А. Церковно-историческая наука в России в XIX - начале XX веков // V Всероссийские Платоновские чтения http://www.ssu.samara.ru/campus/RIO/Plat_5www/3_7.htm
[28] Карташев А.В. Цит. соч., с.32.
