Преп. Сергий / К началу

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

А. В. КАРТАШЕВ

ЦЕРКОВЬ В ЕЕ ИСТОРИЧЕСКОМ ИСПОЛНЕНИИ

I.

Насколько осуществила Церковь свою миссию в истории? Чего больше у нее: побед или поражений? На этот вопрос нельзя ответить арифметически точным, бухгалтерски обозримым итогом.

Как и евангельская история, история церкви скорее являет­ся внешнему глазу в образе трагической неудачи, поражения. Победы ее можно видеть скорее только очами веры и надежды в перспективах эсхатологического оптимизма. Не надо забывать об этой положительной, торжествующей стороне эсхатологии. Как евангельская, так и церковная история — существенно кенотичны, протекают в смиренном «рабьем зраке»  (Филипп. 2, 7). Ища в них одних триумфов славы Божией, можно быть наказанным за такую наивность разочарованием неверия.

«Христианство не удалось!» — такова формула некоторых из русских интеллигентских искателей истины, наспех определивших успехи и неуспехи церкви в истории. Эта формула — грубая ошибка, если ее взять с тем позитивистическим смыслом, какой вложен в нее ее авторами. Но она свидетельствует о каком-то невыгодном внешнем впечатлении от истории церкви и звучит нам — сынам церкви — укором и предостережением против нашей самомнительной гордыни.

Есть две причины кенотического вида всей истории: и библейской и церковной. Есть кеносис, так сказать, законный и есть другой — беззаконный. Первый — от самой сущности «Божия снисхождения», от уничиженного вида, хранение божествен­ного откровения в неведомых миру шатрах патриархов — кочев­ников, затем в жалком, маленьком народце, попираемом горды­ми империями Древнего Востока, вплоть до уничиженного явления Сына Человеческого. Другой источник кеносиса, вносимый в исто­рию откровения грешной человеческой волей. Это кенотика гре­ха, не имеющая оправдания. В ней мы чувствуем себя виновными, как участники истории церкви. Поэтому неудачи церкви, ответ­ственными за которые являемся мы, должны быть нелицеприят­но сознаны. Исправления их должны быть поставлены на очередь дня, как боевые задачи воинствующей церкви.

Каковы же удачи и неудачи церкви в самых общих чертах?

Миссия первохристианской Церкви — одно из чудес исто­рии, бесспорная «победа победившая мир» (I Ин. 5, 4); победили не владыки мира, не imperium romanum и эллинская филосо­фия, а некое «ничто», вчера еще не существовавшее: маленькая секта маленького племени. Не мощь государства, а «бессилие» крови мучеников. Через крещение греко-римской нации и ее ду­ховных наследников — европейских народов, к христианству пе­решла гегемония в мировой культуре вплоть до наших дней.

Но нам ясны и пределы этой победы, и ее незавершенность. Даже из народов, втянутых в орбиту греко-римской гегемонии, далеко не все и не целиком христианизовались. И из них огром­ные массы вскоре отпали, изменили христианству с приходом Ислама. Да и вообще греко-римский универсализм, фактическая «вселенскость — экуменичность» древней церкви были лишь сим­волическими, субъективными. Объективно вне их миссионерско­го горизонта оставалось количественное большинство человеческого рода, целый океан цветных рас. Только новые века евро­пейской истории и особенно XIX век с его миссионерским активизмом, с переводами св. Писания более чем на 400 языков, впервые охватили проповедью христианства весь земной шар Но тут еще резче обрисовался предел миссионерских побед. А именно — сопротивление главным образом древних культур Азии с их древними организованными религиями. Сопротивление, черпаю­щее свою силу в усвояемых от христианских же народов методах организации и самозащиты. Ислам, буддизм, брахманизм, шинтоизм и другие формы натуральных религий держат в своей вла­сти целый миллиард, т. е. две трети населения земного шара и только одна треть его (около 600 миллионов) принадлежит хри­стианству. Этот показательный статистический факт, при всей широте миссионерских побед церкви новых времен сравнительно с классической эпохой греко-римской империи, не позволяет нам впадать в наивное самообольщение и успокаиваться на том, что церковь уже «научила все народы» (Мф. 28,19), «до краев зем­ли» (Де. I, 8), «проповедала евангелие всей твари» (Мр. 16, 15). Лишь в настоящее время с безжалостной ясностью стало видно, как мы еще далеки от цели. Реальное, а не символическое только «научение всех народов» есть подвиг, почти неосуществимый в обозримой перспективе времени. Миллиардная толща нехристи­анских народов Азии становится тем более непроницаемой твер­дыней, что господствующий атеизм когда-то христианских евро­пейских наций изнутри подрывает их миссию.

Также лишь в новейшее время обрисовалась вся серьезность еще одной преграды для полноты миссионерских побед. Внешне эта преграда может показаться тонкой, но качественно она — непробиваемая броня. Это — иудаизм, Израиль. Количественно небольшой народ, по своим фактическим силам и значению он — великая мировая нация. Свою особность она базирует на своей религии и в этом качестве противопоставляет себя всем христи­анским миссиям. Не есть ли этот непроницаемый для христиан­ства фронт только последнее внутреннее сопротивление Савла — имеющемуся завтра явиться Павлу? Когда-то Павлово проро­чество о спасении Израиля должно же начать исполняться? Но пока было бы слепотой не учитывать иудейства, как ярко обозна­ченного предела мировой миссии церкви. И, может-быть, пре­дела более показательного, чем вся толща ислама, буддизма и язычества. На внешних весах истории тут явный неуспех церкви. Будем верить — до времени.

От миссионерского вопроса, который представляется коли­чественным,  перейдем к вопросу чисто качественному.

Успешно ли совершено и совершается строение и устроение церкви  видимой —  «единой,  святой,   кафолической  и  апостольской»? От дней Пятидесятницы очам веры открыт реальный факт явления в мире мистического тела Христова, как общества святых, духовно «новой твари во Христе» (Гал. 10, 15). Но до­статочно ли мы строили на этом основании, хорошо ли сеяли, на­саждали и поливали» (I Кор. 3, 6-8)? Явили ли миру достойные плоды этого мистического союза любви в достижениях братолю­бия? Ведь взаимная любовь христиан это существенный признак, по которому Господь определил узнавать Его учеников (Ин. 13, 35). Между тем нехристианские народы видят в нас преимуще­ственно носителей вражды, насилий и войн, а пред фактом кон­курирующих христианских исповеданий останавливаются с уко­ром, справедливо находя его противоречащим евангелию. В са­мом деле: не есть ли неспособность христианского человечества со­хранить и укрепить единство церкви одна из грандиозных неудач христианства? Поражение, в свою очередь являющееся источни­ком новых слабостей и новых поражений церкви. Явное бессилие в религиозной любви (1н. 13, 35). Не вместили христиане вселен­ской широты церкви, стоящей выше «иудея и эллина», «плоти и крови», рас, языков и культур. Нации и языки, «плоть и кровь» одолели дух единства. Церковь распалась по граням различных культур, рас, языков. Почтенные попытки Рима и Константинопо­ля сберечь единство Церкви на схеме латинизма или эллинизма оказались внутренно страдающими той же разделяющей узостью национальных умонастроений. Очевидно, для воссоздания единства церкви нужна более широкая схема, любовно возвышающаяся над неизбежным разнообразием переживаний и пониманий хри­стианства разными народами. Нужен ключ большей, благодатной любви Христовой к секрету единства в разнообразии. Вмещение разнообразия в единстве есть одна из величайших тайн творений. Без сомнения и — «нового творения» — Церкви Царства Божия.

Грех разделения Церквей, подрывающий силу церкви, ста­новится особенно вопиющим в наше время. Стремительно расту­щая быстрота всевозможных сообщений и связей превратила уже весь земной шар в единый клубок общей жизни и даже мечтает вырваться за его пределы, в космическое пространство. Не только хозяйство, техника, быт, но даже ходячие идеи стали интерна­циональными. Все активные силы, в том числе и злые, антихри­стианские, спешат организоваться в мировом масштабе, как лю­бят выражаться большевики, — «планетарно». Христианству уже противопоставлен единый мировой антихристианский фронт. Хри­стианство с его плачевным разделением Церквей и дроблением на враждующие секты, является отсталым, старомодным, плохо во­оруженным для  самозащиты в  новейшей  обстановке,  тем  более для наступления. Вместо вселенскости, которую оно же первое провозгласило, оно страдает порабощенностью множеству замкну­тых партикуляризмов. Церкви часто являют лик не вселенский, а провинциальный, уездный. Трагедия разделения церквей осо­бенно остро чувствуется в настоящее время, и проблема воссо­единения диктуется повелительно. Единство церкви не есть толь­ко мистическая цель в себе, «да все едино будут» (1н. 17, 21), но и средство, орудие успешного выполнения Церковью ее исто­рического делания: устроения царства Божия, христианизации всей жизни, покорения всего под ноги Царя Христа (I Кор. 15, 24-28).

Преуспевает ли Церковь в этом? Царствует ли она в делах и начинаниях общечеловеческих? Стоит только поставить этот вопрос, чтобы страшно стало на него с откровенностью и прямо­той ответить. Ответ должен быть дан отрицательный. Церковь не приобрела, а к нашему времени утеряла колоссально много — иногда кажется почти все — из того, чем она владела в древно­сти и в средние века. Победив духовно греко-римскую Империю и за ней все европейские нации и их государственность, церковь проделала величественную работу теократического преображения в своем духе всей культуры этого целого мира наций. Дала ему первенство на земном шаре и сама внешне оперлась на это первенство в своей мировой миссии. Но весь этот европейско-христианский культурный мир с некоторого времени (условно с эпо­хи Возрождения) внутренно изменил Церкви. Произошло великое отступление, утрата веры в христианское откровение. Мир пере­довых наций быстро де-христианизировался. Руководящей рели­гией его стало некое новое свободомыслящее язычество или убежденная безрелигиозность. Здесь, в этой катастрофе паганизации бывшего христианского мира мы должны указать главную неудачу церкви в истории. Ушла из под ног почва веры в Христа и авторитет Церкви, на которой прежде строилась упрощенная теократическая христианизация жизни. Теперь не на чем сози­дать Град Божий. Пути к внешней теократии закрыты. Недостро­енная теократия даже не разрушена (хотя во время безбожных революций и оскверняются алтари), а просто разлетелась как мечта, растаяла как облачный замок. Церковь стала не всем: не центром, не вождем для человечества, а некоторым меньшинством, неглижируемым, иногда притесняемым и прямо гонимым. Потеря­на власть христианства над творческими устремлениями народов, над их высшими организующими функциями: над государством и культурой. В душах и большинства рядовых людей, и масс и эли­ты — творцов и вождей народов на первое место встал самоопределяющийся автономный человек, часто с враждой отметающий руководство Христа и Церкви. Но так как в этой моральной обла­сти нейтралитет ни психологически, ни духовно не может длить­ся, то на деле, вместо Христа-Царя, вместо христианской теокра­тии все время возрастает напряжение полярно противоположных демонических сил антихристианства, сатанократии. Революцион­но волнующий в настоящую минуту весь мир социально-эконо­мический вопрос почти всецело захвачен безбожными антихристианскими руководителями. Церковь запоздала и бессильно ста­рается принять участие в его разрешении. Вопрос этот становит­ся для Церкви не одним из частных вопросов общественной морали, а вопросом универсальным, центральным: или Церковь на нем проявит свою теократическую силу и вновь обратит ко Хри­сту сердца большинства своих крещеных сынов с их страстным и законным желанием общего устроения на земле, или ее участие тут будет отвергнуто, и она понесет окончательное поражение, как сила общественно ненужная, как прибежище лишь личного, мистического благочестия.

Но социально-экономический вопрос ни сам по себе, ни в планах церковной активности не может быть вырван из его ор­ганической связи со всем целым процессом культурно-историче­ского строительства человечества. Нельзя церкви завоевать себе сколько нибудь значительную роль в этом вопросе, не заняв влиятельного положения в центральных, творческих позициях всей культуры. Иначе говоря — церковь должна себе вернуть утраченное ею теократическое положение. Не в смысле внешней власти — это архаическое понимание теократии — а в смысле идеологического господства. Не безнадежно ли уже это для церкви среди народов белой расы, променявших христианство на рационализм и атеизм, ведущий к разложению и гибели такой цивилизации?

Так трагично положение церкви в истории переживаемого нами  времени.

II.

Каков будет исторический итог побед и поражений, если мы эту мерку приложим к Восточной Православной Церкви? Каков ее актив и пассив?

Мы берем Восточную Церковь в границах только Правосла­вия без отпавших от него церквей монофизитствующих, несторианствующих и униатских. Мы говорим о блоке Православных церквей, обнимающих в общей сложности до 140 миллионов христиан. Если сравним эту цифру с 280 миллионами римско-католиков и 190 миллионами протестантов, то мы должны уже почув­ствовать, насколько это значительная, веская треть всего хри­стианского мира.

Что составляет главную похвалу этой церкви? То, что она сохранила свою веру, свое благочестие, свое богослужение, свою жизнь, почти в том первобытном виде и духе, как они сложились в первые три века христианства и во всяком случае в эпоху цер­кви древней, еще неразделенной, до IX века. Нет церкви более архаической, более близкой к самой колыбели христианства, к церкви палестинской, к среде евангельской, чем церковь Восточ­но-Православная. Ее созерцательное, аскетическое благочестие, ее культ, гимнология и молитвословия, вся религиозная «музыка души» у нее те же самые, какими жили еще праведники ветхо­заветной иудейской церкви, принявшей Иисуса Христа: Симеон Богоприимец, Анна пророчица, Богоотцы Иоаким и Анна, Захарий и Елизавета, семья Праведного Иосифа и св. Девы, свв. апо­столы и все первохристиане. Это атмосфера, родившая священ­ные писания Нового Завета. Это с трудом искомое на Западе и искусственно, с большими ошибками против подлинника, реставри­руемое первохристианство, церковь апостольская. Как путе­шественники в св. землю вдруг начинают без книжных ученых комментариев понимать тысячи деталей библейских, как в бедуин­ских шатрах Заиорданья находят нетронутый тысячелетиями быт евангельской Палестины, так и погружающиеся с открытым сердцем в духовную жизнь Православной Церкви, западные хри­стиане вдруг обретают первобытное, кажущееся кое в чем мла­денческим христианство апостолов и древнейших отцов и учите­лей церкви. С детской евангельской верой в постоянную близость к Богу, Христу, Богородице, святым и ангелам, к пророческим откровениям, наяву и во сне, с изобильными чудесами и исце­лениями, с одолениями бесов и «всей силы вражией» (Лк. 10, 19; Мр. 16, 17-18). С благочестием, живущим как бы вне вре­мени и истории, вне земных интересов созерцательно устремлен­ным через непрестанные молитвы и богослужения в церковь не­бесную, в чаянии скорейшего конца времени и второго пришест­вия Господа. Церковь «отсталая» в своем развитии сравнительно с церквами Запада, не последовавшая за их «новизнами» и боль­ше всего отрекающаяся в своих догматах и канонах от всяких «новизн» (χαινεομιαι).  Но не музейная окаменелость, или деге­неративная реакция, подобно евионитству. Нет, это живая в своем ревнивом консерватизме река благодатной полноты христианской жизни, рождающая внутреннее ощущение единства сознания нашего с нашими апостольскими праотцами. У нас одна с ними лю­бовь к Господу, одно эсхатологическое желание «разрешиться и быть со Христом» (Фил. 7, 23), желание мученичества за Христа, если не в прямом виде, то в преображенном виде новых мучени­ков-аскетов, «ради Христа распявших плоть свою со страстями и похотями» (Гал. 5, 24). Ни в одной западной церкви не звучит так первобытно этот античный христианский мотив мученичества за Христа. Через ежедневные памяти святых и мучеников по церковному календарю и тексту богослужебных «миней» (служб святым) мы привлекаемся непрестанно к идеалу мученичества и распятия за Христа, к идеалу страдающего героизма первохристианской эпохи.

Но этот первохристианский консерватизм православия не исключает, а включает в себя все плоды творчества золотого ве­ка греческого святоотеческого богословия и литургики, — эпохи семи вселенских соборов неразделенной еще древней церкви. За­вершилась эта эпоха кровавой столетней борьбой (726-843) с но­выми гонителями-императорами иконоборцами и вольнодумными политиками, насильниками над церковью. В марте 845 г. импе­ратрица Феодора возвратила мир церкви, мир новым мученикам и восстановление икон. Это «торжество православия», ежегодно повторяющееся в нашей церкви в 1-ое воскресенье великого по­ста, переживается каждый раз с живостью, как будто это вчера одержанная победа над гонителями церкви, а почитание икон и монашества вновь оживляется, как будто это мученические тро­феи одержанной победы. Вот почему антикультовый и антиаске­тический дух реформации так чужд православию.

От твердого сознания себя верной хранительницей веры, ли­тургики, жизненного уклада и аскезы первохристианства, Право­славная Церковь живет в полном догматическом покое. Ей чужды тревоги за подлинность своей догматики, каноники, литургики. Между сегодняшним ее днем и вчерашним не лежит никаких ре­волюционных пертурбаций. Из XX века, она непосредственно смотрит в IX-й и утверждает тожество своего самосознания се­годняшнего дня с своей античностью. Она не исказила веры.

Эта чистота древне-церковной веры — главнейшая победа Православной Церкви над искушениями времени.

Параллельна и совершенно аналогична этой победе другая вневременная победа Православия — в неоскудевающем явлении и прославлении в ней святых, — убедительных свидетелей изобилия даров благодати Духа Святого, в ней присутствующих.

Успокоенная внутренно на этих двух победах, т. е. на обла­дании догматической  непорочностью  и дарами   святости,  Православная Церковь сознает и свои исторические поражения. Они связаны  с ее национальной  судьбой.

Православная Церковь не выработала для своего историче­ского существования достаточно независимой от нации и госу­дарства организационной формулы. Она доверчиво влилась со времени Константина Великого в форму бытия поздне-римской (фактически греческой) нации и империи и чрез это стеснила свои сверхнациональные, кафолические, миссионерские достиже­ния. Отталкивание от греческого национализма и империализма было важнейшей причиной отпадения от единства Церкви в древ­ности, по поводу догматических споров, целого ряда националь­ных церквей: армянской, сирийских, коптской и эфиопской. Это же отталкивание породило в лоне самой православной церкви вековую борьбу с церковью греческой ее миссионерских дочерей за их каноническую независимость от греков. Боролись с грека­ми от древних времен до наших дней, с разной степенью огорче­ний и ожесточений, не только канонически, но иногда и воору­женно, грузины, болгары, сербы, русские, румыны, арабы. Спа­сался этим ценный принцип национальных, местных церковных свобод. Но в эти отвоеванные автокефалии влился и вековой оса­док взаимных отчуждений, лишающий Восточную Церковь ее жи­вого единства. Автокефальные церкви общаются между собой в еще более слабой степени, чем самые нации государства. Во­прос об их сближении и соборной кооперации есть больной и оче­редной вопрос настоящего момента.

Тесная сопряженность Восточной Церкви с судьбой визан­тийской нации и культуры, побежденных и ослабленных Исламом, повлекли за собой и великое оскудение в Православии. Границы распространения церкви сузились, миллионы были омусульмане­ны. Заботы православных греков свелись к задачам сохранения остатков эллинства. Всякие помыслы о миссионерском расшире­нии православной Церкви угасли. Греческая Церковь их забыла. Из Сарры рождающей она вновь обратилась в Сарру бесплодную. Просвещение и богословское творчество понизились и при­шли в упадок. Монашество умалилось и захирело. Оскудели и прославления святых. Благолепие храмов и культа утратило свою красоту, обнищало. Если бы не более молодые православные церкви Балканских стран и, в особенности, 100-миллионная цер­ковь Русская, то великие и древние патриархаты греческие и араб­ские —  Константинопольский, Александрийский. Антиохийский, Иерусалимский составляли бы незначительную количественно ар­хеологическую редкость. Вся их паства, взятая вместе, едва пре­высит полмиллиона, в то время, как многие из 64 епархий России имели в своем составе два, три и четыре миллиона православных.

Это не арифметическое и статистическое преимущество рус­ской церкви над чтимыми нами за древность, но ослабевшими гре­ческими патриархатами. Это преимущество является одновремен­но и качественным. Русская церковь в составе восточных право­славных церквей играет особую, исключительную роль. Она явля­ется историческим и духовным восполнением колоссальных по­терь, понесенных древним греческим христианством. Она восста­навливает нарушенное завоевателем-Исламом равновесие сил Восточного Православия. Именно благодаря, главным образом, Русской церкви не умерла, а ожила миссионерская работа право­славия на мировом поприще. Русская Церковь христианизовала миллионы инородцев-финнов, тюрков и монголов на своей терри­тории в Европе, на Кавказе и в Сибири. Весь север Азии крещен в православие русскими миссионерами. Они дали примеры ге­роического апостольства и вынесли свет православия за пределы России: на Алеутские острова, Аляску и во всю Северную Америку, в Китай, Корею и Японию, создавая всюду богослужение на местных языках. Многие из нас питают мечту, что если великие народы Азии (Китай, Япония) когда-нибудь примут массовым образом христианство, то это будет восточная православная фор­ма христианства и результат миссионерских усилий русской церкви. Залогом служит исключительный колонизаторский и мир­но-ассимиляторский  талант русского  народа.

Вообще нужно признать, что в русском народе, в России и ее Церкви Восточное Православие получило тот биологический резерв, который оно потеряло с одряхлением и угасанием эллин­ской нации. После тысячелетия цветения на дрожжах греческой культуры, Православие теперь проходит тысячелетие возрожде­ния на основе новой, молодой, жизнеспособной, плодоносящей и также всемирной русской культуры. Дар культурной всемирности не есть простое следствие государственного могущества, хотя и сопутствуется им обычно. Это — некая духовная невесомость, придающая бесспорное превосходство тому, кому она дана Про­видением. Она почти не поддается рациональному определению. Она больше всего проявляется в очаровании искусств, литерату­ры, в богатстве, силе, гибкости, тонкости и изяществе языка. Ге­ний языка — это печать царственного избрания на челе народа. Русский язык, это не просто один из славянских. Нет, он язык par excellence. Он — из славянского материала выкованный язык человечества, равный другим всемирным языкам, древним и но­вым. Через сознание этой исключительности, особой внутренней силы и пророческой правды нашего языка мы непоколебимо знаем о великом мировом призвании нашей культуры и нашей цер­кви, матерински воспитавшей эту культуру. Говоря так, при на­личности нашего большевицкого уничижения и позора, мы мо­жем показаться юродивыми. Но неизвестный автор конца книги пророка Исайи, вещавший о всемирной славе Сиона, в то время как Израиль жалкими кучками пленников сидел и плакал на ре­ках Вавилонских, тоже вероятно казался смешным. Часто «сила Божия в немощи совершается» (2 Кор. 12, 9). И иногда приходит­ся брать на себя «безумие похвалы себе» (2 Кор. 11, 16.21), как Павел перед коринфянами, чтобы потрясти сознание слушателей, систематически затуманенное клеветами и предрассудками. А мы вообще утверждаем, что Россия и Русская Церковь в сознании западно-европейском исторически оклеветаны и искаженно представлены, особенно за последние 150 лет, благодаря системати­ческому, пристрастному очернению их со стороны озлобленных революционных эмигрантов — поляков, евреев и самих русских. Приходится повертывать руль против этой застарелой кампании лжи.

Итак историческое будущее Православия впредь провиден­циально связано с силами, заложенными в Русской Церкви. Рас­цвет этих сил, которого мы ждем особенно по освобождении от насильственного ига безбожной красной диктатуры, несомненно увлечет, как и до сих пор увлекал, и всех других наших право­славных собратьев. Что Русская Церковь есть гегемон Правосла­вия, это знает всякий, кто хотя одним глазом мог наблюдать и сравнивать церкви Востока. В области благолепия и красоты цер­ковного культа, Русская Церковь уже дала и дает такие дости­жения, которые, после Св. Софии Константинопольской, являют­ся бесспорно первыми и несравнимыми не только на Востоке, но, можно смело сказать, и во всем христианском мире. Величие и убранство русских храмов, пышность их утвари, тончайшее ми­стическое искусство русской иконы, несравненная, чарующая, по­коряющая красота церковного пения, особая религиозная красо­та и ритмичность исполнения богослужебных церемоний в глав­ных соборах и монастырях, необычайное литургическое благоче­стие народа — все это в совокупности есть единственный в сво­ем роде творческий факт в историческом осуществлении Церкви.

Прославление множества святых в духе и стиле этого куль­тового аскетического благочестия и чем ближе к нашим дням (XVIII, XIX и XX вв.), тем в большем количестве, канонизован­ных и еще не канонизованных, есть неотразимое самосвидетель­ство Русской Церкви. Среди русских святых своеобразно новую серию составляют святые старцы, мистики и вместе писатели: св. Димитрий Ростовский, Тихон Задонский, Феофан Затворник, о. Иоанн Кронштадтский, о. Амвросий Оптинский и др. Заверша­ют эти ряды тысячи новейших мучеников, принесенных в жертву кровавому Молоху коммунизма. Это небесная слава Русской Цер­кви и ее благодатная сила, вдохновляющая ее к совершению ее исторической миссии  — возглавления  всего православия.

Объективным основанием для такой миссии Русской Церкви, свидетельством ее исторической зрелости служит ее богослов­ская наука и творческая богословская мысль. По сравнительной молодости русской науки (менее трех столетий) она количе­ственно уступает богатству наук римско-католической и проте­стантской, но качественно богословские труды ученых четырех русских Духовных Академий и отчасти Университетов стоят на мировом уровне и неизмеримо превосходят во всех отношениях отсталую или очень молодую богословскую науку других пра­вославных стран. Отличительную черту русского богословского творчества, на фоне древнего и нового православия, составляет почти неведомое другим православным церквам выдающееся уча­стие в русском богословии мирян и светских писателей. Назову два общественных имени: А. С. Хомякова и В. С. Соловьева, не упоминая других, в том числе наших современников. Это — мно­гообещающий показатель встречи в России и возможного синте­за культуры светской и церковной. При мистически глубоком от­чуждении Восточного Православия от интересов культуры и жгу­че волнующего нашу эпоху социального строительства, только в творческих порывах русского богословия просвечивает надежда на живую постановку и дерзновенное разрешение этих новых для Церкви проблем внутри Православия. Там, где сама общая ли­тература (Гоголь, Достоевский, Лесков) православно церковна, где философия только христианская, и другой нет (Карпов, Кудрявцев, Каринский, Несмелов, Трубецкой, Лопатин, Лосский, Франк, Булгаков, Бердяев, Флоренский, Зеньковский), там и Цер­ковь незаметно, любовно входит в гущу новейшего идейного и социального творчества. За этой небывалой еще в новейшем православии силой идейного полета (и при том чуждого легкомыс­ленного модернизма) с увлечением следуют и богословы других младших по культуре православных церквей. Над древними же территориями Востока даже не веет это многообещающее дыха­ние животворящего возрождения Православия.

Меня спросят: сознаю ли я, что столь широкие упования я связываю с русской церковью в то время, как она почти заколо­чена в гробу большевиками? Да, именно я говорю это с полным сознанием, что сейчас для нас страшная ночь (Великой Пятницы, когда «Жизнь запечатана в гробе». Но мы знаем, что скоро наступит «третий день» — день Воскресения. Мы — веруем. Пре­доставляем иначе думать неверующим.

***

Как же сбалансировать в общем итоге исторические успехи к неуспехи всей Церкви? Прежде всего — без вякого пессимиз­ма пред неуспехами. Вся священная история трагична, катастро­фична, кенотична. Путь к конечному торжеству Царства Божия пролегает per aspera. Сейчас власть над земным шаром и над человечеством принадлежит не Церкви. Ее патриархальные, тео­кратические опыты прошлого разрушены временем. Язычество, атеизм, секулярная культура господствуют над миром. Церкви надо воссоздавать свою духовную власть над людьми новыми пу­тями и новыми методами. Новое «воинствование» Церкви, «воин­ствующей» для победы над гегемонией в человечестве секулярной культуры, должно быть без самообольщения и сомнения признано грандиознейшей и труднейшей задачей, превосходящей по трудности прежнюю победу Церкви над Римской империей. Для этой борьбы Церковь еще не собрала всех своих сил. Одним из первых актов ее боевой мобилизации должно быть прекраще­ние междоусобной войны между христианскими исповеданиями, прекращение соблазна раздора церквей.

9. VI. 1934.

Настоящая статья, была напечатана в журнале Путь № 47, 1935 г., Вестник РСХД № 58-59, 1960 г.

 

Rambler's Top100